«Святая простота», анализ рассказа Чехова

История создания

Рассказ «Святая простота» был напечатан в «Петербургской газете» за 9 декабря 1885 г., в отделе «Летучие заметки». Он подписан псевдонимом «А.Чехонте» и не был включен Чеховым в полное собрание сочинений. Эпизод с адвокатом, оплатившим стоимость целого спектакля, правдив. Известный адвокат Плевако, оказавшийся в провинциальном городе, уплатил сумму полного сбора и смотрел спектакль в пустом зале с галёрки.

Литературное направление, жанр

«Святая простота» — газетный юмористический рассказ, «летучая заметка», какие Чехов писал за пару часов. И хотя автор, строгий к «грехам молодости», и этот рассказ, как и многие другие «чехонтовские» произведения, не включил в прижизненное собрание сочинений, в «Святой простоте» уже ясно видна рука мастера, а в напряженном диалоге взаимно не понимающих друг друга персонажей проступают будущие контуры чеховской драматургии.

Проблематика

Социальная проблема, поднятая в рассказе, — пропасть между жизнью преуспевающей столичной интеллигенции и провинциальным прозябанием. Нравственная проблема – равнодушие преуспевающего сына, живущего всеми разнообразными современными интересами, к «простому» отцу, законсервированному в извечном патриархальном бытии. Отец и сын настолько далеки друг от друга, что им по сути уже нечего друг другу сказать. Во всяком случае, невозможно сказать нечто такое, что другой стороной будет правильно понято. Тем не менее, всем тоном и сутью рассказа и без малейшего намека на морализаторство Чехов дает читателю почувствовать и понять всю ненормальность «простительного», с обывательской точки зрения, полного безразличия сына к судьбе отца.

Герои рассказа

В рассказе два героя: провинциальный священник Савва Жезлов и его сын Александр, «известный московский адвокат».

Отец Савва, «святая простота», не только окончил в свое время Киевскую академию, подобно Тарасу Бульбе и его сыновьям, но так же, как они, настолько горд этим фактом, что в первый же момент встречи старается «настроить себя на «ученый» лад» и заводит речь о своём классическом образовании – так же, как и им, совершенно не пригодившемся в жизни.

Александр – человек из другого мира. Его юридическое образование и адвокатский дар – это то, что на самом деле ставит его выше обычных, «простых» людей и в материальном, и в моральном отношении. Когда отец, не веря в фантастические, с его точки зрения, заработки сына, спрашивает, за что же платят такие деньги, тот отвечает кратко: «За талант».

Однако жизненный успех Александра превратил его в равнодушного циника, сноба, сибарита и гедониста с оттенком русского купеческого размаха. Приехав на процесс в родную губернию, он, скучая по вечерам, оплачивает спектакль в театре, будучи его единственным зрителем, но ему и в голову не приходит вместо этого навестить отца, которого он не видел «лет 12 – 15». И только на следующий год, приехав на процесс уже непосредственно в родной уездный город, он останавливается у отца, за обедом приговаривая:

— Не знал я, что у тебя стерляди такие, а то бы я к тебе в прошлом году приехал.

Сюжет и композиция

Сюжет рассказа можно описать словами «Хлестаков наоборот». Гоголевский герой без всяких на то оснований уверял провинциалов в том, что он играет в столице важную роль и его знает весь Петербург – и ему верили. Александр Жезлов говорит отцу: «В иной год тысяч тридцать зарабатываю», «Вся Москва меня знает» и т.п. Но родной отец никак не может ему поверить и торжественно сообщает, что за 40 лет честного труда скопил для сына наследство – полторы тысячи, которые и достанутся Александру после смерти отца: «Но не транжирь их и храни…» На что сын отвечает, что положит эти деньги «под стекло, как знак родительской любви».

Отец слегка обижен, «но чувство обиды и конфуза скоро прошло». В финале мы застаём его в передней, обнимающим, целующим и крестящим шубу сына.

Стилевые особенности

В рассказе практически нет описаний – только диалоги с краткими, точными и эмоционально выразительными авторскими ремарками: сын «прикатил нежданно-негаданно», отец «побледнел, затрясся всем телом и окаменел» и т.д.

• Анализ рассказа А.П. Чехова «Ионыч»
• «Смерть чиновника», анализ рассказа Чехова, сочинение
• Как вы понимаете термин «футлярный человек»?
• «Белолобый», анализ рассказа Чехова
• «Гриша», анализ рассказа Чехова
• «Горе», анализ рассказа Чехова
• «В аптеке», анализ рассказа Чехова
• «Дома», анализ рассказа Чехова
• «После театра», анализ рассказа Чехова
• «Не в духе», анализ рассказа Чехова
• «Ариадна», краткое содержание произведения Чехова
• «Ариадна», анализ рассказа Чехова
• «Альбом», анализ рассказа Чехова
• «Тоска», анализ произведения Чехова, сочинение
• «Толстый и тонкий», анализ рассказа Чехова

По произведению: «Святая простота»

По писателю: Чехов Антон Павлович

Святая простота (Чехов А.П.)

(РАССКАЗ)

К отцу Савве Жезлову, престарелому настоятелю Свято-Троицкой церкви в городе П., нежданно-негаданно прикатил из Москвы сын его Александр, известный московский адвокат. Вдовый и одинокий старик, узрев свое единственное детище, которого он не видал лет 12—15, с тех самых пор, как проводил его в университет, побледнел, затрясся всем телом и окаменел. Радостям и восторгам конца не было.

Вечером в день приезда отец и сын беседовали. Адвокат ел, пил и умилялся.

Отец Савва, заложив руки назад и, видимо, ломаясь перед старухой-кухаркой, что у него такой взрослый и галантный сын, ходил около стола и старался в угоду гостю настроить себя на «ученый» лад.

— Такие-то, брат, факты… — говорил он. — Вышло именно так, как я желал в сердце своем: и ты и я — оба по образованной части пошли. Ты вот в университете, а я в киевской академии кончил, да… По одной стезе, стало быть… Понимаем друг друга… Только вот не знаю, как нынче в академиях. В мое время сильно на классицизм налегали и даже древнееврейский язык учили. А теперь?

— Не знаю. А у тебя, батя, бедовая стерлядь. Уже сыт, но еще съем.

— Я не гостить приехал. Я, батя, к тебе случайно, на манер deus ex machina. Приехал сюда на гастроли, вашего бывшего городского голову защищать. Вероятно, знаешь, завтра у вас суд будет.

— Тэк-с… Стало быть, ты по судебной части? Юриспрудент?

— Да, я присяжный поверенный.

— Так… Помогай бог. Чин у тебя какой?

— Ей-богу, не знаю, батя.

«Спросить бы о жалованье, — подумал отец Савва, — но по-ихнему это вопрос нескромный… Судя по одежде и в рассуждении золотых часов, должно полагать, больше тысячи получает».

Старик и адвокат помолчали.

— Не знал я, что у тебя стерляди такие, а то бы я к тебе в прошлом году приехал, — сказал сын. — В прошлом году я тут недалеко был, в вашем губернском городе. Смешные у вас тут города!

— Не в том дело… Ты послушай, какой анекдот со мной вышел. Захожу я в вашем губернском городе в театр, иду в кассу за билетом, а мне и говорят: спектакля не будет, потому что еще ни одного билета не продано! А я и спрашиваю: как велик ваш полный сбор? Говорят, триста рублей! Скажите, говорю, чтоб играли, я плачу триста… Заплатил от скуки триста рублей, а как стал глядеть их раздирательную драму, то еще скучнее стало… Ха-ха…

Отец Савва недоверчиво поглядел на сына, поглядел на кухарку и хихикнул в кулак…

«Вот врет-то!» — подумал он.

— Где же ты, Шуренька, взял эти триста рублей? — спросил он робко.

— Как где взял? Из своего кармана, конечно…

— Гм… Сколько же ты, извини за нескромный вопрос, жалованья получаешь?

— Как когда… В иной год тысяч тридцать заработаю, а в иной и двадцати не наберется… Годы разные бывают.

— Невероятно, Сашенька! — сказал он. — Извини, но… хо-хо-хо… тридцать тысяч! За эти деньги два дома построить можно…

— Не веришь?

— Это так… А ты бы копил!

— Нельзя… Не такие у меня нервы, чтоб копить… (адвокат вздохнул). Ничего с собой не поделаю. В прошлом году купил я себе на Полянке дом за шестьдесят тысяч. Все-таки подмога к старости! И что ж ты думаешь? Не прошло и двух месяцев после покупки, как пришлось заложить. Заложил и все денежки — фюйть! Овое в карты проиграл, овое пропил.

— Хо-хо-хо! Вот врет-то! — взвизгнул старик. — Занятно врет!

— Не вру я, батя.

— Да нешто можно дом проиграть или прокутить?

— Можно не то что дом, но и земной шар пропить. Завтра я с вашего головы пять тысяч сдеру, но чувствую, что не довезти мне их до Москвы. Такая у меня планида.

— Не планида, а планета, — поправил отец Савва, кашлянув и с достоинством поглядев на старуху-кухарку. — Извини, Шуренька, но я сомневаюсь в твоих словах. За что же ты получаешь такие суммы?

— За талант…

— Очень много. Вся Москва меня знает.

— Хо-хо-хо! Вот врет-то! Хо-хо! Чудеса и чудеса, брат, ты рассказываешь.

Долго еще в таком роде беседовали отец и сын. Адвокат рассказал еще про свою женитьбу с сорокатысячным приданым, описал свои поездки в Нижний, свой развод, который стоил ему десять тысяч. Старик слушал, всплескивал руками, хохотал.

— Но, однако, я заболтался, — кончил адвокат, вставая из-за стола. — Завтра разбирательство, а я еще дела не читал. Прощай.

Проводив сына в свою спальню, отец Савва предался восторгам.

Изливши свою душу перед старухой, отец Савва на цыпочках подошел к своей спальной и заглянул в замочную скважину. Адвокат лежал на постели и, дымя сигарой, читал объемистую тетрадь. Возле него на столике стояла винная бутылка, которой раньше отец Савва не видел.

— Я на минуточку… поглядеть, удобно ли, — забормотал старик, входя к сыну. — Удобно? Мягко? Да ты бы разделся.

Адвокат промычал и нахмурился. Отец Савва сел у его ног и задумался.

— Это я с собой привез. Хочешь? Вино хорошее, восемь рублей бутылка.

— Во-семь? Вот врет-то! — всплеснул руками отец Савва. — Хо-хо-хо! Да за что тут восемь рублей платить?

Хо-хо-хо! Я тебе самого наилучшего вина за рубль куплю. Хо-хо-хо!

— Ну, маршируй, старче, ты мне мешаешь… Айда!

Старик, хихикая и всплескивая руками, вышел и тихо затворил за собою дверь. В полночь, прочитав «правила» и заказав старухе завтрашний обед, отец Савва еще раз заглянул в комнату сына.

Сын продолжал читать, пить и дымить.

— Без вина нельзя, батя… Не возбудишь себя, дела не сделаешь.

Савва сел на кровать, помолчал и начал:

Отец Савва торжественно высморкался и продолжал:

— Но не транжирь их и храни… И, прошу тебя, после моей смерти пошли племяннице Вареньке сто рублей. Если не пожалеешь, то и Зинаиде рублей 20 пошли. Они сироты.

— Ты им пошли все полторы тысячи… Они мне не нужны, батя…

— Врешь?

— Серьезно… Всё равно растранжирю.

— Гм… Ведь я их копил! — обиделся Савва. — Каждую копеечку для тебя складывал…

— Изволь, под стекло я положу твои деньги, как знак родительской любви, но так они мне не нужны… Полторы тысячи — фи!

— Ну, как знаешь… Знал бы я, не хранил, не лелеял… Спи!

Отец Савва перекрестил адвоката и вышел. Он был слегка обижен… Небрежное, безразличное отношение сына к его сорокалетним сбережениям его сконфузило. Но чувство обиды и конфуза скоро прошло… Старика опять потянуло к сыну поболтать, поговорить «по-ученому», вспомнить былое, но уже не хватило смелости обеспокоить занятого адвоката. Он ходил, ходил по темным комнатам, думал, думал и пошел в переднюю поглядеть на шубу сына. Не помня себя от родительского восторга, он охватил обеими руками шубу и принялся обнимать ее, целовать, крестить, словно это была не шуба, а сам сын, «университант»… Спать он не мог.

russkiy_malchik

Мне будут рассказывать, что их Ленин выслал двумя философскими пароходами !
Но что-то не верится, что выслали всех. Во время кровавого террора Лебы Бронштейна (Троцкий, кто не знает)и его иудеев приспешников с 1918 по 1927 гг. православных священников просто расстреливали и уничтожали в лагерях десятками тысяч.
Мы пока не знаем всего, только появились первые книги и расследования, куда делась русская интеллигенция, профессура, русские специалисты!
Откуда в городах во время кровавого террора Лебы Бронштейна и его иудеев приспешников появилось более 8 млн. бездомных детей, КУДА ДЕЛИСЬ ИХ РОДИТЕЛИ, ТЕТУШКИ, ДЕВЕРИ, ЗОЛОВКИ, БАБУШКИ, ДЕДУШКИ, А ЭТО 10-20 МИЛЛИОНОВ ВЗРОСЛЫХ ???????
Куда дели РУССКУЮ ЭЛИТУ: профессуру, учителей, гимназистов, специалистов и т.д. ?
——————
Марьян Беленький: Еврейское господство закончилось

Говорить об этом не принято. Русские об этом не говорят из опасения прослыть антисемитами, евреи – из-за возможных…
Комментарий к заметке.
Браво Беленькому! Брависсимо!
Вот если так будут говорить все Евреи, то и проблем никаких не будет. Он сам понимает, что юмористическая эстрада России и бывшего СССР, находилась и находится в еврейской оккупации.
Но не только эстрада, в оккупации находится кинематограф и телевидение, литература, музыкальная культура, театры, да просто вся культурная жизнь страны. А эта культура, не отражает Русскую культуру, она отражает только одну из малых частей, Русско-Еврейскую культуру.
Сейчас мы видим бунт на Болоте, этот бунт от осознания того, что их отодвигают от «вечной кормушки», так они думали, а сейчас всё меняется. А после выборов им перекроют кислород, но постепенно.
Я уже предлагал простым Еврейским парням переходить в реальные сектора экономики, так будет и им лучше и стране.
Призывал и призываю, освободить телевидение от еврейского засилья, от греха подальше. В этот раз, призыв к революции и организация проплаченного переворота, может Евреям выйти боком.
Заокеанские Евреи, организовали приход к власти Гитлера в Германии, им это нужно было для сохранения и преумножения капитала, но Евреев в Германии, они заранее списали в расход, как не нужный мусор и конкурентов. Это история.
Евреям стоит самим подумать о своём будущем.
А скоро, Евреев-Израиля, тоже начнут сплавлять, когда на кону стоят триллионные деньги, мировые воротилы о родной крови не вспомнят, так в истории евреев было много раз.
Мне нравятся умные Евреи, но не хитрож*пые жиды!
КАК ПРАВИЛЬНО СКАЗАНО В КОММЕНТАРИИ !!!!!!!
…………..юмористическая эстрада России и бывшего СССР, находилась и находится в ЕВРЕЙСКОЙ ОККУПАЦИИ.
НО НЕ ТОЛЬКО ЭСТРАДА, В ОККУПАЦИИ НАХОДИТСЯ КИНЕМАТОГРАФ И ТЕЛЕВИДЕНИЕ, ЛИТЕРАТУРА, МУЗЫКАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА, ТЕАТРЫ, ДА ПРОСТО ВСЯ КУЛЬТУРНАЯ ЖИЗНЬ СТРАНЫ.
А ЭТА КУЛЬТУРА, НЕ ОТРАЖАЕТ РУССКУЮ КУЛЬТУРУ,……..

Владимир Спиваков: Умей нести свой крест и веруй

Дирижёр, скрипач, руководитель Благотворительного Фонда, Народный артист СССР, Артист мира ЮНЕСКО, Лауреат Государственной премии СССР и Российской Федерации, полный кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством», Президент Московского международного Дома музыки Владимир Спиваков отмечает 75-летие. Вышеперечисленные регалии и награды (далеко не полный список) отражают многогранность таланта и востребованность юбиляра: Спиваков, как Монблан, высится на культурном ландшафте, являясь ориентиром для многих поколений музыкантов.

В преддверии юбилея Владимир Теодорович (ВС) находился во французском Кольмаре, на своем знаменитом музыкальном фестивале, ставшем местом средоточия духовных сил лучших российских и зарубежных музыкантов. Здесь маэстро всегда выполняет сразу несколько ролей: он и солист, и дирижер, и арт-директор, а главное – радушный хозяин с достоинством и блеском принимающий своих гостей.

Татьяне Эсауловой (ТЭ) удалось специально для «Музыкальной жизни» поговорить с известным музыкантом, обсудив историю фестиваля, творческие планы и взгляды Маэстро на искусство.

ТЭ Владимир Теодорович, как будете отмечать юбилейный год?

ВС Этой осенью предстоит с «Виртуозами Москвы» потрясающее турне: начинаем в Швейцарии, затем – концерты в Германии, Монако и Чехии. Завершатся гастроли в Австрии, в Вене, в знаменитом зале Музикферайн. С оркестром выступит стипендиатка моего фонда Шио Окуи, победительница Московского международного конкурса пианистов Владимира Крайнева.

ТЭ Чем еще в этот год вас порадовали воспитанники вашего фонда?

ВС Недавно завершился Конкурс имени П. И. Чайковского; в каждой специальности есть лауреаты – дети моего фонда: первая премия по специальности «скрипка» у Сергея Догадина; вторая, по специальности «фортепиано», – у Дмитрия Шишкина; третью премию по специальности «виолончель» получила Анастасия Кобекина. Фонд подарил ей на совершеннолетие виолончель итальянского мастера.

ТЭ Для вас уже стало традицией завершать свой очередной концертный сезон выступлениями на Кольмарском фестивале…

ВС Мы должны жить в единении с Европой, чтобы мир существовал без войн. С самого детства я обожал французскую культуру; изумительные переводы на русский язык великих творений французской литературы – поэтов-символистов, писателей и философов. После завершения контракта с фондом Принца Астурийского (ныне – короля Испании Филиппа VI) мы жили с семьей в Париже. Затем я вернулся в Москву, которую считаю своим единственным домом… Путешествует наше тело, а душа остается там, где она родилась, хотя детство мое прошло в Питере, и образование тоже получал там, но в Москве – вся моя жизнь: Дом музыки, Благотворительный фонд и два оркестра.

ТЭ Вы общаетесь со многими первоклассными русскими и зарубежными исполнителями, приглашаете их на фестиваль в Кольмаре. С кем из музыкантов старшего поколения вы были особенно дружны?

ВС В Кольмаре побывали многие мои друзья: Мстислав Ростропович, Джесси Норман, Кшиштоф Пендерецкий… Я очень дружил с Иегуди Менухиным, он привлекал меня не только своим музыкальным гением, но и необыкновенной человечностью и гуманизмом. Именно здесь, в Кольмаре, Менухин играл в последний раз на скрипке. Мы выступали вместе, причем в начале он очень отказывался, говорил, что у него нет с собой инструмента, искал другие причины. Мы достали ему скрипку. Репетировали каждый день. Он сидел, запершись в ванной комнате, для того чтобы «никто не слышал, как ужасно он играет»! Мы разучивали произведение Гершвина «Somebody loves me».

ТЭ В этом году фестиваль был посвящен Клаудио Аббадо. Расскажите об этом музыканте.

ВС Я провожу фестивали в память о людях, которые своей жизнью осветили путь для других, и посвящаю музыкантам, продолжающим это дело. Аббадо любил молодежь, собирал в оркестры талантливых людей из разных стран. Проводил благотворительные концерты в пользу пострадавших от стихийных бедствий, помогал больным. Он выступал на заводах, чтобы приобщить к классике все бóльшее количество людей.

Наше знакомство состоялось во время моего первого выступления в Венском Музикферайн. Аббадо поразил вниманием, которое сейчас становится редкостью: все дирижеры спешат из одного самолета в другой, из одной страны в другую, и поэтому редко встречаются с солистами отдельно. А он нашел время поговорить со мной, с молодым человеком.

Мы исполняли Концерт № 2 Моцарта. Судя по улыбке, ему очень понравилось. Вдруг он говорит мне: «В такте № 109 вы делаете четвертную паузу, а там написана восьмая…» Я отвечаю: «Да, я бы хотел здесь взять больше дыхания». Он сказал: «Хорошо», и пометил это в партитуре, то есть пошел мне навстречу, учел мои пожелания! А еще, помню, как после концерта он сказал мне, несмотря на разницу в возрасте: «Владимир, после такого успешного выступления ты можешь называть меня просто Клаудио».

ТЭ Аббадо, итальянец по происхождению и традициям исполнения, был редким интерпретатором немецкого репертуара…

ВС Он был со-творец; он и следовал традиции, не уничтожал ее, и привносил в музыку свой дух, свое, всегда очень свежее, понимание.

Что бы ни говорили, традиции, конечно, существуют, так же, как существует и генетическая память. Ведь мы связаны друг с другом не только генетикой – каким-то образом к нам переходит и духовное наследие. Но все же каждый человек говорит своим голосом, какие бы традиции ни существовали. Он прочитывает одно и то же сочинение, особенно если это большой артист, исходя из собственного ощущения, понимания и любви. И музыка, бывает, сопротивляется этому.

ТЭ Вы считаете, что музыка может противиться ее прочтению?

ВС Да, такое случается. Музыка должна дать возможность исполнителю взять ее! А для этого ее нужно очень сильно полюбить, потому что любовь стирает все препятствия. Бывает, напротив, вдруг музыка сама отдает себя тебе, и вот тогда ты по-настоящему начинаешь чувствовать себя со-творцом.

Корней Иванович Чуковский, русский поэт и блистательный переводчик, открыл нам поэзию Уитмена. Прикоснувшись к его стихам впервые в 1901 году, он впоследствии писал: «Поэзия Уитмена проглотила меня!» Это слово меня удивило! Вот так происходит и со мной, когда я исполняю музыку…

ТЭ В очередной раз французская публика восхищалась игрой Национального филармонического оркестра, который в течение многих лет является оркестром-­резидентом фестиваля. Как развивается созданный вами коллектив?

ВС Со времени создания оркестра прошло шестнадцать лет. Сейчас он вступает в полосу зрелости. Мы стали записывать много музыки, в основном русской. С нами сотрудничают известные немецкие звукорежиссеры, работающие с такой крупнейшей компанией, как Deutsche Grammophon. Они привозят с собой под 300 килограммов аппаратуры, и мы пишем в Светлановском зале Дома музыки.

Уже имеются записи симфонических шедевров – «Шехеразады» Римского-Корсакова, «Ночи на Лысой горе» Мусоргского, «Волшебного озера» Лядова, «Поэмы экстаза» Скрябина, «Поцелуя феи» Стравинского, трех симфоний Чайковского; записаны также все концерты Рахманинова, его «Симфонические танцы», «Колокола» и две симфонии – осталась третья, которую я этим летом готовлю к первой репетиции с последующим исполнением и записью.

Опера «Евгений Онегин», записанная с нашими замечательными солистами и «Мастерами хорового пения», получила в этом году в Нью-Йорке титул «Запись года». Также вышли на дисках сочинения на религиозную тему: «Молитва» Рахманинова, «Иоанн Дамаскин» Танеева и Реквием современного британского композитора Дженкинса.

Для меня и оркестра в этом году знаковыми стали четыре концерта в крупнейших залах Парижа, Брюсселя, Амстердама и Лондона. Нашелся человек, который помог нам осуществить этот проект, ведь сейчас организовать гастроли коллектива, состоящего из ста человек, крайне сложно – это связано с большими расходами. Мир увидел, какой уровень у российских музыкантов, у оркестра, носящего имя Национальный филармонический…

ТЭ На фестивале в Кольмаре собираются ваши близкие, и одна из ваших дочерей выступала не только в качестве слушателя…

ВС Татьяна принимала участие в премьере – под руководством мальтийского дирижера Брайна Шембри Национальный филармонический оркестр России и концертмейстер группы альтов Светлана Степченко исполнили симфонию для оркестра с солирующим альтом «Гарольд в Италии» Берлиоза. Татьяна сама подготовила драматическую часть произведения из текстов писем Берлиоза и стихов Байрона. На мой взгляд, этим самым она очень оживила исполнение.

А в прошлом году, здесь, на фестивале, Таня была «модератором» оперы «Евгений Онегин» Чайковского. Мы исполняли отдельные сцены, а она соединяла их повествованием, чтобы французы не теряли сюжетную и поэтическую канву произведения. У нее получилось очень здорово; один из крупнейших европейских журналов, специализирующийся на опере, отметил ее работу. Танечка уже трижды была приглашена в Авиньон со своими спектаклями: в двух она играла, а третий поставила как режиссер. Она окончила во Франции курсы драматического искусства, в том числе в лучшей театральной школе Парижа – Кур Флоран, где учились такие актрисы, как Софи Марсо и Одри Тоту.

ТЭ Когда-то вы хотели стать художником. Дирижирование оркестром вы можете соотнести с рисованием на холсте?

ВС Нет, это другое… Я просто как бы заново рождаю сочинение…

ТЭ А какие законы живописи, по вашему мнению, можно перенести в музыкальное искусство?

ВС Это законы перспективы, композиции, формообразования. Картины – это выражение эмоций, катарсиса, экстаза, то же самое – и в музыке.

ТЭ Вы по-прежнему пишете стихи? Прочитайте, пожалуйста, что-то из последнего…

ВС Сейчас сочиняю редко, прочту такое:

Повсюду преследует выбор тревожный,
И с разумом сердце сшибается в хруст…
Мы греемся часто у истины ложной
И мерзнем у правды, щемящей, как грусть…

ТЭ Французский скрипач Люсьен Капе сказал: «Человек должен в глубине своей найти свой крест и свою звезду». Как понимаете это выражение?

ВС Вы меня очень удивили этим вопросом. Мало кто помнит о Люсьене Капе – скрипаче-виртуозе, композиторе. Он основал знаменитый Квартет Капе, и, кстати, мне тоже вспомнилось одно его интересное высказывание. Он говорил, что выбирал музыкантов, с которыми будет работать, руководствуясь прежде всего их высоким профессионализмом, а уж потом смотрел на человеческие качества; но, спустя некоторое время, заметил, что, пожалуй, надо было бы сделать наоборот!..

Как говорит известная героиня пьесы Чехова «Чайка», играем мы на сцене или пишем, главное – не слава, не блеск… а умение терпеть! Ее слова: «Умей нести свой крест и веруй!», – так, я, наверное, воспринимаю слова Капе о «кресте»… Звезды – небесные тела, в которых сосредоточена огромная термоядерная энергия; мы видим их только ночью! Наверное, звезду символически можно рассматривать как предначертание судьбы. А для того, чтобы она загорелась, засверкала, требуется колоссальная работа и движение вперед, навстречу своему предопределению – предназначению…

Я стоялъ на берегу Голтвы и ждалъ съ того берега парома. Въ обыкновенное время Голтва представляетъ изъ себя рѣчонку средней руки, молчаливую и задумчивую, кротко блистающую изъ-за густыхъ камышей, теперь же предо мной разстилалось цѣлое озеро. Разгулявшаяся вешняя вода перешагнула оба берега и далеко затопила оба побережья, захвативъ огороды, сѣнокосы и болота, такъ что на водной поверхности не рѣдкость было встрѣтить одиноко торчащіе тополи и кусты, похожіе въ потемкахъ на суровые утесы.

Погода казалась мнѣ великолѣпной. Было темно, но я все-таки видѣлъ и деревья, и воду, и людей… Міръ освѣщался звѣздами, который всплошную усыпали все небо, Въ воздухѣ было тепло и тихо…

Далеко, на томъ берегу, въ непроглядной тьмѣ, горѣло вразсыпную нѣсколько ярко-красныхъ огней…

Въ двухъ шагахъ отъ меня темнѣлъ силуэтъ мужика въ высокой шляпѣ и съ толстой, суковатой палкой.

— Какъ, однако, долго нѣтъ парома! — сказалъ я.

— А пора ему быть, — отвѣтилъ мнѣ силуэтъ.

— Ты тоже дожидаешься парома?

— Нѣтъ, я такъ… — зѣвнулъ мужикъ: — люминаціи дожидаюсь. Поѣхалъ бы, да, признаться, пятачка на паромъ нѣтъ.

— Я тебѣ дамъ пятачокъ.

— Нѣтъ, благодаримъ покорно… Ужо на этотъ пятачокъ ты за меня тамъ въ монастырѣ свѣчку поставь… Этакъ любопытнѣй будетъ, а я и тутъ постою. Скажи на милость, нѣтъ парома! Словно въ воду канулъ!

— Іеронимъ! Іерон-и-имъ!

Точно въ отвѣтъ на его крикъ, съ того берега донесся протяжный звонъ большого колокола. Звонъ былъ густой, низкій, какъ отъ самой низкой струны контрабаса: казалось, прохрипѣли сами потемки. Тотчасъ же послышался выстрѣлъ изъ пушки. Онъ прокатился въ темнотѣ и кончился гдѣ-то далеко за моей спиной. Мужикъ снялъ шляпу и перекрестился.

— Христосъ воскресъ! — сказалъ онъ.

Не успѣли застыть въ воздухѣ волны отъ перваго удара колокола, какъ послышался другой, за нимъ тотчасъ же третій, и потемки наполнились непрерывнымъ, дрожащимъ гуломъ. Около красныхъ огней загорѣлись новые огни и всѣ вмѣстѣ задвигались, безпокойно замелькали.

— Іерон-и-мъ! — послышался глухой, протяжный крикъ.

— Съ того берега кричалъ, — сказалъ мужикъ. — Значитъ, и тамъ нѣтъ парома. Заснулъ нашъ Іеронимъ.

Огни и бархатный звонъ колокола манили къ себѣ… Я уже началъ терять терпѣніе и волноваться, но вотъ, наконецъ, вглядываясь въ темную даль, я увидѣлъ силуэтъ чего-то, очень похожаго на висѣлицу. Это быль давно жданный паромъ. Онъ подвигался съ такой медленностью, что если бъ не постепенная обрисовка его контуровъ, то можно было бы подумать, что онъ стоить на одномъ мѣстѣ, или же идетъ къ тому берегу.

— Скорѣй! Іеронимъ! крикнулъ мой мужикъ. — Баринъ дожидается!

Паромъ подползъ къ берегу, покачнулся и со скрипомъ остановился. На немъ, держась за канатъ, стоялъ высокій человѣкъ въ монашеской рясѣ и въ конической шапочкѣ.

— Отчего такъ долго? — спросилъ я, вскакивая на паромъ.

— Простите Христа ради, — отвѣтилъ тихо Іеронимъ. — Больше никого нѣтъ?

— Никого…

Іеронимъ взялся обѣими руками за канатъ, изогнулся въ вопросительный знакъ и крякнулъ. Паромъ скрипнулъ и покачнулся. Силуэтъ мужика въ высокой шляпѣ сталъ медленно удаляться отъ меня, — значить, паромъ поплылъ. Іеронимъ скоро выпрямился и сталъ работать одной рукой. Мы молчали и глядѣли на берегъ, къ которому плыли. Тамъ уже началась „люминація“, которой дожидался мужикъ. У самой воды, громадными кострами пылали смоляныя бочки. Отраженія ихъ, багровыя, какъ восходящая луна, длинными, широкими полосами ползли къ намъ навстрѣчу. Горящія бочки Освѣщали свой собственный дымъ и длинныя человѣческія тѣни, мелькавшія около огня; но далѣе въ стороны и позади нихъ, откуда несся бархатный звонъ, была все та же безпросвѣтная, черная мгла. Вдругъ, разсѣкая потемки, золотой лентой взвилась къ небу ракета; она описала дугу и, точно разбившись о небо, съ трескомъ разсыпалась въ искры. Съ берега послышался гулъ, похожій на отдаленное ура.

— Какъ красиво! — сказалъ я.

— И сказать нельзя, какъ красиво! — вздохнулъ Іеронимъ. — Ночь такая, господинъ! Въ другое время и вниманія не обратишь на ракеты, а нынче всякой суетѣ радуешься. Вы сами откуда будете?

Я сказалъ, откуда я.

— Такъ-съ… радостный день нынче… — продолжалъ Іеронимъ слабымъ, вздыхающимъ теноркомъ, какимъ говорятъ выздоравливающіе больные. — Радуется и небо, и земля, и преисподняя. Празднуетъ вся тварь. Только скажите мнѣ, господинъ хорошій, отчего это даже и при великой радости человѣкъ не можетъ скорбей своихъ забыть?

Мнѣ показалось, что этотъ неожиданный вопросъ вызывалъ меня на одинъ изъ тѣхъ „продлинновенныхъ“, душеспасительныхъ разговоровъ, которые такъ любятъ праздные и скучающіе монахи. Я не былъ расположенъ много говорить, а потому только спросилъ:

— А какія, батюшка, у васъ скорби?

— Обыкновенно, какъ и у всѣхъ людей, ваше благородіе, господинъ хорошій, но въ нынѣшній день случилась въ монастырѣ особая скорбь: въ самую обѣдню, во время паремій, умеръ іеродьяконъ Николай…

— Что жъ, это Божья воля! — сказалъ я, поддѣлываясь подъ монашескій тонъ. — Всѣмъ умирать нужно. По-моему, вы должны еще радоваться… Говорятъ, что кто умретъ подъ Пасху или на Пасху, тотъ непремѣнно попадетъ въ царство небесное.

— Это вѣрно.

Мы замолчали. Силуэтъ мужика въ высокой шляпѣ слился съ очертаніями берега. Смоляныя бочки разгорались все болѣе и болѣе.

— И писаніе ясно указываетъ на суету скорби, и размышленіе, — прервалъ молчаніе Іеронимъ: — но отчего же душа скорбитъ и не хочетъ слушать разума? Отчего горько плакать хочется?

Іеронимъ пожалъ плечами, повернулся ко мнѣ и заговорилъ быстро:

— Умри я, или кто другой, оно бы, можетъ, и незамѣтно было, но вѣдь Николай умеръ! Никто другой, а Николай! Даже повѣрить трудно, что его ужъ нѣтъ на свѣтѣ! Стою я тутъ на паромѣ и все мнѣ кажется, что сейчасъ онъ мнѣ съ берега голосъ свой подастъ. Чтобы мнѣ на паромѣ страшно не казалось, онъ всегда приходилъ на берегъ и окликалъ меня. Нарочито для этого ночью съ постели вставалъ. Добрая душа! Боже, какая добрая и милостивая! У иного человѣка и матери такой нѣтъ, какимъ у меня былъ этотъ Николай! Спаси, Господи, его душу!

Іеронимъ взялся за канатъ, но тотчасъ же опять повернулся ко мнѣ.

— Ваше благородіе, а умъ какой свѣтлый! — сказалъ онъ пѣвучимъ голосомъ. — Какой языкъ благозвучный и сладкій! Именно, какъ вотъ сейчасъ будутъ пѣть въ заутрени: „О, любезнаго! о, сладчайшаго твоего гласа!“. Кромѣ всѣхъ прочихъ человѣческихъ качествъ, въ немъ былъ еще и даръ необычайный!

— Какой даръ? — спросилъ я.

Монахъ оглядѣлъ меня и, точно убѣдившись, что мнѣ можно ввѣрять тайны, весело засмѣялся.

— У него былъ даръ акаѳисты писать… — сказалъ онъ. Чудо, господинъ, да и только! Вы изумитесь, ежели я вамъ объясню! Отецъ архимандритъ у насъ изъ московскихъ, отецъ намѣстникъ въ казанской академіи кончилъ, есть у насъ и іеромонахи разумные и старцы, но вѣдь, скажи пожалуйста, ни одного такого нѣтъ, чтобы писать умѣли, а Николай, простой монахъ, іеродьяконъ, нигдѣ не обучался и даже видимости наружной не имѣлъ, а писалъ! Чудо! Истинно чудо!

Іеронимъ всплеснулъ руками и, совсѣмъ забывъ про канатъ, продолжалъ съ увлеченіемъ:

— Отецъ намѣстникъ затрудняется проповѣди составлять; когда исторію монастыря писалъ, то всю братію загонялъ и разъ десять въ городъ ѣздилъ, а Николай акаѳисты писалъ! Акаѳисты! Это не то, что проповѣдь или исторія!

— А развѣ акаѳисты трудно писать? — спросилъ я.

— Большая трудность… — покрутилъ головой Іеронимъ. — Тутъ и мудростью и святостью ничего не подѣлаешь, ежели Богъ дара не далъ. Монахи, которые не понимающіе, разсуждаютъ, что для этого нужно только знать житіе святого, которому пишешь, да съ прочими акаѳистами соображаться. Но это, господинъ, неправильно. Оно конечно, кто пишетъ акаѳистъ, тотъ долженъ знать житіе до чрезвычайности, до послѣдней самомалѣйшей точки. Ну и соображаться съ прочими акаѳистами нужно, какъ гдѣ начать и о чемъ писать. Къ примѣру сказать вамъ, первый кондакъ вездѣ начинается съ „возбранный“ или „избранный“… Первый икосъ завсегда надо начинать съ ангела. Въ акаѳистѣ къ Іисусу Сладчайшему, ежели интересуетесь, онъ начинается такъ: „Ангеловъ творче и Господи силъ“, въ акаѳистѣ къ Пресвятой Богородицѣ: „Ангелъ предстатель съ небесе посланъ бысть“, къ Николаю чудотворцу: „Ангела образомъ, земнаго суща естествомъ“ и прочее. Вездѣ съ ангела начинается. Конечно, безъ того нельзя, чтобы не соображаться, но главное вѣдь не въ житіи, не въ соотвѣтствіи съ прочимъ, а въ красотѣ и сладости. Нужно, чтобъ все было стройно, кратко и обстоятельно. Надо, чтобъ въ каждой строчечкѣ была мягкость, ласковость и нѣжность, чтобъ ни одного слова не было грубаго, жесткаго, или несоотвѣтствующаго. Такъ надо писать, чтобъ молящійся сердцемъ радовался и плакалъ, а умомъ содрогался и въ трепетъ приходилъ. Въ Богородичномъ акаѳистѣ есть слова: „Радуйся, неудобовосходимая человѣческими помыслы; радуйся, глубинонеудобозримая и ангельскими очима!“ Въ другомъ мѣстѣ того же акаѳиста сказано: „Радуйся, древо свѣтлоплодовитое, отъ него же питаются вѣрніи, радуйся, древо благосѣннолиственное, имъ же покрываются мнози!“

Іеронимъ, слезно испугавшись чего-то или застыдившись, закрылъ ладонями лицо и покачалъ головой.

— Древо свѣтлоплодовитое… древо благосѣннолиственное… — пробормоталъ онъ. — Найдетъ же такія слова! Дастъ же Господь такую способность! Для краткости много словъ и мыслей пригонитъ въ одно слово и какъ это у него все выходить плавно и обстоятельно! „Свѣтоподательна свѣтильника сущимъ“… — сказано въ акаѳистѣ къ Іисусу Сладчайшему. Свѣтоподательна! Слова такого нѣтъ ни въ разговорѣ, ни въ книгахъ, а вѣдь придумалъ же его, нашелъ въ умѣ своемъ! Кромѣ плавности и велерѣчія, сударь, нужно еще, чтобъ каждая строчечка изукрашена была всячески, чтобъ тутъ и цвѣты были, и молнія, и вѣтеръ, и солнце, и всѣ предметы міра видимаго. И всякое восклицаніе нужно такъ составить, чтобъ оно было гладенько и для уха вольготнѣй. „Радуйся, крине райскаго прозябенія!“ — сказано въ акаѳистѣ Николаю Чудотворцу. Не сказано просто: „крине райскій“, а „крине райскаго прозябенія“ Такъ глаже и для уха сладко. Такъ именно и Николай писалъ! Точь-въ-точь такъ! И выразить вамъ не могу, какъ онъ писалъ!

— Да, въ такомъ случаѣ жаль, что онъ умерь, — сказалъ я. — Однако, батюшка, давайте плыть, а то опоздаемъ…

Іеронимъ спохватился и побѣжалъ къ канату. На берегу начали перезванивать во всѣ колокола. Вѣроятно, около монастыря происходилъ уже крестный ходъ, потому что все темное пространство за смоляными бочками было теперь усыпано двигающимися огнями.

— Николай печаталъ свои акаѳисты? — спросилъ я Іеронима.

— Гдѣ жъ печатать? — вздохнулъ онъ. — Да и странно было бы печатать. Къ чему? Въ монастырѣ у насъ этимъ никто не интересуется. Не любятъ. Знали, что Николай пишетъ, но оставляли безъ вниманія. Нынче, сударь, новыя писанія никто не уважаетъ!

— Съ предубѣжденіемъ къ нимъ относятся?

— Точно такъ. Будь Николай старцемъ, то, пожалуй, можетъ, братія и полюбопытствовала бы, а то вѣдь ему еще и сорока лѣтъ не было. Были, которые смѣялись и даже за грѣхъ почитали его писаніе.

— Для чего же онъ писапъ?

— Такъ, больше для своего утѣшенія. Изъ всей братіи только я одинъ и читалъ его акаѳисты. Приду къ нему потихоньку, чтобъ прочіе не видѣли, а онъ и радъ, что я интересуюсь. Обнимаетъ меня, по головѣ гладить, ласковыми словами обзываетъ, какъ дитя маленькаго. Затворитъ келью, посадитъ меня рядомъ съ собой и давай читать.

Іеронимъ оставилъ канатъ и подошелъ ко мнѣ.

— Мы вродѣ какъ бы друзья съ нимъ были, — зашепталъ онъ, глядя на меня блестящими глазами. — Куда онъ, туда и я. Меня нѣтъ, онъ тоскуетъ. И любилъ онъ меня больше всѣхъ, а все за то, что я отъ его акаѳистовъ плакалъ. Вспоминать трогательно! Теперь я все равно какъ сирота или вдовица. Знаете, у насъ въ монастырѣ народъ все хорошій, добрый, благочестивый, но… ни въ комъ нѣтъ мягкости и деликатности, все равно какъ люди простого званія. Говорятъ всѣ громко, когда ходятъ, ногами стучать, шумятъ, кашляютъ, а Николай говорилъ завсегда тихо, ласково, а ежели замѣтитъ, что кто спитъ или молится, то пройдетъ мимо, какъ мушка или комарикъ. Лицо у него было нѣжное, жалостное…

Іеронимъ глубоко вздохнулъ и взялся за канатъ. Мы уже приближались къ берегу. Прямо изъ потемокъ и рѣчной тишины мы постепенно вплывали въ заколдованное царство, полное удушливаго дыма, трещащаго свѣта и гама. Около смоляныхъ бочекъ, ужъ ясно было видно, двигались люди. Мельканье огня придавало ихъ краснымъ лицамъ и фигурамъ странное, почти фантастическое выраженіе. Изрѣдка среди головъ и лицъ мелькали лошадиныя морды, неподвижныя, точно вылитыя изъ красной мѣди.

— Сейчасъ запоютъ пасхальный канонъ… — сказалъ Іеронимъ, а Николая нѣтъ, некому вникать… Для него слаже и писанія не было, какъ этотъ канонъ. Въ каждое слово, бывало, вникалъ! Вы вотъ будете тамъ, господинъ, и вникните, что поется: духъ захватываетъ!

— А вы развѣ не будете въ церкви?

— Мнѣ нельзя-съ… Перевозить нужно…

— Но развѣ васъ не смѣнятъ?

— Не знаю. Меня еще въ девятомъ часу нужно было смѣнить, да вотъ, видите, не смѣняютъ! А, признаться, хотѣлось бы въ церковь…

— Вы монахъ?

— Да-съ… то-есть я послушникъ.

Паромъ врѣзался въ берегъ и остановился. Я сунулъ Іерониму пятачокъ за провозъ и прыгнулъ на сушу.

Нѣсколько шаговъ я сдѣлалъ по грязи, но далѣе пришлось идти по мягкой, свѣже-протоптанной тропинкѣ. Эта тропинка вела къ темнымъ, похожимъ на впадину, монастырскимъ воротамъ сквозь облака дыма, безпорядочную толпу людей, распряженныхъ лошадей, телѣгъ, бричекъ. Все это скрипѣло, фыркало, смѣялось, и по всему мелькали багровый свѣтъ и волнистыя тѣни отъ дыма. Сущій хаосъ! И въ этой толкотнѣ находили еще мѣсто заряжать маленькую пушку и продавать пряники!

„Какая безпокойная ночь! — думалъ я. — Какъ хорошо!“

Безпокойство и безсонницу хотѣлось видѣть во всей природѣ, начиная съ ночной темноты и кончая плитами, могильными крестами и деревьями, подъ которыми суетились люди. Но нигдѣ возбужденіе и безпокойство не сказывались такъ сильно, какъ въ церкви. У входа происходила неугомонная борьба прилива съ отливомъ. Одни входили, другіе выходили и скоро опять возвращались, чтобы постоять немного и вновь задвигаться. Люди снуютъ съ мѣста на мѣсто, слоняются и какъ будто чего-то ищутъ. Волна идетъ отъ входа и бѣжитъ по всей церкви, тревожа даже передніе ряды, гдѣ стоятъ люди солидные и тяжелые. О сосредоточенной молитвѣ не можетъ быть и рѣчи. Молитвъ вовсе нѣтъ, а есть какая-то сплошная, дѣтски-безотчетная радость, ищущая предлога, чтобы только вырваться наружу и излиться въ какомъ-нибудь движеніи, хотя бы въ безпардонномъ шатаніи и толкотнѣ.

Та же необычайная подвижность бросается въ глаза и въ самомъ пасхальномъ служеніи. Царскія врата во всѣхъ придѣлахъ открыты настежь, въ воздухѣ около паникадила плаваютъ густыя облака ладаннаго дыма; куда ни взглянешь, всюду огни, блескъ, трескъ свѣчей. Чтеній не полагается никакихъ; пѣніе суетливое и веселое не прерывается до самаго конца; послѣ каждой пѣсни въ канонѣ духовенство мѣняетъ ризы и выходить кадить, что повторяется почти каждыя десять минуть.

Мнѣ, слившемуся съ толпой и заразившемуся всеобщимъ радостнымъ возбужденіемъ, было невыносимо больно за Іеронима. Отчего его не смѣнятъ? Почему бы не пойти на паромъ кому-нибудь менѣе чувствующему и менѣе впечатлительному?

„Возведи окрестъ очи твои, Сіоне, и виждь… — пѣли на клиросѣ: — се бо пріидоша къ тебѣ, яко богосвѣтлая свѣтила, отъ запада и сѣвера, и моря, и востока чада твоя“.

Я поглядѣлъ на лица. На всѣхъ было живое выраженіе торжества; но ни одинъ человѣкъ не вслушивался и не вникалъ въ то, что пѣлось, и ни у кого не „захватывало духа“. Отчего не смѣнятъ Іеронима? Я могъ себѣ представить этого Іеронима, смиренно стоящаго гдѣ-нибудь у стѣны, согнувшагося и жадно ловящаго красоту святой фразы. Все, что теперь проскальзывало мимо слуха стоящихъ около меня людей, онъ жадно пилъ бы своей чуткой душой, упился бы до восторговъ, до захватыванія духа, и не было бы во всемъ храмѣ человѣка счастливѣе его. Теперь же онъ плавалъ взадъ и впередъ по темной рѣкѣ и тосковалъ по своемъ умершемъ братѣ и другѣ.

Я вышелъ изъ церкви. Мнѣ хотѣлось посмотреть мертваго Николая, безвѣстнаго сочинителя акаѳистовъ. Я прошелся около ограды, гдѣ вдоль стѣны тянулся рядъ монашескихъ келій, взглянулъ въ нѣсколько оконъ и, ничего не увидѣвъ, вернулся назадъ. Теперь я не сожалѣю, что не видѣлъ Николая; Богъ знаетъ, быть можетъ, увидѣвъ его, я утратилъ бы образъ, который рисуетъ теперь мнѣ мое воображеніе. Этого симпатичнаго поэтическаго человѣка, выходившаго по ночамъ перекликаться съ Іеронимомъ и пересыпавшаго свои акаѳисты цвѣтами, звѣздами и лучами солнца, непонятаго и одинокаго, я представляю себѣ робкимъ, блѣднымъ, съ мягкими, кроткими и грустными чертами лица. Въ его глазахъ, рядомъ съ умомъ, должна свѣтиться ласка и та едва сдерживаемая, дѣтская восторженность, какая слышалась мнѣ въ голосѣ Іеронима, когда тотъ приводилъ мнѣ цитаты изъ акаѳистовъ.

Когда послѣ обѣдни мы вышли изъ церкви, то ночи уже не было. Начиналось утро. Звѣзды погасли и небо представлялось сѣро-голубымъ, хмурымъ.

Теперь я могъ видѣть рѣку съ обоими берегами. Надъ ней холмами то тамъ, то сямъ носился легкій туманъ. Отъ воды вѣяло холодомъ и суровостью. Когда я прыгнулъ на паромъ, на немъ уже стояла чья-то бричка и десятка два мужчинъ и женщинъ. Канатъ, влажный и, какъ казалось мнѣ, сонный, далеко тянулся черезъ широкую рѣку и мѣстами исчезалъ въ бѣломъ туманѣ.

— Христосъ воскресъ! Больше никого нѣтъ? — спросилъ тихій голосъ.

Я узналъ голосъ Іеронима. Теперь ночныя потемки ужъ не мѣшали мнѣ разглядѣть монаха. Это былъ высокій, узкоплечій человѣкъ, лѣтъ 35, съ крупными округлыми чертами лица, съ полузакрытыми, лѣниво глядящими глазами и съ нечесаной клиновидной бородкой. Видъ у него былъ необыкновенно грустный и утомленный.

— Васъ еще не смѣнили? — удивился я.

— Меня-съ? — переспросилъ онъ, поворачивая ко мнѣ свое озябшее, покрытое росой лицо и улыбаясь. — Теперь уже некому смѣнять до самаго утра. Всѣ къ отцу архимандриту сейчасъ разговляться пойдутъ-съ.

Онъ да еще какой-то мужичокъ въ шапкѣ изъ рыжаго мѣха, похожей на липовки, въ которыхъ продаютъ медъ, поналегли на канатъ, дружно крякнули, и паромъ тронулся съ мѣста.

Мы поплыли, безпокоя на пути лѣниво подымавшійся тумань. Всѣ молчали. Іеронимъ машинально работалъ одной рукой. Онъ долго водилъ по насъ своими кроткими, тусклыми глазами, потомъ остановилъ свой взглядъ на розовомь, чернобровомъ лицѣ молоденькой купчихи, которая стояла на паромѣ рядомъ со мной и молча пожималась отъ обнимавшаго ее тумана. Отъ ея лица не отрывалъ онъ глазъ въ продолженіе всего пути.

Въ этомъ продолжительномъ взглядѣ было мало мужского. Мнѣ кажется, что на лицѣ женщины Іеронимъ искалъ мягкихъ и нѣжныхъ чертъ своего усопшаго друга.