Я иду на урок: 10–11-й классы

Юлий ХАЛФИН

Чехов и Достоевский

У Достоевского или у Вольтера кто-то говорит, что если бы не было Бога, то его выдумали бы люди. А я глубоко верю, что если нет бессмертия, то его рано или поздно изобретёт великий человеческий ум.	Он хочет и ищет Бога, ищет день и ночь и находит одну только пропасть, в которую чем дольше смотришь, тем кажется она глубже и темнее.
Чехов	Чехов

Много лет мне казалась невозможной подобная параллель. Я говорил ученикам о чеховской ориентации на Тургенева, на лермонтовскую «Тамань». О его пушкинской гармоничности и краткости. Но Достоевский с его взрыхлённой поэтикой, буйными скандалами…

Известно, что Чехов не любил Достоевского. Достоевский перенасыщен всем тем, что Чехову в литературе претило: герои то в лихорадке, то в помрачении рассудка. Привычные характеристики состояния: “задрожал”, “был в исступлении”, “ноги подкашивались”, “взрыв негодования”, “страшно побледнела”, “смеялась в истерике: хахаха!”. Даже сумасшедшие у Чехова ведут себя более сдержанно.

Где чеховский герой отделается пустяковой репликой, герой Достоевского бросится в пламенный спор. В кабаке или на площади он то падает на колени, то восстаёт на Бога. Чехов же уверяет, что люди обычно “приходят, уходят, обедают… говорят не очень умные вещи”. Достоевские “надрывы” — диссонанс для чеховского слуха. Даже самые необразованные герои Достоевского говорят удивительно умные речи. Его романы менее всего соответствуют чеховской установке, что литература должна изображать жизнь “как она есть”.

Мой односторонний взгляд разрушила ученица одиннадцатого класса Лена Сапожникова. Она предложила для сочинения тему «Чехов и Достоевский». Я объяснил, что сравнивать можно противоположных (что мы делали раньше: «Толстой и Достоевский»), но нельзя разных. Напомнил мысль Чехова о том, что невозможно писать, например, на тему «Тургенев и тигры».

Ученица ответила, что помнит эту установку и возьмёт лишь сопоставимое: Злого Духа из «Легенды о Великом инквизиторе» и Чёрного монаха из чеховской повести.

Я новыми глазами перечитал «Чёрного монаха». Ассоциации с Достоевским рождались на каждом шагу.

“Ты призрак, галлюцинация”, — говорит Коврин Монаху. Иван Карамазов пытается то же самое доказать чёрту: “Ты болезнь моя, ты призрак… Ты моя галлюцинация”. Оба, и монах и чёрт, внушают героям их собственные заветные мысли. Да и сам монах, с христианской точки зрения, несомненно, воплощение дьявольской гордыни. Характерная черта её — помрачение ума. Иван Карамазов, как и Коврин, всё время на грани безумия. В безумии восстаёт на Бога Раскольников. Свидригайлов же поясняет, что болезнь вовсе не говорит о неистинности видений. Она лишь форма, с помощью которой человек преодолевает границы косного бытия. “Друг мой, — внушает Чёрный монах, — здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди… Хочешь быть здоров и нормален, иди в стадо”.

Тут вспоминается и право избранных повелевать жалким человеческим стадом, которое берёт на себя Великий инквизитор. Тут и теория Раскольникова, решившего встать в ряды Магометов и Наполеонов, — “счастливы Будда и Магомет или Шекспир, что добрые родственники и доктора не лечили их от экстаза и вдохновения”, — говорит Коврин.

Избраннику, по теории Раскольникова, разрешено поставить пушку и палить в правых и виноватых. Стоит ли говорить об одной поганой старушонке. Правда, потом он скажет, что на убийство его “чёрт тащил”. И Иван Карамазов уверен, что чёрт — воплощение худшей его стороны (“все скверные мои мысли”). Коврин же вполне солидарен с Чёрным монахом. Он счастлив, что сопричастен сонму избранных.

Но это разница между героями. Иван и Раскольников мучимы сочувствием к людям. Коврина устраивает его собственное величие, тем более что его бес уверяет, будто он принадлежит к божьим избранникам, которые, как убеждён и Инквизитор, поведут человечество за собой. Дьявольский же соблазн одинаков: представить зло как добро. Сближает художников и ирония по отношению к самозванцам. Следователь Порфирий насмешливо спрашивает Раскольникова, по каким бы приметам юристам отличать избранников от обычных преступников. Завести “клейма там, что ли какие?” Да и сам Раскольников, истязая себе иронией, пытается вообразить, как Наполеон лезет под кровать за старушкиной укладкой.

Однако ирония чеховских слов о том, что “доброжелательные люди” не сумели излечить Магометов и Шекспиров от вдохновения, направлена не только против лжепророков. Она явно направлена и против толпы, которая, по слову Пушкина, всегда убеждена, что великий человек “подл, как мы”, и всеми силами старается погубить гения, не прощая ему его непохожести.

Тоска по тому, что где-то в ином пространстве существуют Фаусты, Данты, Шекспиры, а “вокруг от Ивановых содрогается земля”, — основной мотив чеховского творчества. Писатель горестно говорил, что его герой — Иван Иванович Иванов: “Ивановых тысячи”.

Из рассказа в рассказ у Чехова варьируется одна и та же картина: “Город коснел в невежестве и в предрассудках, старики только ходили в баню, чиновники играли в карты и трескали водку, дамы сплетничали, молодёжь жила без идеалов, девицы деньденьской мечтали о замужестве и ели гречневую крупу, мужья били своих жён и по улицам бродили свиньи” («История одного торгового предприятия»). “Город наш существует уже сотни лет, и за всё время он не дал родине ни одного полезного человека — ни одного!” («Моя жизнь»).

Вот ещё две похожие характеристики. “Вся Россия — страна каких-то жадных и ленивых людей: они ужасно много едят, пьют, любят спать днём и во сне храпят. Женятся они для порядка в доме, а любовниц заводят для престижа в обществе. Психология у них собачья: бьют их — они тихонько повизгивают и прячутся по своим конурам, ласкают — они ложатся на спину, лапки кверху и виляют хвостиками…”1

“На лестнице у меня воняет жареным гусем, у лакея сонная рожа, в кухне грязь и смрад, а под кроватью и за шкафами пыль, паутина… и бумаги, от которых пахнет кошками”.

Первое высказывание совпадает с речью Пети Трофимова, но это слова Чехова из горьковских воспоминаний. Второе принадлежит герою чеховского фельетона «В Москве». Герой говорит о себе: “Я — московский Гамлет”. Цитатами из «Гамлета» пронизана пьеса «Чайка». Героиня «Трёх сестёр» проходит со свечой во время пожара, вызывая воспоминание о леди Макбет. Но московский Гамлет — злая пародия: глупый цыплёнок, полагающий, что раз у него есть крылья, то он подобен орлу. А провинциальная леди выбивает сестёр из их родного дома не окровавленным кинжалом, а миленьким младенчиком — “Бобиком”.

С горестной иронией Чехов говорил, что у Шекспира Ричард — злодей, но “король злодеев”. Его же злодеи и незлодеи — безлики. Их легион.

В противоположность этому, герой Достоевского не “вошь дрожащая”. Он обладает сознанием и самосознанием. Автор дарит герою полноценный голос, чтобы он мог утвердить себя среди любых иных мыслителей. У писателя нет “маленького человека”, потому что каждому Господь даровал бессмертную душу. Иван Карамазов может соперничать и с Эвклидом, и с Шиллером. Мышкин — отнюдь не крохотная мышка рядом с именитыми и знаменитыми. Это Князь-Христос (так он назывался в черновиках). Достоевский делится с Майковым замыслом романа, в котором он хочет поселить в монастыре Чаадаева и Тихона Задонского, к которым приедут Пушкин и Белинский (разумеется, имена у них будут другие). В «Петербургских сновидениях» он пишет, что проезжает мимо извозчик, а это Шекспир. Под личиной кузнеца видится ему Рафаэль. Он встречает Цицерона, которому отрезали язык, и Коперника, которому выкололи глаза.

Пьяненький Мармеладов произносит в кабаке речь, которой бы не постыдился великий христианский проповедник. Выросшая на дне, ничему не учившаяся, робкая Сонечка не только на равных спорит с Бонапартом-Раскольниковым, юристом, мыслителем, но и опрокидывает его доводы. Герои Достоевского осознают себя, и Бога над собой, и своё место в мире.

Такой образ творчества Чехову чужд. У него, скорее, даже большие герои оказываются маленькими (например, герой «Скучной истории» — член многих академий). Чеховские герои уверены, что благородные рыцари, отважные Донкихоты существуют лишь в книгах. В жизни есть жалованье, дрязги, низость и всякая нечистота.

Поразительным откровением дарит нас Вера Иосифовна («Ионыч»). На вопрос, печатает ли она романы, она отвечает: “Для чего печатать? Ведь мы имеем средства”. Мы-то полагали, что пушкинский Пророк сгорает духовной жаждой, чтобы пробиться к людским сердцам, что Достоевский корчится в эпилепсии при виде человеческих страданий. А оказывается, всё так просто. Сама же героиня пишет о том, чего никогда не бывает.

Если же в чеховском мире нечто живое и хочет пробиться сквозь коросту, мир его отторгает. Когда Гуров («Дама с собачкой») пытается говорить о любви, ему отвечают об “осетрине с душком”. Потому что тухлая рыба — это бывает. А любовь Ромео и Джульетты — это выдумка для театра.

Зато в ряде чеховских рассказов навязчиво выпирает символическая деталь: в доме, в трактире подают суп, в котором плавают тараканы (подобные детали не редкость). Какие тут Шиллеры!

При всей разнице двух писателей, отметим, что оба они мерой человеческого духа избирают Гёте, Шекспира, Пушкина. Достоевский даже сам выходил на сцену, чтобы читать «Пророка». Его Митька Карамазов и в подземных норах пропоёт небу шиллеровский гимн.

Чеховский же герой, силясь доказать нужность Пушкина, непременно процитирует Лермонтова. Другой герой, уверяя, что “похож на Лермонтова”, цитирует Крылова.

Картины русского быта у Достоевского страшнее чеховских. Что сетовать по поводу тараканов в похлёбке, когда у его героев часто нет никакой похлёбки. Чёрные-перечёрные избы, бабы, почерневшие от чёрной беды, семейство Снегирёва, измождённое голодом и болезнями («Братья Карамазовы»). Может показаться, что тут Достоевский ближе Некрасову, Толстому, бунтующим против равнодушия богатых к бедствующему большинству.

Но герои Достоевского и на самом дне жизни жалуются не на бедность. Они не “несчастные”, они “униженные и оскорблённые”. Их томит духовная жажда. Нет “воздуха”, по словам Мармеладова. Сходит с ума от унижений гордая Катерина Ивановна («Преступление и наказание»). В ярости топчет пачку денег затравленный оскорблениями штабс­капитан Снегирёв («Братья Карамазовы»).

Зато сквозь лики героев Достоевского проступает бессмертная душа. В своих романах он возвращает язык “Цицеронам”, дарит ясновиденье подслеповатым стряпчим. У падшей Сонечки Мармеладовой лицо Сикстинской Мадонны. В комнатах-гробах ютятся Фаусты и Шиллеры.

Мука Чехова рождена тем, что никаких Шиллеров вокруг нет. (Его мир больше похож на гоголевский, где Шиллер оказывается жестянщиком, а Гофман — сапожником.) И всё же герой рассказа «Студент» верит, что раз вдова Василиса плачет над евангельским рассказом и ей близок апостол Пётр, то, значит, сегодня, как и в святые времена, жизнь полна “высокого смысла”. Подобный мотив у Чехова возникает в поздних произведениях.

У Достоевского это лейтмотив всего творчества. Во вступлении к «Дневнику писателя» Достоевский излагает своё кредо.

Начиная в духе словесной буффонады о современных Хлестаковых, которые врут без оглядки, о пошлом юнце, который застрелился, потому что не имел денег, чтобы нанять любовницу (чем не Чехов?), Достоевский вдруг резко меняет тон. Силясь понять, чем порождено это “полное свинство”, он недоумевает, неужели для этих дико неразвитых существ вовсе не существует гамлетовского вопроса: “Но страх, что будет там”… Неужели это безмыслие в русской природе?

С пронзительной ясностью неожиданно открывается, что страшна не бедность, не всеобщий эгоизм, не чёрная неправда в судах, а что плоский обезбоженный человек неспособен вместить в себя ни величия звёздных миров, ни высот шекспировской мысли. Вспоминая гётевского Вертера, который, решив уйти из мира, прощается с Большой Медведицей, автор язвительно говорит: “У нас разбивают этот данный человеку лик совершенно просто и без всяких этих немецких фокусов, а с Медведицами не только с Большой, но и с Малойто никто не вздумает попрощаться”. Последнюю ироническую строчку вполне можно представить себе среди чеховских реплик.

Его лучшие герои жаждут вырваться в мир, где “небо в алмазах”, а вся земля покрыта цветущими вишнёвыми садами. Однако путь в этот мир им чаще либо неведом, либо у них нет сил, чтобы устремиться к поиску.

У Достоевского это путь веры. Его знают старец Зосима, Макар Иванович («Подросток»), Сонечка Мармеладова.

Фантастический реализм Достоевского творит мир ярких контрастов. Дьявол борется с Богом. Поле битвы — сердце человека. Тёмное и светлое начало иногда обитают в разных героях. За святым князем Мышкиным следует с ножом Рогожин. Яростный Митька Карамазов беседует с кротким Алёшей.

Чаще же “про” и “контра” сшибаются в одном герое. Раскольников то весь в порыве любви и самопожертвования, то замышляет убийство. Неблагородная, коварная Грушенька на суде старается спасти Митю, готова принести себя в жертву. Благородная Екатерина Ивановна предаёт его.

Хотя у Чехова есть и столкновения, и убийства, и грозовые пейзажи, но чаще чувства и картины природы он рисует в мягких полутонах. В его рассказах добро и зло нередко смешаны в едином растворе.

Характерно, что Чехов советовал Горькому, писавшему «Мещан», чтобы тот никого ни с кем не сталкивал: все хорошие.

Критика тщетно искала, чей же Чехов сторонник. Она несправедливо, как указывали наши чеховеды, изображала писателя певцом хмурых людей и автором, лишённым определённого мировоззрения. Однако многие рассказы писателя могут дать основание для подобных выводов.

В целом ряде рассказов и в пьесах автор изображает человека, не знающего, зачем жить. Ионыч жиреет и тупеет, опускаясь ниже обывателя, которого он презирал. Выдающийся учёный из «Скучной истории» не находит смысла ни в своей науке, ни в обучении студентов. Бьются с тьмой народные учителя, вроде героини рассказа «На подводе», но мужик не понимает интеллигента. На учителей клевещут, как клевещут на врача с женой, желающих послужить людям, на толстовца, ушедшего в народ.

Героя рассказа «Огни» мучит совесть из-за того, что он соблазнил женщину. Студент из того же рассказа уверяет, что “никто ничего не понимает и ничего нельзя доказать словами”. Всё знающие, всех поучающие демократы у Чехова обычно самодовольные Кукшины, вроде мужеподобной Полины из повести «Три года». Но художник из «Дома с мезонином», презирающий хождение в народ, сам не делает ничего. Героя повести «Моя жизнь» называют “Маленькая польза”. Девушка, увлечённая поначалу его трудовым подвигом в деревне, вскоре бросает его и живёт за границей нормальной жизнью.

Скучное серое небо нередко простирается над чеховскими людьми. Но если и нет такой пейзажной картины, часто кажется, что незримый серый полог покрывает всё пространство повествования. В других рассказах в этом небе есть просвет. Иногда он расширяет своё поле. Есть рассказы, где свет заполняет всё. Таковы «Студент», «Рассказ старшего садовника».

В «Даме с собачкой» свет ширится, в конце даже кажется, что вот­вот он заполонит всё пространство — и человек обретёт себя и всё вокруг.

Пытаясь понять, есть ли всётаки у Чехова положительный ориентир, я обратил внимание, что в одни и те же годы написаны «Остров Сахалин» и заметки о Пржевальском. “Таких людей, как Пржевальский, я люблю бесконечно”, — говорит Чехов в письме. Каких?

Ответ в финале очерка. “Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав”.

Значит, идеал писателя не дядя Ваня, не его светлые сёстры, а цельный человек, у которого мысль, поступок, польза для людей являют неразделимое единство.

Да и сам он, направляясь в непомерно трудное для больного туберкулёзом путешествие (он полагал, что уже не вернётся), желал до конца следовать своему идеалу. В самом себе Чехов явил это единство. Книга о Сахалине взволновала многих. Дворянская девушка Евгения Мейер решила посвятить каторжанам свою жизнь. После чтения Чехова ей чудился вопль: “Идите к нам, спасите нас!” Критика сопоставляла «Остров Сахалин» с «Мёртвым домом» Достоевского.

Поэт­мистик Даниил Андреев утверждает, что Чехов, живи он дольше, явил бы нам небывалое сочетание в одном человеке Святого старца и великого художника. О Достоевском афонский старец Иустин пишет, что он — мученик, пророк, апостол, философ и поэт. Такое суждение нам принять легче. Вся его жизнь и творчество — желание подвигнуть людей и самому приблизиться к благородному идеалу Христа. Правда, характер писателя был неровен.

Характер Чехова, напротив, поражает цельностью. Гармонируют “и лицо, и одежда, и душа, и мысли”. Но творчество?..

Христова вера звучит во всех романах Достоевского, как зов надмирной трубы. Чехов свою веру таит. Он иронически отзывался о своих рассказах. О сахалинском подвиге говорил, что ехал “за пустяками”. Никогда не рассказывал о врачебной и материальной помощи нуждающимся. (Одному из сахалинцев Чехов подарил корову, и тот писал, что всю жизнь молит Бога за своего благодетеля.)

Чехов всегда утверждал, что он лишь художник, что не его дело назидать. Но порой он вдруг проговаривается, что за спиной каждого благоустроенного человека должен стоять человек с молоточком и напоминать стуком, что есть несчастные.

Чехов печалился, что в детские годы принуждение оттолкнуло его от веры. Но такие его рассказы, как «Архиерей», «Студент», говорят о красоте веры, о её сердечной необходимости и, к слову, о красоте церковной службы. Чехова огорчали упреки в индифферентности, пессимизме. “Какой я пессимист? Ведь из моих вещей самый любимый мой рассказ — «Студент»”.

Герой рассказа убеждён, что “правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника”, длятся и сегодня и всегда составляют “главное в человеческой жизни”.

Как истинного поэта, голос вечности влечёт Чехова “с неодолимостью нездешней”. Печальные луга, закат напоминают герою времена Рюрика и Ивана Грозного. Просторы в повести «Степь» вызывают в памяти образы древних богатырей. Такие ассоциации у Чехова нередки. Картины сегодняшнего дня и особенно пейзажи обретают черты вечные. (Так каторжанину Раскольникову степь за рекой напоминает “века Авраама и стад его”.)

Чехов дарит такое виденье не только незаурядным героям. Лунная ночь на кладбище будит в Ионыче способность ощутить “присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную”. Надпись “Грядёт час в онь же…” напоминает о великой вере.

Не так ли у Достоевского этот же волшебный луч “загадку загадывает” и рождает у Раскольникова странную мысль: “Это от месяца такая тишина”.

У Чехова в рассказе «Огни» ночная тишина преображает привычный мир. Какаято “важная тайна была зарыта под насыпью, и о ней знали только огни, ночь и проволока”.

Ни месяц, ни проволока не могут источать тайну. Её творит таинственная власть поэзии.

Авторы обнаруживают сходство, потому что Достоевский тоже прежде всего — поэт, и его книги не исчерпываются теми великими проблемами, которые мы изучаем. “Несказанное”, — говорит о заветном Есенин. Как не существует логического эквивалента поэтической строке, так необъяснима тайна, которую знают огни и ночь, невыразима тайна лунного луча, который завораживает Раскольникова.

В повести «Кроткая» поэтическая картина раздвигает рамки повествования, превращая тоску героя в явление планетарное: “Одни только люди, а кругом них молчание — вот земля!.. Стучит маятник бесчувственно, противно… Ботиночки её стоят у кроватки, точно ждут её…”

Одиночество извозчика, потерявшего сына, Чехов передаст через рассказ о лошадке и слова о том, что “лопни грудь Ионы и вылейся из неё тоска, так она бы, кажется, весь свет залила”. Чеховская тоска таится, но могла бы залить весь свет. В рассказе «Кроткая» она его залила.

Эти две картины — два образа поэтики. Один художник разворачивает картину страданий до космических размеров. Другой поражает нас тем, что та же безмерная боль “сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что её не увидишь днём с огнём”. Авторы противоположны, но сопоставимы.

Страдания детей поднимают Ивана Карамазова на вселенский бунт против Бога. Звучат философские монологи, разворачивается множество иллюстраций. Чехов же в рассказе «Гриша» покажет, как ребёнку, потрясённому жизненными впечатлениями, мама решает дать ложку касторки. Монологи Ивана Карамазова спрятались в скорлупку. Ушли в подтекст. Чеховские паузы и умолчания — это и есть скрытые монологи Достоевского.

Фирс в «Вишнёвом саде» говорит, что сова кричала перед несчастьем.

— Перед каким несчастьем?

— Перед волей.

Тут бы Достоевский написал о психологии народа, о непостижимой трагедии того, что тот самый крепостной мужик, ради свободы которого боролись лучшие люди, считает освобождение несчастьем. У Чехова же стоит ремарка: “Пауза”. В паузе, по Чехову, подобные монологи должны рождаться в сознании того, кто читает, слышит.

Оба автора одинаково стоят с молоточками и хотят достучаться до совести читателя.

В чём писатели, несомненно, похожи — это в трагикомическом взгляде на жизнь. (Такое виденье совершенно несвойственно, например, Лермонтову, Толстому или Бунину.) Превратим на минуту «Преступление и наказание» и чеховскую «Тоску» в немой фильм. Мы обнаружим комические сюжеты. В романе великий гуманист, страдающий за всех обиженных, берётся за топор и крушит головы старушонкам. А злодей Свидригайлов всем старается помочь и суёт каждому свои деньги. Падшая женщина — “ангел с огненным пером”. В рассказе Чехова человек тычется ко всем, желая выговориться, и в итоге беседует с бессловесной лошадью.

Конечно, смешно, что Ванька из одноимённого рассказа говорит: “Стала ейной харей меня в морду тыкать”, а рассказ трагический.

Есть у Достоевского в «Дневнике писателя» рассказ «Столетняя». Улыбчивая старушка, часто отдыхая, идёт проведать внучат. Приходит… улыбается и вдруг умирает. Никто не плачет, все умиляются. Умиляется и повествователь. О чём рассказ? Так вот… жизнь.

А Чехов предложил Щепкиной-Куперник сюжет для водевиля. Двое пережидают дождь в пустой риге, смеются, в любви объясняются. Дождь прошёл, а он вдруг умер. Писательница изумилась: какой уж тут водевиль? Чехов возразил: “А зато жизненно”2.

В этих повествованиях столь разные художники оказались удивительно похожи.

И всё же для Достоевского “жизненное”, “прекрасное” всегда должно быть соотносимо со Христом. Только он есть “истина и жизнь”.

Чехов, всегда избегавший притчевой направленности, в девяностые годы, наряду со «Студентом», написал явную притчу — «Рассказ старшего садовника». В рассказе судья и целый город принимают решение оправдать человека, на котором сошлись все подозрения в убийстве. Убит святой человек, которого все любили и который любил всех. Люди не могут поверить, что у когото могла бы подняться на него рука. И Бог за такую веру в человека простил грехи всем жителям городка.

“Веровать в Бога нетрудно, — говорит Садовник. — В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, вы в человека уверуйте! Эта вера доступна только тем немногим, кто понимает и чувствует Христа.” Чехов, мыслитель и художник, неожиданно смыкается с таким непохожим на него Достоевским.

Примечания

1 Горький М. А.П. Чехов // Чехов в воспоминаниях современников. М., 1952. С. 396.

2 Щепкина-Куперник Т.Л. О Чехове // Чехов в воспоминаниях современников. М., 1952. С. 280.

Достоевский – Чехов

А. Чудаков. «Между “есть Бог” и “нет Бога” лежит целое громадное поле…». Чехов и вера (Новый мир. № 9. 1996, 186–192).

Он приводит три важнейших прямых высказывания Чехова на этот счет, «счастливо дошедших до нас».

«Первое сохранено памятью Бунина, одного из самых точных чеховских мемуаристов. Чехов, по его словам, “много раз старательно и твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме – сущий вздор”». <…> Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное: «Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие – факт».

«Второй текст – слова Чехова в записной книжке. Эту запись он перенес в начале февраля 1897 года в свой дневник. Тем самым она была изъята из художественного контекста, где могла потенциально принадлежать будущему персонажу, но стала выраженьем собственной мысли Чехова. Цитируем по дневниковому тексту, слегка отредактированному по сравнению с записной книжкой:

«Между “есть Бог” и “нет Бога” лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно не знает ничего или очень мало» (с. 187).

«Третий важнейший текст на эту тему – письмо Чехова к Дягилеву 30 декабря 1902 года.

“Религиозное движение, о котором вы пишете, само по себе, а вся современная культура сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя. Теперешняя культура – это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы бы хоть в далеком будущем человечество познало истину настоящего Бога, т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре. Теперешняя культура – это начало работы, а религиозное движение, о котором мы говорили, есть пережиток, уже почти конец того, что отжило или отживает”» (с. 188).

И еще цитата из Чехова (о Толстом):

«Писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из Евангелия, – это уж очень по-богословски. Решать все текстом из Евангелия – это <…> произвольно <…>. Почему текст из Евангелия, а не из Корана?..» (М.О. Меньшикову, 28 января 1900 года) (с. 188).

Давно предчувствовал, что темы – Достоевский и Чехов – не избежать.

Здесь два аспекта: 1. Чехов впрямую о Достоевском (художественность и религия); 2. Анализ объективный.

«Человек поля» (формула А. Чудакова, точнее, конечно, Чехова).

Очень это относится к героям Достоевского, да и к нему самому (см. письмо Фонвизиной 1854 года, его планы «Жития Великого Грешника», Раскольников, Ипполит, Версилов, Иван и Дмитрий Карамазовы – разве не «человеки-поле»?).

И все же такого предельного накала этого противоречия («есть Бог» – «нет Бога»), такого силового поля, как у Достоевского, у Чехова нет.

Лесков, Толстой, Леонтьев – об этом. Кстати, у Тургенева вопрос о вере, в сущности, снят. Во всяком случае, не обострен, а еще вернее – и не поставлен даже.

Черт – Иван: биллионы километров, биллионы лет… Вот поле Достоевского.

У Чехова скорее – пушкинское умерение страстей, противоречий.

Пушкин – первый, хотелось бы сказать, единственный нормальный человек на Руси. Но Чехов – второй.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Читать книгу целиком
Поделитесь на страничке

Следующая глава >

Чем неверующий Чехов интересен христианину?

Как великому русскому писателю Антону Павловичу Чехову, который не раз говорил о том, что «он давно растерял всю веру», удавалось создавать произведения, созвучные духу и смыслу христианства? Об этом и многом другом мы говорим с доктором филологических наук, заведующим кафедрой истории русской литературы филологического факультета МГУ, председателем Чеховской комиссии Совета по истории мировой культуры РАН Владимиром Борисовичем Катаевым.

ЧЕХОВ: БЫТ ИЛИ БЫТИЕ?

– Как Чехов относился к религии, менялось ли оно на протяжении его жизни, и если да, то как?

– Оно менялось, потому что менялся сам Чехов как человек. Впрочем, кое что оставалось постоянным и неизменным. По письмам Чехова и его разговорам с современниками видно, что он на протяжении всей жизни неоднократно твердил об отсутствии у себя веры. Из раннего письма: «Легко любить Бога, сомневаться в котором не хватает мозга». В 1892 году он пишет: «Религии у меня теперь нет». В 1900 году: «Я человек не верующий». В 1903 году то же самое: «Я давно растерял свою веру». Также об этом в мемуарах говорят люди, которые знали Чехова.

Итак, он говорил об этом постоянно, но на самом деле все не так просто. Здесь очень важны детали и нюансы.

– Я обратил внимание на слова «теперь у меня нет веры». Значит, раньше она все же была?

– Чехов воспитывался в религиозной семье. Отец его, Павел Егорович, был человеком твердых религиозных убеждений. При воспитании своих детей он добивался того, чтобы те строго следовали церковным обрядам и правилам. Он сам руководил церковным хором и детей привлекал к пению в церковном хоре в Таганроге.

Чехов, когда вспоминал годы детства, говорил, что когда он пел с братьями в церковном хоре в храме, то присутствующие умилялись и видели в них ангелов. Они же сами чувствовали себя глубоко несчастными. Дело в том, что религиозность их отца сочеталась с авторитарностью и физическими наказаниями детей. Чехов позже говорил, что в таком религиозном воспитании всегда есть ширмочка: перед этой ширмочкой все кажется благообразным, а за ней – розги, наказания и так далее. Авторитарность, насильственное внедрение религиозности оставила у него тяжелые воспоминания и впечатления.

Но при этом с самого раннего детства Чехов все равно воспитывался в лоне православной культуры. Если брать с внешней стороны, он прекрасно знал главные церковные обряды, и это отразилось во многих его произведениях. Несомненна его любовь к красоте церковной фразы, виртуозное знание библеизмов и использование их в произведениях, любовь к колокольному звону. Брат его вспоминает, что не было ни одной Пасхи, чтобы Чехов пасхальную ночь провел дома: он обязательно шел слушать колокольный звон. Бывал он и на пасхальных службах.

Когда он поселился в Мелихове, а это была довольно бедная деревушка, то он там жил с родителями. Они, конечно, не просто ходили в местную церковь. Они у себя дома устраивали богослужения, и именно Чехов часто был инициатором этих богослужений с участием мужиков, жителей деревни. Так что можно уверенно сказать, что как минимум к обрядовой стороне Церкви Чехов сохранил интерес, он ее любил и хорошо знал. Я бы сказал, что в целом для Чехова характерно своего рода стилистическое согласие с христианством.

– А как Чехова воспринимали его религиозные современники или исследователи его творчества?

– Многие из поверхностно знавших Чехова считали, что его творчество лишено глубочайшего содержания, которое есть у Толстого, Достоевского. «Быт без бытия» – так Зинаида Гиппиус говорила о творчестве Чехова. То есть, Чехов прекрасно изображает земное, но бытийное ему не доступно.

Или Солженицын говорил в разговоре с Варламом Шаламовым, что у Чехова нет устремления ввысь, поэтому он и не написал значительных, больших романов. Между прочим, Варлам Шаламов спорил с Солженицыным и говорил в ответ, что были же такие романисты, как Боборыкин или Шеллер-Михайлов — они писали толстенные романы без всякого устремления ввысь.

Однако, несмотря на то, что многие глубоко верующие люди видели в Чехове чужого, в то же время многие столь же искренне верующие люди видели в Чехове христианина, находили у него недекларируемое христианство. Это отец Сергий Булгаков, Сергей Дурылин или Борис Зайцев, который в книге о Чехове дал свой портрет писателя. Показательно, что Борис Зайцев, писатель глубоко верующий, все-таки ощущал родство с Чеховым. С Чеховым, который не раз говорил о своем безверии.

Это, конечно, некоторый парадокс, но это так. Эти исследователи считали, что миропонимание писателя и его дела адекватны реальному воплощению христианских идеалов.

НИКТО НЕ ЗНАЕТ НАСТОЯЩЕЙ ПРАВДЫ?

– А как Чехов, например, относился к религиозным поискам Толстого, а также к религиозным взглядам и мотивам у Достоевского?

– У Достоевского через все романы проходит вопрос: ты веришь в Бога или нет? И в зависимости от этого он выносит оценки своим героям. У Толстого вопрос ставится иначе: Бог есть, но как его понимать? Кто или что есть Бог? Для Толстого это некое универсальное и безличное начало любви. С ним спорил Константин Леонтьев: вера, по Леонтьеву, начинается не с любви, а со страха Божия.

Чехов же так вопрос не ставит. Он просто показывает в своих произведениях верующих и не верующих людей. Для него важно, каковы люди сами по себе. Возьмите повесть «Дуэль». Там дьякон и зоолог разговаривают между собой. Дьякон спрашивает: «Вы в Бога веруете? Вы же в Христа не веруете». Зоолог отвечает: нет, верую, но только не так как вы, не по-вашему. Чехов описывает разные виды религиозности, погружения людей в религиозную веру. Он занимается изучением того, как по-разному веруют люди.

И у него в то же время есть понятие «настоящая правда». Повесть «Дуэль» заканчивается тем, что два противника соглашаются: никто не знает настоящей правды. А «настоящая правда» в мире Чехова – это синоним понятия Бог. Так вот, по Чехову никто не знает настоящей правды. Можно сказать, что писатель всем своим творчеством изучает, как разные люди претендуют на знание настоящей правды. Но у него оказывается, что ее никто не знает.

Это понятие настоящей правды у Чехова важно не только для его «Дуэли». Возьмите повесть «Три года». Там представлена история любви Лаптева и его жены, история их семейных взаимоотношений. Жена Юлия очень религиозна, в отличие от мужа. Когда она была его невестой, ее религиозность ему нравилась, казалось трогательной. Однако позже определенность ее взглядов и убеждений стала представляться мужу преградой, из-за которой тоже не видно настоящей правды.

Перед самой смертью у Чехова была переписка по этому поводу. Тогда среди интеллигенции было время интенсивных религиозных исканий, создавались разные религиозные общества. Чехова тоже пытались уговорить принять в этом участие, но он отказался. Он сказал, что русская интеллигенция на самом деле все дальше и дальше уходит от Бога, а все тогдашние религиозные собрания – это чисто внешнее. И, добавлял он, предстоит еще громадная работа, может быть на десятки тысяч лет, чтобы человечество узнало истинного, настоящего Бога. Узнало эту истину так же, как знает, что дважды два четыре.

Итак, видно, что Чехов всю жизнь, как и Достоевский, и Толстой, был устремлен на проблемы веры, неверия, настоящей и ненастоящей веры, но те формы религиозности, с которыми он имел дело в своем окружении, казались ему незнанием настоящей правды.

– Они никогда не встречались?

–Встречались, и не раз. Однажды, когда у Чехова горлом пошла кровь и он лежал в клинике на Девичьем Поле, Толстой пришел навестить его. Толстой начал говорить о своем понимании божества, а Чехов потом рассказал, что понимание Бога как безличного начала, в котором растворено все живое, его тоже не удовлетворило. И он твердо, но спокойно возражал Толстому.

Самые знаменитые слова Чехова про веру: «Между “есть Бог” и “нет Бога” лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-нибудь одну из двух этих крайностей, середина же между ними ему неинтересна, и он обыкновенно не знает ничего или очень мало». Эту запись он повторил дважды в записной книжке. Итак, Чехов пребывал в постоянном состоянии поиска, исканий настоящей правды.

Но недостаточно остановиться на этой констатации. Нельзя представить Чехова как частицу, кружащуюся в броуновском движении между полюсами веры и атеизма. У Чехова были свои критерии соответствия или несоответствия настоящей правде.

Ведь дело писателя – не ответ на вопросы, а правильная постановка вопроса. Он верил в то, что есть настоящая правда, и показывал разные виды незнания настоящей правды. У Чехова были эти критерии, и он постоянно им сам следовал. И в больших, и в малых делах, без шумихи и рекламы, он делал дела, соответствующие делам доброго самарянина.

– А какие это были дела?

В Мелихове он видит грязных, грубых, нечистоплотных мужиков, и устраивает там медицинский пункт. Он принимает больных и бесплатно лечит этих мужиков. Чехов построил три школы для крестьянских детей из своих не очень больших средств. Он добился, чтобы провели дорогу к деревне от железнодорожной станции.

– Но был ли у Чехова какой-то позитивный идеал? Во что верил сам Чехов?

– Он говорил, что неверия вообще нет, все во что-нибудь да верят. Но когда его старались привлечь к той или иной группе, литературной или общественной, он говорил: нет, для меня главное – это свобода. На первое место он ставил свободу и независимость, в том числе и свободу от страстей, свободу от несправедливости, нравственное и физическое здоровье. Все его идеалы были связаны с человеком земным. В каком смысле земным? Иногда под этим понимают что-то низменное, принижающее человека. У Чехова же это все, связанное с человеческим пребыванием здесь, на земле.

Возьмите, например, его знаменитый рассказ «Архиерей». Во многом ситуация главного героя этого рассказа близка самому Чехову. Человек из низов, который достиг высот, которых он вообще максимально мог достичь в своей жизни. Чехов и сам был словно архиерей в русской литературе. У архиерея в рассказе присутствует и благодарность за все то, чего он добился, и в то же время какая-то неудовлетворенность. Он думал о том, что достиг всего, что было доступно человеку в его положении. Но все же чего-то еще ему не доставало. Архиерею поэтому не хотелось умирать, все еще казалось, что нет у него чего-то самого важного, о чем смутно мечталось когда-то. Оказывается, что и вера, и сан – это еще не все. Что не хочется расставаться с надеждой, что в этой земной жизни архиерей Петр не получил всего того, на что он надеялся.

Тут дело не в том, что главный герой рассказа архиерей. Это чувство свойственно любому человеку. Тут нет раскаянья в земных делах, но присутствует некая неопределенная тоска. Солженицын в своей статье о Чехове говорил, что он совсем не показал архиерея в деле, там нет архиерейской жизни. Но в том и была цель Чехова: увидеть в архиерее человека, не сан, не должность.

– То есть, Чехов вложил в этот образ очень много личного?

– Конечно, Чехов не изображал реального архиерея, хотя известен реальный прототип рассказа. Это владыка Михаил Грибановский, архиепископ Крымский и Симферопольский. Однако Чехов писал в первую очередь о себе, о своей ситуации. Он вложил в художественный образ то, чем сам жил в последние годы своей жизни. Это и взаимоотношения с матерью, и чувство приближающейся смерти. Также то, что люди от него чего-то ждали, но не видели в нем обыкновенного страдающего человека.

Это ситуация, когда в архиерее видят, прежде всего, архиерейское, а не человеческое. Ведь даже мать в нем видит архиерея, владыку. Только когда он уже умирал, она вновь увидела в нем сына Павлушу. Так же было и у Чехова. Он все время был окружен людьми, но ему не с кем было поделиться своими размышлениями перед смертью.

Ведь чем заканчивается этот чеховский рассказ? Архиерей умер, и его очень скоро забыли. А его мать, бедная женщина, ходила на выгон скота, и рассказывала, что у нее сын был архиерей, и ей не верили. То есть, наступило людское забвение. И этого же Чехов ждал и по отношению к самому себе. Он говорил: меня будут читать лет семь, а потом забудут.

Тема ухода у Чехова вообще часто присутствует в его последних произведениях. «Вишневый сад», его последняя пьеса – это ведь тоже об уходе в неизвестность. Молодые устремлены в будущее, хотят насадить новый сад, прекрасней этого. И вдруг в самом конце – «человека забыли», и звуки вырубаемого сада.

Или его последний рассказ «Невеста», который заканчивается вроде бы вполне бодрым финалом. Героиня уходит из родного дома: «Впереди ей рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и эта жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и манила ее. Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром простилась со своими и, живая, веселая, покинула город – как полагала, навсегда».

Характерная Чеховская оговорка – «как полагала». Героиня так думает, но что будет на самом деле, неизвестно.

– А как вообще в русской литературе изображали русских архиереев, владык?

– Часто с разоблачительным уклоном. Вскоре после чеховского «Архиерея» вышел рассказ писателя Константина Тренева (автора знаменитой революционной пьесы «Любовь Яровая») «Владыка». Там тоже изображен архиерей, но уже с критических позиций. А еще раньше Николай Лесков написал «Мелочи архиерейской жизни», прямо-таки обличительные по отношению к епископату. Они были поэтому запрещены церковной цензурой. А у Чехова совсем не было уклона в разоблачительство.

Возьмем для сравнения «Воскресение» Толстого. Он издевательски изображает в романе Литургию, демонстрирует свое абсолютное неприятие церковных обрядов, но у Толстого антиклерикальное, антицерковное в то же время явно связано с религиозным. Толстой говорит о том, как не следует служить Христу, и тут же показывает на то, как с его точки зрения следует служить. Чехов в отличие от Толстого изображает светлые чувства архиерея во время службы, но при этом он не говорит, как следует служить в церкви.

Хотя у Чехова есть и отрицательные образы священнослужителей. Он также говорил, что в Бога-то все верили, и Аракчеев верил, и Бирон. То есть, вера по Чехову может сочетаться со злыми, греховными делами. Но это суждение у него не было обоснованием атеизма или неверия.

– Скажите, чем Чехов вообще может быть интересен для христианина? Что он может благодаря его произведениям увидеть и понять?

– Хотя Чехов и говорил о своем неверии, тем не менее, его проблемы и поиски строились вокруг тех же вопросов, которые мучили Достоевского и Толстого.

По-настоящему Бога никому не дано знать, думал Чехов: «Никто не знает настоящей правды». И проблема веры для Чехова – не спокойное пребывание в состоянии веры, а ее постоянный и беспокойный поиск. Я думаю, что такое понимание веры, религии тоже может представлять для христианина определенный интерес.

Кроме того, Чехов обладал колоссальным художественным даром, мог выразить в слове самые разные состояния человеческой души. Разве не интересно поэтому верующему человеку посмотреть, как Чехов изображал того же архиерея? Между прочим, мне рассказывали, что чеховский «Архиерей» был любимым рассказом у патриарха Алексия Второго, а ведь этот рассказ Бунин считал лучшим в мировой литературе.

Так что я думаю, что Чехов для христианина может быть интересен с разных точек зрения: и как гениальный художник и писатель, и как человек, который тоже размышлял над проблемами веры и неверия.

– А правда, что своим любимым рассказом Чехов считал рассказ «Студент»?

– Да, правда. Он спрашивал, кстати, по этому поводу: почему меня считают пессимистом? Какой же я пессимист, если я такой рассказ написал?

«Студент» – это рассказ о том, как один молодой человек, студент духовной академии и сын дьячка, вдруг переходит из одного душевного состояния – мрачного и унылого – в другое – светлое и хорошее. Произведение как бы делится на три части. Сначала студент возвращается вечером к себе домой, и по дороге его охватывает очень плохое, унылое настроение. Вокруг себя по пути он видит все в мрачном свете, ему ничего не нравится, ни в природе, ни в истории, потому что он думает, что как все тут было уныло и некрасиво еще при Рюрике да Иване Грозном, так все здесь и останется: одна лютая бедность и голод. Но потом он встречает двух простых женщин, крестьянок, и пересказывает им историю о том, как апостол Петр в ту страшную ночь трижды отрекся от Христа. Студент находит такие слова, что женщины не просто принимают рассказанное к сведению, а начинают сильно переживать и плачут.

И в конце этого небольшого рассказа студент идет и думает о том, что если женщин так тронула эта история про Петра и Христа, значит, все это живо, и все это было по-настоящему: «Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра». Значит, думает студент, между тем прошлым и сегодняшним настоящим до сих пор тянется непрерывная цепь событий, и он словно одновременно тронул за оба ее конца, когда рассказал женщинам эту историю.

Вообще определяющими для поэтики Чехова являются два понятия – правда и красота. Правда состоит в неприкрашенном отображении жизни, какой бы тяжелой и мрачной она при этом ни была. Но Чехов все равно ищет, как и в таком мире себя вдруг проявляет красота: чистый белый снег на грязной земле, красота вдруг промелькнувшего женского лица, закат солнца летом на море и т.д. В рассказе показан тот нечастый случай, когда люди понимают друг друга по-настоящему. Понимают благодаря той непрерывной цепи, которая связывает времена, эпохи и людей. Чаще всего ведь люди не понимают друг друга. А тут – поняли. И это удивительно.

ЧЕХОВ И ПОЛИТИКА

– Каково было отношение Чехова к русской интеллигенции того времени? Те же Достоевский или Толстой много ее критиковали.

Иллюстрация к рассказу А. Чехова «Человек в футляре». Кукрыниксы. 1941 – Здесь есть парадокс. С одной стороны, Чехов – эталон русской интеллигенции, он сам к ней принадлежал. Он был уездным врачом, и у него есть рассказы о сельских учителях, врачах, где он с сочувствием их изображает. И в то же время никто так не был строг и непримирим к современной интеллигенции, как Чехов. Он говорил, что русская интеллигенция, вялая, неспособная к делам, ведущая самый неприглядный образ жизни, не вызывает у него ничего, кроме брезгливости.

Еще Чехову был крайне неприятен такой недостаток русской интеллигенции, который он называл партийностью. Русская интеллигенция в то время делилась на партии в литературе и общественной жизни, политические партии еще как таковые отсутствовали. Но Чехов говорил, что вся эта партийность, деление на наших и не наших – сухо и бездарно.

Непременная черта партийности – это уверенность в обладании настоящей правдой. Но очевидно, что настоящей правды в партийности нет.

Политические партии будут позже. Чехов в политику не углублялся, в отличие от Горького, который быстро выбрал себе политические ориентиры. Но это стремление к противопоставлению и абсолютизации своих взглядов, которое позже пышным цветом расцветет среди разных партий, Чехов предчувствовал, и оно казалось ему неприемлемым.

– Большевизм ему был бы неприятен и на психологическом уровне?

– Как и меньшевизм. Если бы Чехов прожил дольше, он показал бы неправду и той, и другой стороны.

– Как Вы думаете, как бы Чехов встретил революцию 1905 года?

– Трудно сказать. Между прочим, покойный Сергей Сергеевич Аверинцев говорил, что Чехов ошибся, когда сказал, что революции в России никогда не будет. Но Чехов это сказал в конце 80-х годов 19 века, когда он написал повесть «Степь». В стране тогда действительно была тишина, все гайки были закручены. И тогда действительно казалось, что революции никогда не будет.

Но зато поздние произведения Чехова скорее предвещают революцию. Тот же рассказ «Невеста», где девушка готовится стать революционеркой. И вишневый сад, символ России, прекрасной Родины, который гибнет. Все вносят свой вклад в его гибель: и те, кто его вроде бы оплакивает, и те, кто его вырубает, и те, кто говорит, что нечего жалеть, мы насадим новый сад. Чехов словно показал, что от всего подобного можно ждать только революции. Здесь он практически провидец. А как бы он встретил революцию 1905 года, трудно сказать. Когда, например, он узнал о начале русско-японской войны, он хотел поехать на фронт в качестве врача.

– То есть, он не желал поражения своей стране, как радикальная интеллигенция того времени?

– Если говорить об отношении Чехова к политическим радикалам, то, например, тот факт, что актриса Мария Ермолова считала себя социал-демократкой, у Чехова вызывал улыбку. Для него главным была не ее партийная самоидентификация, а ее талант, ее дарование.

Хотя Чехов ждал и желал конституции. Об этом сохранились свидетельства в мемуарах. Также, когда воцарился Николай Второй, Чехов подписал одно письмо царю, в котором просили об упразднении предварительной цензуры. Группа писателей и журналистов обратилась к царю с такой просьбой, и Чехов был в их числе. Письмо осталось без ответа, но вполне возможно, что с этого момента за ним был учрежден негласный надзор.

В целом Чехов придерживался скорее демократических взглядов, но от участия в политических акциях он всегда воздерживался. Это был редкий случай, когда он подписал политическое письмо. Другой похожий случай – он отказался от звания почетного академика после того, как под давлением правительства Горького изгнали из академии наук. Но эти два события – все же исключение.

Православие и Антон Павлович Чехов

Рассказы А. П. Чехова в своё время принесли в мой ум и душу новые эмоции, размышления о смысле жизни, человеческих характерах и взаимоотношениях людей …
Многое меня встревожило, возбудило во мне тяжёлые переживания, скорбь, даже возмущение какими-то «пережитками общества», несовершенством устроения жизни, несправедливостью, жалостью к неимущим, забитым нуждой или социальным неравенством, людям…
С тех пор многое было осознано…теперь рассказы Чехова воспринимаются мной под другим углом зрения…
Но я не собираюсь сейчас совершать разбор творчества Чехова или анализировать свои мысли по этому поводу….
Я хочу говорить о самом писателе, Антоне Павловиче…ведь, теперь я понимаю, насколько важно и ответственно для каждого пишущего (для широкой публики) автора иметь в основании своего творчества истинное понимание вещей…
Потому что всё, что мы читаем, совершает в нас определённую работу…и она либо разрушает, либо созидает наш дух….либо ведёт к Богу, либо уводит от Него…
Теперь я знаю, что писатель, в основании мировоззрения которого нет Христа и Его Слова, этот писатель и его творчество обречено на смерть… оно не может указать человеку на истинный путь, но нередко заблуждает ум, наполняет ненужными чувствами, целями, образами, которые приводят человека к потере смысла жизни, аппатии, озлобленности, унынию, слепой мечтательности, пустым ожиданиям…
А. П Чехова до сих пор экранизируют, играют его пьесы на сцене МХАТА и других театров…преподают его творчество в школах и в ВУЗах…читают….хвалят…прославляют, как гения русского народа, представителя русской души, её менталитета..русской культуры, «голоса совести», призывающего мир к его улучшению и изменению…
Это ведь, Чехову принадлежит известная фраза: «В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли»
Да…Антон Павлович понимал, что мир (и человек в нём) далеко не прекрасны ..и желал их изменить…
Он этого желал….НО не мог….
В своём стремлении к прекрасному А. П полагался на людей, на реформы, на образование и просвещение…
Но он не полагался на Бога…. Он не принадлежал к тем, кто мог бы назвать себя верующим человеком.
И хотя в его пьесах звучали слова из Евангелия, а некоторые герои его произведений рассуждали о Горнем, о поиске смысла жизни ….тем ни менее, сам А.П Чехов так и не осознал, не признал себя верующим человеком, христианином…
А ведь, предпосылки для этого были….ибо родители писателя слыли людьми верующими…
Но вот вера их не была истинной (по Евангелию Христа), но была скорее фарисейской – православной..…
Православие – это не вера, но это религия…это набор правил, обрядов, ритуалов, празднеств, театрального представления, показушного благолепия, загромождённого всяческими условными вещами, предметами, помпезностями, разделениями на структуры и образования, обучения (правильному по их мнению) проведения многочасовых и многочисленных служений , славословий…церковных песнопений, поклонений иконам и мощам, … и устрашениям по поводу соблюдений порядков, дней праздничных, установленных православным руководством, а не Христом и Его Словом…
Отец писателя, Павел Егорович, был человеком строгих домостроевских правил и воспитывал детей в суровом религиозно-православном духе.
Чехов был с ранних лет погружён в атмосферу «бытового православия.» — С детской поры его окружали иконы, кресты, лампады…
в Таганроге вместе с братьями он пел в организованном Павлом Егоровичем самодеятельном церковном хоре, в доме устраивались молебны..было большое число религиозных книг, по которым все дети, в том числе и Антон, обучались грамоте
Два-три раза в неделю происходили спевки церковного хора, который организовал Павел Егорович. В этом хоре старшие братья исполняли партии дискантов, Антон – альта.
Спевки затягивались до полуночи. Службы были в греческом монастыре, в домовой церкви «Дворца» потом – во вновь отстроенной Митрофаниевской церкви.
(В этой церкви Антону не раз приходилось записывать богомолкам на бумажки имена для поминовения «о здравии» и «за упокой», – эти впечатления отразились в рассказе «Канитель», …
Павел Егорович во всем, что относилось к церковным службам, «был аккуратен, строг и требователен. Если приходилось в большой праздник петь утреню, он будил детей в два и в три часа ночи и, невзирая ни на какую погоду, вел их в церковь ..
Ранние обедни пелись аккуратно и без пропусков, невзирая ни на мороз, ни на дождь, ни на слякоть и глубокую, вязкую грязь немощеных таганрогских улиц. А как тяжело было вставать по утрам для того, чтобы не опоздать к началу службы!..
По возвращении от обедни домой пили чай. Затем Павел Егорович собирал всю семью перед киотом с иконами и начинал читать акафист… К концу этой домашней молитвы уже начинали звонить в церквах к поздней обедне…
Один из сыновей-гимназистов – по очереди или по назначению отца – отправлялся вместе с «молодцами» в качестве «хозяйского глаза» отпирать лавку и начинать торговлю, а прочие дети должны были идти вместе с Павлом Егоровичем к поздней обедне.
Воскресные и праздничные дни были такими же трудовыми днями, как и будни. Вечером, после всенощной, дома надо было – на сон грядущий – читать еще «правила»…
Детям все это было тяжело. «Когда, бывало, – писал Чехов в 1893 году, – я и два мои брата среди церкви пели трио «Да исправится» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками».
Особенно тяжелы были долгие великопостные службы. Значительно веселее им казалась пасхальная служба – она была короче и потому радостней….
О сосредоточенной молитве не может быть и речи. Молитв вовсе нет, а есть какая-то сплошная детски-безотчетная радость, ждущая предлога, чтобы только вырваться наружу и излиться в каком-нибудь движении, хотя бы в беспардонном шатании и толкотне.
Глубокое знание церковных служб и текстов видны в рассказах «Кошмар», «Панихида» , «На страстной неделе», «Перекати-поле» , «Студент», «Убийство».. «Архиерей» … знание самой структуры кондаков и икосов – в рассказе «Святою ночью»:
«– Первый кондак везде начинается с «возбранный» или «избранный…» Первый икос завсегда надо начинать с ангела. В акафисте к Иисусу Сладчайшему, ежели интересуетесь, он начинается так: «Ангелов Творче и Господи сил», в акафисте к пресвятой богородице: «Ангел предстатель с небесе послан бысть…» Везде с ангела начинается».
«Я прошу тебя вспомнить, – писал Чехов брату, – что деспотизм и ложь сгубили молодость твоей матери. Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во время оно, когда отец за обедом поднимал бунт из-за пересоленного супа или ругал мать дурой…» (2 января 1889 г.).»
В письме к И.Л. Леонтьеву (Щеглову) от 9 марта 1892 года, затрагивая педагогические принципы С.А. Рачинского, считавшего, что народная школа должна быть безраздельно передана в ведение духовенства, Чехов отвечал: “Да, таких людей, как Рачинский, очень мало на белом свете…Я готов за Рачинского живот свой положить, но милый друг… разрешите мне это «но» и не сердитесь — я не отдал бы в его школу своих детей.
Почему? Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание — с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своём детстве, то оно представляется мне довольно мрачным; религии у меня теперь нет.»
Близкая мысль встречается и в письме к А.С. Суворину от 17 марта 1892 года: “Вообще в так называемом религиозном воспитании не обходится дело без ширмочки, которая не доступна оку постороннего. За ширмочкой истязуют, а по сю сторону её улыбаются и умиляются. Недаром из семинарий и духовных училищ вышло столько атеистов” …
Вероятно, детскими впечатлениями вызвана мысль о парадоксальном объединении веры и деспотизма в «Рассказе старшего садовника: “Веровать в Бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев” …
Конечно, такое религиозно – фарисейское отношение к вере в Бога не могло оставить положительный след в душе Антона Павловича, но напротив, возбудило в нём неприязнь ко многим религиозным отправлениям и заставило его сомневаться в вере как таковой…подтолкнуло его искать цель и смысл жизни в иных вещах…
Ему теперь легче было согласиться с атеистическими взглядами мирского образования… На отношение Чехова к религии ещё больше повлияло естественно-научное образование, полученное на медицинском факультете Московского университета: культурному сознанию эпохи было свойственно противопоставление веры и знания.
По мнению Чехова, высказанному в письме к А.С. Суворину : «Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит, нет и истины… Если бы Бурже одновременно потрудился указать материалистам на бесплотного Бога в небе, и указать так, чтобы его увидели, тогда бы другое дело…”.
В письме к С.П. Дягилеву от 30 декабря 1902 года Чехов допускал, что в далёком будущем человечество познает “истину настоящего Бога”, связывая это не с мистическими озарениями, а с движением человеческой мысли, культуры.
Воздействие позитивизма и, вероятно, близкого к позитивизму Э.Ренана, настаивающего на человеческом происхождении Христа и писавшего о нём как о высоконравственной личности, а не Боге, проявляется и в письме к И.Л. Леонтьеву от 22 марта 1890 года.
Евангельское учение для Чехова — не божественный дар, а высшая ступень в естественном развитии человеческих понятий о нравственности…
Чехов неоднократно признавался, что он — человек неверующий. В письме к А.С. Суворину от 25 ноября 1892 года он не без горечи и критицизма относил себя к новому поколению писателей: “Политики у нас нет, в революцию мы не верим, Бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь” ..
В 1903 году, в письме к С.П. Дягилеву, предлагавшему Чехову совместно с Д.С. Мережковским редактировать журнал «Мир искусства», он объяснял свой отказ тем, что Мережковский “…верует определённо, верует учительски, в то время как я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего”…
От Православной религии он воспринял только какие-то эстетические переживания, чувства погружения в нечто сказочное, фантазийное…
НО Чехов отчётливо сознавал, что его восприятие религиозных праздников — Рождества (по его словам, это поэтическое «время, когда кажется, что сам Бог ездит на санях»… или Пасхи (по воспоминаниям М.П. Чехова, он “ни одной пасхальной ночи не провёл в постели” и отправлялся “бродить по церквам”, слушая пасхальный перезвон и праздничную службу), любовь к церковным обрядам, их эстетике — это ещё недостаточные условия веры.
В воспоминаниях А.А. Вишневского приводится примечательный факт: “На колокольне гудел звон. Антон Павлович сказал: «Лучше и красивее церковного звона ничего нет; так я его люблю». На мой вопрос, чем вызвана эта любовь, А.П. ответил: «Это всё, что осталось у меня от прежней религии»”.
Почти те же слова Чехова вспоминает В.И. Немирович-Данченко: «Как-то сидя в саду перед закатом и прислушиваясь к долетавшему церковному звону, он сказал: «Красивый звон. Это всё, что осталось у меня от православия» «.
Чехов отрицательно относился к открывшимся в Петербурге в конце XIX века религиозно-философским собраниям интеллигенции и духовенства.
По его мнению (письмо к С.П. Дягилеву от 30 декабря 1902 года), “интеллигенция только играет в религию и главным образом от нечего делать” ..
Сущность же современной жизни, считает Чехов, определяется не религиозными новациями (к чему стремились светские участники собраний) или сохранением православных тадиций, а совсем иным: «Про образованную часть нашего общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит от неё всё дальше и дальше, что бы там ни говорили и какие бы философско-религиозные общества ни собирались.»
В письме к В.С. Миролюбову от 17 декабря 1901 года Чехов мягко укорял его за участие в этих собраниях, давая их участникам весьма резкие характеристики: “Читал в «Новом времени» статью городового Розанова (речь идёт об известном религиозном писателе и философе. — Н.К.), из которой между прочим узнал о Вашей новой деятельности. Если бы Вы знали, голубчик мой, как я был огорчён! Мне кажется, Вам необходимо уехать из Петербурга теперь же Что у Вас, у хорошего, прямого человека, что у Вас общего с Розановым, с превыспренно хитрейшим Сергием, наконец с сытейшим Мережковским?” …
Но вот встречались в Чеховских бумагах и такие записи Антона Павловича: «До тЕх пор человек будет сбиваться с направления, искать цель, быть недовольным, пока не отыщет своего бога. Жить во имя детей или человечества нельзя. А если нет бога, то жить не для чего, надо погибнуть..человек или должен быть верующим или ищущим веры, иначе он пустой человек»
Сравним это также со словами Маши из пьесы «Три сестры»: “Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста… Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звёзды на небе… Или знать, для чего живёшь, или же всё пустяки, трын-трава”.
Однако неверно думать, что Чехов пришёл к какому-то определённому итогу.
Так или иначе, смерть Чехова не была христианской. По свидетельству жены Ольги Леонардовны Книппер, смертельно больной Чехов в начале ночи проснулся и «первый раз в жизни сам попросил послать за доктором.
Я вспомнила, что в этом же отеле жили знакомые русские студенты — два брата, и вот одного я попросила сбегать за доктором, сама пошла колоть лед, чтобы положить на сердце умирающего… А он с грустной улыбкой сказал: «На пустое сердце льда не кладут»… Пришёл доктор Шверер, велел дать шампанского. Антон Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки (он очень мало знал по-немецки): «Ich sterbe». Потом повторил для студента или для меня по-русски: «Я умираю». Потом взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал: «Давно я не пил шампанского…», покойно выпил все до дна, тихо лёг на левый бок и вскоре умолкнул навсегда».
Когда я прочитала это воспоминание жены Чехова, меня оно ужаснуло….ведь верующие в Господа люди так не умирают…не могут так умирать…их сердце не пустое…оно заполнено любовью к Богу и к ближним…они благословляют своих родных, любимых, друзей (если находятся в сознании и ясной памяти..)
А так «театрально» мог умирать только тот, кто не имел в сердце веры истинной…кто был опустошён сердцем, разочарован, …кто устал от всего лицемерного и не верил уже ни во что светлое и настоящее…
Размышляя об этом, я понимала одну вещь – вера Чехова была убита православием ещё в детстве…раздавлена его фарисейством и надменностью, показушным жеманством и устрашающими «правилом на правило»….многочисленными делами и служениями, в которых есть много суеты и внешних форм, а Жизни нет…
———————————————-
«24 Бог, сотворивший мир и всё, что в нём, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворённых храмах живёт
25 и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду, Сам дая всему жизнь и дыхание и все.
26 От одной крови Он произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию,
27 дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас:
28 ибо мы Им живём и движемся и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: «мы Его и род «.
29 Итак мы, будучи родом Божиим, не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого.
30 Итак, оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает людям всем повсюду покаяться,
31 ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную, посредством предопределённого Им Мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых.»
———————————-
Евангелие от Иоанна 4 гл:
«21 Иисус говорит ей: поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу.
22 Вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся, ибо спасение от Иудеев.
23 Но настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет Себе.
24 Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине…»
—————————————————

О прототипе чеховского рассказа «Архиерей»

Действие рассказа происходит на Страстной неделе, предшествующей Пасхе. В одном городе, где сорок церквей и шесть монастырей, в Великую субботу скончался викарный архиерей. Престарелая мать покойного, после смерти сына проживала в глухом уездном городишке. Когда по вечерам она выходила встречать свою корову, то робко рассказывала женщинам о том, что сын у нее был архиерей. Она боялась, что ей не поверят. Ей и на самом деле не все верили? Так заканчивается чеховский рассказ, написанный в 1902 году и впервые опубликованный в «Журнале для всех» (1902, N 4).

Поводом для написания рассказа послужил эпизод, который оставил в своих воспоминаниях ялтинский священник, учитель и литератор С. Н. Щукин, друживший с писателем. В рабочем кабинете Антона Павловича среди других была необычная фотокарточка с изображением человека в одежде духовного сана и вместе с ним старушки в темном простом платье. Фотографию епископа Таврического и Симферопольского Михаила (Грибановского), снятого вместе со старушкой-матерью, Антон Павлович случайно увидел в витрине одного фотоателье. Карточка произвела на писателя глубокое впечатление, он купил ее у фотографа, поместил на видном месте и часто обращал к ней свой взор.

Незадолго до этого в Симферополе умер от чахотки Преосвященный епископ Михаил. На фотографии он выглядел еще совсем не старым: лицо умное и одухотворенное, но изможденное. По страдальческому выражению глаз видно, что епископа жестоко мучила неизлечимая болезнь. Изучая лица матери и больного сына, чувствуешь, каким тяжелым бывает человеческое горе, когда они оба знают, что скоро их разлучит смерть.

Рассказ «Архиерей», где в образ главного героя Чехов привнес автобиографический материал, рождался в упорной борьбе писателя с прогрессирующей болезнью. Антон Павлович повествует о тяжело больном человеке, в положении которого он сам находился в последние годы своей жизни. Чехов изложил план рассказа так: «Архиерей служит утреню в Великий Четверг. Он болен. Церковь полна народом. Певчие поют. Архиерей читает евангелие Страстей. Он проникается тем, что читает, душу охватывает жалость ко Христу, к людям, к самому себе. Он чувствует вдруг, что ему тяжело, что он может скоро умереть, что может умереть сейчас. И это его чувство – звуками ли голоса, общей ли напряженностью чувства, другими ли, невидимыми и непонятными путями – передается тем, кто с ним служит, потом молящимся, одному, другому, всем. Чувствуя приближение смерти, плачет архиерей, плачет и вся церковь. И вся церковь вместе с ним проникается ощущением смерти, неотвратимой, уже идущей?».

Элементы собственной биографии, введенные в рассказ и художественно преображенные писателем, придали самому произведению и образу главного героя особую задушевность. Рассказ, исполненный „красивого лиризма“, высоко оценил Бунин: „Архиерей“ написан?изумительно. Только тот, кто занимается сам литературой и сам испытал эти адские мучения, может постигнуть всю красоту этого произведения». Не только Бунин, но Толстой и Куприн относили этот рассказ к лучшим произведениям Чехова.

Уже в 1902 году первых читателей «Архиерея» интересовало, кто явился прототипом главного героя. Многие читатели стали свидетелями того, как чеховское выражение «не ндравится мне это» быстро перешло из «Архиерея» в обиход широкой публики, впрочем, как и прозвище собаки? «Синтаксис». Мемуаристы спорили, какого именно архиерея Чехов описал в своем рассказе. Ответ можно найти у того же Бунина, сообщившего Б. Зайцеву: «В «Архиерее» он (Чехов) слил черты одного таврического архиерея со своими собственными?». По мнению Бунина, Чехов, имел в виду известного в свое время церковного публициста Михаила Грибановского. В качестве прототипа другого действующего лица в рассказе – отца Сисоя – послужил отец Ананий, монах из соседней с Мелиховым монастырем Давидовой пустыни.

Отметим, что некоторые исследователи чеховского наследия считают, что едва ли можно говорить об использовании какого-либо конкретного и единственного прототипа для образа главного героя. Биографические и психологические моменты в жизни героя рассказа могли быть навеяны писателю различными источниками.

Не вступая в спор с литературоведами, расскажем о прототипе, которого назвал в свое время Бунин, – епископе Таврическом и Симферопольском Михаиле (Грибановском) (1856 – 1898). Его имя принадлежит к числу драгоценных имен отечественного богословия. Он был одним из наиболее авторитетных мыслителей и деятелей Русской Православной Церкви второй половины ХIХ века.

Родился Михаил Михайлович 2 ноября 1856 года в г. Елатьме Тамбовской губернии в семье протоиерея, благочинного городских церквей. Мальчик унаследовал слабое здоровье, сочетавшееся с недюжинным дарованием: он почти самостоятельно обучился грамоте и с жадностью поглощал жития святых и русскую классическую литературу. В 1872 году по окончании Тамбовского духовного училища он учился в семинарии, где интересовался поиском истины в науке и философии, овладел немецким языком. В 1880 году Михаил поступил в Санкт-Петербургскую Духовную Академию на церковно-историческое отделение, а через три года принял монашество. Через год иеродиакона Михаила уже в сане иеромонаха утвердили в должности приват-доцента. Он стал преподавателем Основного богословия в Академии, а позже его назначили инспектором Академии. Он подготовил кандидатскую диссертацию «Религиозно-философское мировоззрение философа Гераклита», а в 1887 году магистерскую – «Истина бытия Божия. Опыт уяснения основных христианских истин естественной человеческой мыслью».

В 1886 году иеромонах Михаил совершил паломничество по святым местам в Иерусалиме и Константинополе, побывал во многих монастырях России. В 1889 году его свалило с ног воспаление легких в тяжелой форме. Стала очевидной необходимость ехать на юг для поправки здоровья. Архимандрита Михаила перевели в Крым, а позже назначили настоятелем посольской церкви в Афинах, где он прослужил с 1890 по 1894 годы. В Афинах он устраивал религиозно-философские вечера, написал книгу «Над Евангелием», где толкование текста сочетается с лирическими и философскими раздумьями.

В 1894 году архимандрит Михаил возвратился в Россию и получил хиротонию во епископа Прилукского, викария Полтавской епархии. Через год владыку Михаила перевели в Крым викарием епископа Симферопольского. С 1897 года он стал правящим архиереем. Состояние здоровья епископа Михаила непрерывно ухудшалось, к горловой чахотке присоединилась легочная. Предчувствуя скорую кончину, владыка завещал свои книги Симферопольскому духовному училищу, а деньги, вырученные от продажи сборника «Над Евангелием», – на покупку и раздачу народу книг духовно-нравственного содержания. Известные труды епископа Михаила: «Истина бытия Божия».– М. 1990; «Письма. «Православная община». – М., 1994; «Лекции по введению в круг богословских наук». – «Православный собеседник», 1899; «В чем состоит церковность». – «Церковный вестник», 1886; «Наши страдания и их главная причина». – «Церковный вестник», 1887; «Еще о так называемом монашестве ученом». – «Церковный вестник», 1889.

После соборования 6 августа 1898 года владыка сказал: «Меня любили в течение всей моей жизни?Благодарю Бога за это! Любил и я, но подвиг любви не совершил: для меня это было удовольствием, а не подвигом?» 19 августа после причастия Святых Тайн он сказал: «Сегодня умру». Последние слова его были: «Прошу, передайте друзьям, чтоб не удалялись?»

Преосвященный Антоний (Храповицкий) в речи, произнесенной 22 августа 1898 года на похоронах епископа Михаила (Грибановского), подчеркнул: «Знай же, Таврическая паства, какое сокровище заключено в земные недра под твоим храмом. Эта могила вводит тебя в духовное общение с предстоятелями многих церквей Российских и Восточных, которые бы за счастье почли помолиться и поплакать у этого гроба. И мы знаем, что многие нарочно приедут сюда помолиться за усопшего, которых путь не лежал бы на сию окраину отечества, которые бы никогда и не взглянули на Крым и Симферополь, если бы там не был погребен Преосвященный Михаил». Место захоронения владыки на первом гражданском кладбище Симферополя стало местом паломничества верующих. Сохранились воспоминания тех лиц, которые принимали участие в перезахоронении останков епископа Михаила в 1929 году, когда сносили кафедральный собор: его мощи сохранились нетленными.