Доказательства Бытия Бога или Шестое доказательство Канта

» — Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? — спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.
— Нет, вы не ослышались, — учтиво ответил Берлиоз, — именно это я и говорил.
— Ах, как интересно! — воскликнул иностранец…
— Изумительно! — воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: — Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в бога? — Он сделал испуганные глаза и прибавил: — Клянусь, я никому не скажу.
— Да, мы не верим в бога, — чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. — Но об этом можно говорить совершенно свободно.
Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:
— Вы — атеисты?
— Да, мы — атеисты, — улыбаясь, ответил Берлиоз…
— Ох, какая прелесть! — вскричал удивительный иностранец и завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.
— В нашей стране атеизм никого не удивляет, — дипломатически вежливо сказал Берлиоз, — большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге…
— Позвольте вас поблагодарить от всей души!
— За что это вы его благодарите? — заморгав, осведомился Бездомный.
— За очень важное сведение, которое мне… чрезвычайно интересно…
— Но, позвольте вас спросить, — после тревожного раздумья заговорил заграничный гость, — как же быть с доказательствами бытия божия, коих, как известно, существует ровно пять?
— Увы! — с сожалением ответил Берлиоз, — ни одно из этих доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведь, согласитесь, что в области разума никакого доказа­тельства существования бога быть не может.
— Браво! — вскричал иностранец, — браво! Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто разрушил все пять доказа­тельств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!
— Доказательство Канта, — тонко улыбнувшись, возразил образованный редактор, — также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, что кантовские рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством.
— Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки! — совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.
— Иван! — сконфузившись, шепнул Берлиоз.
Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило иностранца, но даже привело в восторг.
— Именно, именно, — закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный к Берлиозу, засверкал, — ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда за завтраком: «Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладно придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут»».

М. Булгаков. Мастер и Маргарита (М., 1984)
Отметим, прежде всего, тот дикий восторг, который испытывает Сатана, смакуя невероятное везение, что, если верить словам Берлиоза, «большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о Боге». Действительно, Дьяволу есть от чего прийти в радостное волнение — это же мечта его вечной жизни: чтобы люди (любимое творение Бога) поверили в то, что Бога нет. И уж совсем прекрасно, если они это не примут просто на веру, а найдут тому еще и доказательство, доступное их разумению. И на тебе! Не просто какой-то один оригинальничающий человек и даже не какая-нибудь секта, а население огромной страны сознательно и давно придерживается таких взглядов. Что давно, Воланда не особенно привлекло, потому что он понимает, что давно в масштабах жизни Берлиоза вовсе не так уж много в масштабах вечности. Если бы действительно давно, то Сатана бы об этом уже знал. Ну да ладно, не это главное. Важно, что не верят в Бога, и приятно, что сознательно это делают. Есть чему ликовать! Понятно так же и проснувшееся вдруг в Воланде недовольство Кантом, который в свое время тоже было привел его в такой же восторг своей критикой всех прежних рациональных доказательств бытия Бога, но потом глубоко расстроил своим шестым доказательством «бытия Божия», как старомодно выражается Воланд. Могущественная сила кантовского доказательства Сатане известна, и не случайно он в начале своей беседы с советскими писателями хитро промолчал про него, нажимая на то, что доказательств бытия Бога всего, как известно, только пять. Видимо, если бы разговор пошел иначе, он бы стал доказывать, что у Канта, собственно, и нет никакого доказательства и это всего лишь философская болтовня, пустые рассуждения и представления или что-то в этом роде. Но в данной ситуации он предполагает, что в стране «сознательных и давних» атеистов, возможно, уже придумали и критику кантовскому доказательству. И получает ответ, который является не просто бальзамом для сатанинской души, а сказочной живой водой. Признать наличие какого-либо феномена, значит надо что-то с ним делать. Против кантовского доказательства Бога у самого Воланда серьезных контраргументов нет по той простой причине, что Дьявол сам тем и спекулирует, что люди — существа не только мыслящие, но и чувствующие. Ради чувства превосходства над другими (власть, деньги, слава) они готовы продать душу Дьяволу. Соблазняет людей главный черт, как раз играя на их низменных чувствах. Подавляющее большинство аргументов Сатаны психологические. А Кант свое доказательство «бытия Божия» и строит на психологии, точнее, на наличии у людей такого психологического качества, как моральный закон (нравственный категорический императив). Мало этого, Кант пытается это моральное чувство еще и рационально объяснить, сделать понятийным, доступным разумению и руководству. Это означает — лишить черта самого главного оружия в его борьбе за человеческие души. Кант вводит в моральное доказательство, основанное на чувстве, еще и элемент рациональности (сознательности). Ох и не взлюбил Канта Воланд после этого, ох не взлюбил! Больше всего в случае с этим «стариком» Воланда раздражает собственная беспомощность и бессилие. Могущество мессира, как утверждает один из героев Фагот, чрезвычайно велико, оно сильнее, чем могущество самого всевластного повелителя на земле. А тут один-единственный физически хилый от рождения человечек посмел не только бросить вызов, но еще и победить. Нет, на колени Сатану не поставишь, это было бы уж слишком. Но о том, что он не смог продемонстрировать во время утреннего чая на веранде старику Канту свое могущество, Воланд неосторожно проболтался. Как легко это ему удается, он показал на другом примере — в случае с Берлиозом. Сила черта, можно догадаться, спасовала перед силой морального доказательства бытия Бога. Светлый дух победил черный.

Материалистический атеизм главы МАССОЛИТа, по мнению М.А. Булгакова, бессилен перед духовным мраком.
Но когда Воланд услышал, что попал в страну, где в каждом окне сидит, может быть, по атеисту, он не стал упускать возможности насладиться тем, как люди ругают и смеются над «стариком Иммануилом», имя которого переводится как «С нами Бог». Он обнаружил невиданно откуда свалившееся на его счастье в виде союзника — общества атеистов. По тому, что Воланд называет Канта по имени, можно предположить, что спорили они за завтраком долго и, главное, неудачно для Сатаны. «Беспокойный старик» с дурацким, по мнению Дьявола, именем, приводит его в тихое бешенство через столетия и, пожалуй, даже постоянно.
Раздражение не остыло и не остывает даже через века. Силу кантовского доказательства Сатана понимает хорошо. Поэтому то, что население целый страны не признает морального доказательства бытия Бога, не просто успокаивает Дьявола, а приводит в чертовский восторг и волнение! Шиллер и Штраус, Маркс и их адепты — это лишь отдельные умники, а вот население целой страны — это да! У Сатаны возникает, видимо, даже шальная мысль: «Началось!? Как же так без меня… Кто же, если не я?!» У него от радостной эйфории кружится голова, даже начинает слегка подташнивать, он испытывает состояние, близкое к тому, какое возникло у Ивана Савельевича Варенухи, когда тот получил в туалете парка рядом с театром Варьете от кота Бегемота второй удар по уху одновременно с раскатами грома. На векторе тварного времени это произойдет позже (может, это и есть тайная месть Сатаны за испытываемые сейчас минуты не управляемой радости и волнения). Однако в масштабах вечного бытия время темпорально: там нет деления на прошлое, настоящее и будущее, как об этом прекрасно рассказал в своих утешениях философией средневековый «ЗК» и поэт Аниций Манлий Северин Боэций. Иногда рукописи не горят, к сожалению Воланда, даже от адского огня преисподней. От несколько неожиданной информации Берлиоза в мозгу Повелителя Зла возникли смутные подозрения, что появился кто-то более могущественный, чем он, что кто-то может претендовать на его престол Властелина тьмы. Две мысли параллельно возникли в голове Сатаны, соприкасаясь, толкаясь и стараясь опередить друг друга. Первая — что в его собственном окружении появился оборотень, который пытается сыграть с ним такую же гадкую шугку, которую он в свое время проделал с Творцом. Нет, свою камарилью черт знал (не в пример Богу, который не ведал, что творил) очень хорошо. Поэтому мысль о мятежных чертях быстро истощилась, на глазах захирела, в одночасье зачахла, замедлила бег, стала отставать и скоро растворилась во мраке вдали где-то глубоко позади. Другая мысль прыгнула вниз, и вонзилась прямо в сердце. И екнуло оно, екнуло от подозрения, что Бог Отец не остановился на человеке, на этом антиподе ангелов («падшем ангеле»), ставшим яблоком раздора. «Неужели Бог, уже сотворивший на свою голову всяких там ангелов, архангелов, прочих чинов и людей, — мелькнула шальная чертовская мысль, — создал еще что-то более «падшее», чем сам Воланд и люди. Сатана от этой блудливой его самого поразившей догадки хлопнул растерянно руками по бедрам, рассмеялся как-то горько, от чего скошенный вниз рот стал еще более кривым, и мысленно (устало, вяло и горько) воскликнул: «Вот неймется Ему…»»

Понятен нам, очень понятен интерес Воланда к роману мастера о Га-Ноцри и Понтии Пилате. Сатана у Бога не может спросить о Его новых творческих замыслах, ибо Тот не допускает его до очей своих ясных (даже с ипостасью Бога Сына приходится общаться через посредничество этого глупца Левия Матвея, мечтающего о сплошном Царстве света, где нет теней), а пути Господа неисповедимы. Но люди, среди которых встречаются иногда очень талантливые, даже некоторые талантливее, чем сам черт, могут понять хитрый замысел Бога Отца. Не случайно же Воланд устраивает ежегодный бал-смотр таких людей, не без причины же нужны ему души людей. Все просто: люди и есть те достойные союзники, с помощью которых Сатана может бросить вызов Богу. Дьявол полон радости, удивления и недоумения, надежд и сомнения, интереса, тревожного раздумья и испуга. Все вдруг так перемешалось. Голова идет кругом: и восторг, и возбуждение, и подозрения, и опасения. В своих догадках и предположениях можно пойти очень далеко, допуская у Воланда даже такую для него невозможную мысль о своей неправоте, когда он еще в то допрофанное время приревновал своего Господа к новосоздан-ному Им человеку, не подозревая, что присутствовал и помогал при творении Существа, которое в своих благостях и зле превзойдет и своего Творца, и своего искусителя — Сатану, что этот жалкий корм для могильных червей будет за короткий век человеческой жизни успевать сочинять такое, воспринять которое не успевают ни душа Бога, ни ум черта.
В чем же вина беспокойного старика Иммануила Канта, которого Иван Бездомный (советский поэт) и Воланд (повелитель теней) одинаково охотно отправили бы в тюрьму в Соловках? И замаячили бы перед кенигсбергским мыслителем выложенные из крупных красноватых камней и обросшие местами зеленым мхом стены монастырского кремля с вделанными в них часовенками, а во дворе — шпиль церкви Андрея Первозванного и по соседству большие и малые луковицы на крыше бывшей монастырской столовой, приспособленной чекистами под административный корпус. Воланд, будь его воля, спрятал бы этого философа в местах еще более отдаленных от потенциальных пастбищ «Макаровых телят»…
Отметим, что Кант не сразу стал «беспокойным стариком». Весь «докритический период» его научной деятельности — это роскошно, скажем, даже респектабельно оформленное приглашение Сатане на утренний чай на веранде. Иммануил почти до пятидесяти лет был спокойным естественником. Даже открытия сделал о происхождении Солнечной системы, о морских и океанских приливах и отливах. Беспокойным он стал, когда вдруг неизвестно откуда прилетела мысль, что «две вещи приводят нас в восторг тем больше, чем страстнее мы о них думаем: звездное небо над головой и моральный закон внутри нас». Со звездным небом он как-то уже более или менее разобрался, а вот моральный закон застрял занозой и в сердце, и в мозгу. Боль еще сильнее от того, что союз сердца и разума алогичен, как и доказательство бытия Бога. Проще построить доказательства «бытия Божия» по логике, по уму, в области разума, что и делали предшественники Канта. Особенно хорошо получилось у Фомы Ак-винского с онтологическим вариантом, не зря его учение было возрождено Ватиканом, и неотомизм сегодня — официальная идеология католицизма. Воланд и сегодня часто ведет небезуспешные споры с понтификами и кардиналами в соборе Святого Петра. В логике ему нет равных, даже кот Бегемот, который в построении силлогизмов мог бы переплюнуть не только М. Капеллу, но и самого Аристотеля, это понимает и пасует, когда пытается, жеманно пренебрегая правилами первой фигуры силлогизма и прикрываясь сложной энтимемой, спасти в присутствии дамы (королевы сатанинского бала полнолуния) кошачью мину при неудавшейся партии в шахматы. Но Кант понял и доказал, что прежние пять доказательств (онтологическое, космологическое, телеологическое, по степени совершенства, психологическое) не состоятельны, ибо оперируют по отдельности то лишь к уму, оставляя в стороне сердце человека, то лишь к сердцу, не учитывая его разум. А без любви нет Бога, как и без ума. Интеллект необходимо подкрепить сердцем. И Кант взялся за поиск Бога сердцем, и не просто сердцем, а сердцем разумным и моральным. Умный мозг — это понятно. А вот что такое умное сердце — это не совсем понятно. Но, как потом выяснилось, для ответа на данный вопрос необходимо «доказательство бытия Бога в пределах чистого разума». Круг сомкнулся. Чтобы доказать бытие Бога сердцем, нужно отказаться от крайнего рационализма, однако в свою очередь, чтобы доказать бытие Бога сердцем, нужен Бог в пределах чистого разума. Над Кантом смеяться будут вовсе не потому, что он придумал свое доказательство (чего тут смеяться! Разве что Сатана да Иван Бездомный будут это делать — один со зла, разумного, другой по доброй русской глупости), и совсем точно не над самим доказательством, великолепие которо-го дооказало время. Смеяться будут над наивностью и Канта, и Сатаны. Люди, эти смертные ничтожества, «твари земные», отпавшие и от Бога, и от Сатаны, все-таки претендуют на то, чтобы самим управлять своей судьбой. Пусть вышла промашка с вечерним заседанием МАССОЛИТа, и поездки в Кисловодск на лечение тоже не всегда удаются. Но то, что один, два или сто паровозов не сдвинутся с места, не доказывает, что принцип паровой машины не верен. Тысяча первая машина заработает. А один летающий самолет доказывает возможность создания летательных аппаратов тяжелее воздуха не меньше, чем тысяча таких аппаратов. Одна-единственная смерть содержит боль всех смертей, как в одной капле есть все свойства воды. Люди не поверят ни Канту, ни Сатане, ибо каждый из них сам и мудрец, и черт в одном лице. Каждый верит себе больше, когда способен верить. У каждого есть свое, и седьмое, и сотое, и тысяче первое доказательство бытия Человека в себе. «Мое «мое» всех мудрее и всех хитрее», — думает каждый из нас. Кант критического периода это уже понимал, когда писал Его Превосходительству барону фон Цедлицу, что «разум усматривает только то, что сам производит по собственному плану» . Каждый человек думает, что его вывод носит синтетический характер, а на самом деле он по происхождению лишь аналитический. Но мое «мое» мне ближе всех — это точно. Идет ли проливной дождь или палит нещадно солнце, правит ли Петр или пьяный президент, умирают люди вокруг или рождаются — и «Все» Дешана и «Ничто» А.Н. Чанышева не касаются моего «мое», оно со мной всегда, и оно всегда одиноко, таким рождается, живет и умирает. Ни Бог, ни Сатана, ни люди не могут войти и что-то изменить в моем «мое». Даже я сам перед ним бессилен. И напрасно Михаил Афанасьевич Булгаков считает, что каждый атеист есть сатанист . К слову сказать, по его мнению, так считает и Сатана. Но оба они ошибаются: и мессир, и писатель.

Однако вернемся к Воланду и Канту. Когда Кант, потрясенный моральным законом внутри нас, стал искать источники этой всемогущей силы, которая может легко уничтожить даже инстинкт самосохранения и заставить перетерпеть адские физические и душевные муки, он пришел к созданию той системы философии, которая сделала его «беспокойным стариком Иммануилом». В работах «Критика чистого разума», «Критика практического разума», «Критика способности суждения» он выяснил, что механизма моральной силы и морального закона ни в чувствах, ни в рассудке, ни в разуме, ни в окружающей природной и социальной среде нет. Получился странный вывод: механизма порождения морали ни в человеке (ни в его чувствах, ни в рассудке, ни в разуме), ни в обществе (на чем настаивает марксизм) нет, а моральный закон, который сильнее всего телесного и душевного, в нас есть. Еще Сократ растолковывал Мелету и афинянам, что, не признавая флейту, нельзя признавать музыку от флейты. Грибов нет, а грибной суп есть — так не бывает. У Канта остался один выбор: искать источник человеческой морали за пределами и человека, и общества, и природы, т.е. в сверхприродном, супранатуральном, за чертой конечного мира, тварной природы, где-то в сверхъестественном, трансцендентном мире, т.е. в Боге. Наличие в нас морального закона доказывает наличие Бога, ибо кроме Него нигде в конечном мире источника нравственных законов Кант не нашел. Логично тогда допустить перст Божий. Инверсию этого суждения находим у Достоевского, который устами своего литературного героя Ивана Карамазова говорит: «Если нет Бога, все дозволено». И над Достоевским будут смеяться: будто мало и с Богом дозволенного и недозволенного! Одни Крестовые походы чего стоят, а «молот ведьм»! Человек — зверь, который дозволяет себе все, что вздумает и захочет его «мое», — хоть с Богом, хоть без Него. В истории любой Церкви есть примеры проявления человеческого зла, лжи, уродства и безумия. Если Бог придумал религию, то Сатана — Церковь. Точно так же не марксизм плох, а марксисты, создавшие марксистскую церковь. Не дух, а люди творят реальную картину своей жизни. Бог, Сатана, судьба, дао и проч. могут лишь определить пределы, границы этой жизни, а какими будут мгновенья этой жизни, зависит от нас, от самих людей.
Перед Кантом стояли две проблемы. Во-первых, Бог — дело церковное. И надо церковного Бога заменить философским. Отсюда и появится знаменитая работа «Религия в пределах чистого разума». Не триединый Бог — источник нравственного закона в людях, а совсем другой. Просто Бог. Бог разумения сущности чувственного (по Л. Фейербаху) бытия. Во-вторых, у Канта рационально доказывается необходимость религии, а не Бога как такового, бытие которого доказывается не логикой понятий, суждений и умозаключений, а простым наличием в нас чувствуемых нашим «мое» моральных норм, из чего мы и предполагаем наличие Бога как возможного источника морали, ибо ничего другого в мире не находим. Смех да и только. Но зато как умно! Знает человек или нет, его «мое» чувствует, что он существо нравственное. Это не нуждается в особом доказательстве, ибо каждый день подтверждается по тысяче раз, когда мы из-за обиды совершаем бесполезное или даже вредное дело, когда ради чести идем к барьеру, когда из-за страха прослыть трусом, рискуем жизнью или когда ради свободы умираем. Везде нечто неосязаемое и неуловимое распоряжается через нас нашей судьбой, нашим здоровьем, нашим благополучием, нашей жизнью и смертью. Бог — сила трансцендентная — сидит в нас в форме категорического нравственного императива, т.е. морального закона. Так думал этот беспокойный старик Кант, и над ним будут смеяться долго, ибо он почему-то решил, что категорический императив обязательно должен быть гуманистическим (добрым). Эту же ошибку совершил и Маркс, когда почему-то наивно думал, что коммунизм может быть только добрым и гуманным. Но и над Сатаной будут смеяться не менее долго, потому что он полагает, что этот императив должен быть обязательно дьявольским (злым). А люди решили: когда как. И это уже не просто смешно, а до коликов в сердце…

Использованный материал:
Кант И. Критика чистого разума. СПб., 1993. С. 19.
См.: Булгаков М.А. Избр. проза. Фрунзе, 1988. С. 11—13.

Утренняя заря, или мысль о моральных предрассудках »Книга втораяПрирода и история морального чувства

Становятся нравственными – нее потому что были нравственными.
– Подчинение морали может быть или рабским, или суетным, или своекорыстным, или самоотверженным, или глупо-восторженным, или бессмысленным, или актом отчаяния: в самом по себе в этом еще нет ничего нравственного.

Изменчивость морали.
– Изменяют мораль, работают над ее преобразованием те, кто с успехом совершает все, что ни захочет, каков бы ни был его поступок.

В чем мы все неутомимы.
– Мы постоянно делаем заключения из суждений, которые считаем ложными, из учений, в которые мы не верим, при содействии наших чувств.

Пробудиться от сна.
– Благородные и умные люди верили когда-то в музыку сфер. Благородные и умные люди верят и теперь еще в «нравственное значение жизни». Но в один прекрасный день эта сферическая музыка стала не слышна их уху! Они проснулись и увидели, что эту музыку они слышали во сне.

Древнейшие моральные суждения.
– Как поступаем мы при виде человека вблизи нас? – Сначала мы смотрим на то, что из его поступков выйдет для нас; мы смотрим на него только с этой точки зрения. Это следствие мы принимаем за намерение его действий, и, наконец, приписываем ему обладание такими намерениями как бы в постоянное его качество, и называем его, например, «вредным для нас человеком». Тройное заблуждение, тройная старинная ошибка! Можно ли искать начало морали в этих мелочных выводах: «что мне вредно, то дурно (вредно само по себе)»; «что мне полезно, то хорошо (благодетельно, полезно само по себе)»; «что мне принесло вред один или несколько раз, то враждебно само по себе»; «что принесло мне пользу один или несколько раз, то приятно само по себе». O pudenda urigo! Если кто случайно поступит дурно по отношению к другому, можно ли сказать, что такова его природа и утверждать, что он способен только к таким поступкам, к таким отношениям и к другим, и к себе. Не скрывается-ли здесь самая смелая из всех мыслей – что мы сами должны быть принципом блага, если по себе мы мерим добро и зло?

Есть два рода людей, отрицающих нравственность.
– «Отрицать нравственность» – это во-первых, значит: отрицать возможность того, чтобы нравственные мотивы, на которые ссылаются люди, действительно, руководили ими в их действиях, — другими словами это значит утверждать, что нравственность состоит в словах и принадлежит к самым грубым и тонким обманам (именно к самообману) людей, наиболее выдающихся добродетелями. Во-вторых «отрицать нравственность» значит отрицать, что нравственные суждения основываются на истинах. В этом последнем случае предполагается, что нравственные суждения были, действительно, мотивами действия, но что человека привели к его нравственным действиям ошибки, служащие основой всего нравственного суждения. Это – моя точка зрения. Я не отрицаю, что многих поступков, которые называются безнравственными, надобно избегать, и надобно сдерживать их. Я не отрицаю, что следует делать и требовать, чтобы делали многое из того, что называется нравственным. Но то и другое должно стоять на иной почве, чем это было до сих пор. Мы должны переучиться, чтобы наконец, может быть и поздно, достигнуть большего – изменить свои чувства.

Наши оценки.
– Все действия сводятся к оценкам; все оценки бывают или наши собственные или усвоенные; последних гораздо больше. Почему мы их усваиваем? Из страха, — т.е. мы считаем более полезным поставить себя в такое положение, как будто бы они были и наши собственные, и приучаем себя к этому притворству, так что оно, наконец, становится нашей натурой. Иметь собственные оценки – это значит измерять вещь в отношении к тому, сколько удовольствия или неудовольствия делает она именно нам и никому другому; — нечто чрезвычайно редкое. – Но по крайней мере наша оценка другого, в которой лежит мотив, что мы, в большинстве случаев, пользуемся его оценкой, должна же исходить от нас, быть нашим собственным определением? Да, но мы делаем ее будучи детьми и редко пересматриваем ее снова; мы оцениваем наших ближних по-детски и находим нужным преклоняться перед их оценкой.

Мнимый эгоизм.
– Большая часть хотя и говорит и думает постоянно о своем «эгоизме», однако в течение всей своей жизни ничего не делает для своего ego, но только для фантома этого ego, какой составился о нем в головах окружающей их среды и сообщился им; — вследствие этого все они вместе живут в тумане безличных, полуличных мнений и произвольных, почти фантастических критериев, — один постоянно в голове другого, а этот другой, в свою очередь, в голове третьего: странный мир фантастических образов, который, вдобавок, умеет придать себе такой трезвый вид. Это облако мнений и привычек растет и живет почти независимо от людей, которых оно покрывает; в нем заключается страшная сила всеобщих суждений о «человеке»; — все эти неведомые сами себе люди верят в лишенный крови и тела абстракт «человека», т.е. в фикцию; и каждая перемена, которая совершается с этим абстрактом благодаря суждениям отдельных сильных людей (философов, например), действует на массы чрезвычайным образом, — все это потому, что каждый индивидуум в этой массе не может противопоставить этой безжизненной фикции действительного, ему доступного, им обоснованного ego и этим уничтожить фикцию.

Против определений моральных целей.
– Цель морал и теперь почти всюду определяется так: сохранение и движение вперед человечества. Но это значит хотеть только иметь формулу, и больше ничего. Сохранение – в чем? Движение – куда? Не выпущены ли в формуле самые существенные моменты – ответ на эти «в чем» и «куда»? Какое учение об обязанностях можно создать с этой формулой? Возможно ли из нее угадать, насколько продолжительное существование предстоит человечеству? Очень ли далеко уйдет оно вперед? Как различны должны быть в этих обоих случаях средства, т.е. практическая мораль! Если предположить, что человечеству хотят дать высшую возможную для него разумность это, конечно, еще не значит, что ему дают высшую возможность для него продолжительность существования? Если предположить, что, может быть, это «в чем» и «куда» заключает в себе «высшее счастье», думают ли при этом о той высшей ступени, которую мало-помалу могут достигнуть отдельные люди? Или о вообще совсем не ожидаемом, но в конце, концов достигаемом среднем счастии всех? Почему же тогда путем к этому должна быть мораль? Разве люди, придерживающиеся морали, не оказывались недовольными собою, ближними и своим жребием?

Наше право на нашу глупость.
– Как поступать? Для чего поступать? При ближайших потребностях индивидуум ответит на эти вопросы очень легко, но чем сложнее, обширнее, важнее становится область действия, тем неопределеннее, а, следовательно, и произвольнее может быть ответ. Но именно произвольность-то и должна быть отсюда исключена! – Так требует авторитет морали. Этот авторитет морали связывает мысль при вещах, где было бы опасно ложно мыслить: — таким образом она обыкновенно оправдывается перед своими обвинителями. «Ложно» здесь значит «опасно». – Но опасно для кого? Обыкновенно носители авторитетной морали, имеют перед глазами собственно не опасность действующего, но их собственную опасность, возможность для них лишиться власти и значения, как только дано будет всем право поступать произвольно, по собственному большому или малому разумению: т.е. ради самих себя делают они немыслимым пользоваться правом произвольности и глупости, — они приказывают даже там, где трудно ответить на вопросы «что делать?» «к чему делать?» И если разум человечества растет так необыкновенно медленно, что часто для всего хода человечества факт этого роста отрицается кто же больше виновен в этом, как не это вездесущие моральных приказаний, которые не позволяют громко поставить индивидуальный вопрос6 «как? для чего?» Воспитание дает нам патетические чувства и блуждание во тьме, когда разум должен был бы смотреть холодно и ясно! И притом во всех более высоких и важных случаях.

Теория существования Бога в философии И. Канта

В богословской литературе И. Канта зачастую считают творцом нравственного (морального) доказательства существования Бога. Однако, Иммануил Кант не создавал доказательств бытия Бога поскольку считал, что доказать существование Бога невозможно. При этом он полагал, что идея Бога применима в моральном отношении, — «нашим долгом было содействовать высшему благу, стало быть, мы имели не только право, но и связанную с долгом как потребностью необходимость предположить возможность этого высшего блага, которое, поскольку оно возможно только при условии бытия Бога, неразрывно связывает предположение о нем с долгом, т.е. морально необходимо признать бытие Бога».И.Кант. Критика практического разума. 1788 г. / Сочинения. В 8-ми т. Т. 4. М.: ЧОРО, 1994. Стр. 523.

Кант начинает с размышлений о нравственной природе человека. Одни мудрецы убеждены, что человек безнадежно погряз во зле. Иные видят его по природе добрым, а злым лишь под влиянием обстоятельств. И те и другие ригористы, категоричные в своих суждениях. Им противостоят индифферентисты, которые полагают, что человек по природе своей нейтрален — ни добр, ни зол, и синкретисты, считающие его одновременно и добрым и злым. Кант в делах морали ригорист, но одновременно он диалектик. Он и здесь пытается совместить, более того — столкнуть противоположности. Человек, утверждает Кант, «по природе зол». В нем заключена неизбывная склонность творить зло, которая выглядит как приобретенная, будучи, однако, изначально ему присущей. Вместе с тем человек обладает задатками добра. Моральное воспитание в том и состоит, чтобы восстановить в правах добрые задатки, чтобы они одержали победу в борьбе с человеческой склонностью к злому.А.В. Гулыга. Немецкая классическая философия. 2-е изд., испр. и доп. — М.: Рольф, 2001. Стр. 58.

В сочинениях «Основа метафизики нравственности» и «Критика практического разума» Кант выдвинул категорический императив: «поступай так, как если бы максима твоего поступка посредством твоей воли должна была стать всеобщим законом природы».И. Кант. Основоположения метафизики нравов. 1785 г. / Сочинения. В 8-ми т. Т. 4. М.: ЧОРО, 1994. Стр. 195. При этом Кант обосновывает не то, что Бог есть, а то, что «было бы полезно (с точки зрения морали) думать, что Он есть», т.е. Кант не придавал своим моральным доводам статуса доказательства — «Доказывать реальность идеи Бога можно лишь из этой реальности нравственного закона и, следовательно, лишь с практической целью, т.е. действовать так, как будто Бог есть, следовательно, только ради этой цели».И. Кант. Лекции. Логика, 1800 г. / Сочинения. В 8-ми т. Т. 8. М.: ЧОРО, 1994. Стр. 348.

Во многих Священных писаниях моральный аргумент представлен гораздо проще, чем у Канта, и может быть выражен следующим умозаключением: без веры в Бога люди перестают страшиться греха, но коль скоро все-таки встречаются высоконравственные люди, то, вероятно, потому, что в их совести присутствует Бог. Кенигсбергский мыслитель своеобразно развивает это рассуждение в духе эпохи Просвещения, исходя из допущения, что если нет Творца, то моральные идеи и принципы теряют всякую объективную значимость, рушатся. Коль скоро часто в своей земной жизни честные и добрые люди не получают вознаграждения, а злодеи не обязательно наказываются, то в силу моральной справедливости должен состояться потусторонний Страшный суд, вознаграждающий праведных и наказующий неправедных. Люди стремятся к счастью, однако у них есть также чувство морального долга.

Чтобы оценить все долговременные последствия своего поведения, — рассуждает Кант, — человек каким-то образом должен пребывать во всех временах, в том числе и в вечности после своей физической смерти. Для этого у него должна быть бессмертная душа, обладающая способностью видения и нравственного оценивания событий. Если душа человека будет иметь возможность созерцать всю полноту содеянного человеком при земной жизни, то на Последнем суде она будет точно знать, за что именно ей следует держать ответ. Для вершения истинно справедливого Суда нужен самый неподкупный и объективный Судья. Таким судьей может быть только Бог. Пивоваров Д.В. О моральном доказательстве бытия Бога. // Этика в современной философско-культурологической перспективе: материалы Всероссийской научно-практической конференции с международным участием (Екатеринбург, УрФУ, 25 апреля 2015 г.). — Екатеринбург : УрФУ, 2015. — С. 58-64.

«Все толкования Священного писания, поскольку они касаются религии, должны быть даны именно таким образом на основании принципа нравственности, содержащейся в откровении как цель, и без него они будут или практически пустыми, или даже препятствиями на пути добра. И только основываясь на этом принципе, они по-настоящему аутентичны, т.е. сам Бог в нас есть истолкователь, так как мы понимаем только того, кто разговаривает с нами через наш рассудок и наш разум; следовательно, божественность полученного нами учения может быть познана только через понятия нашего разума, поскольку они чисто моральны и потому верны».

В настоящее время в процессе глобализации мировой культуры проблема экуменизма приобретает всемирный характер, и основой для этих тенденций может стать кантовская концепция морального истолкования Бога.

Доказательства Канта

В XIII веке епископ Римской католической церкви Фома Аквинский почувствовал дискомфорт. Вокруг церкви появилось множество людей, которые, читая священные книги, начинали ДУМАТЬ. И додумались до отрицания Бога. Хотя им, еретикам, не раз говорили: верь, не рассуждай — все равно сие недоступно человеческому разуму.

В XIII веке епископ Римской католической церкви Фома Аквинский почувствовал дискомфорт. Вокруг церкви появилось множество людей, которые, читая священные книги, начинали ДУМАТЬ. И додумались до отрицания Бога. Хотя им, еретикам, не раз говорили: верь, не рассуждай — все равно сие недоступно человеческому разуму. Но ни костры, ни пытки не смогли этим упрямцам помешать логически думать и… находить несоответствия. Нет чтобы раз и навсегда осознать, что «природа завершается в благодати, разум — в вере, а всякое философское познание — в сверхъестественном откровении». За 15 лет до рождения Фомы была сожжена
«Эстетика» Аристотеля. А вот епископ Фома Аквинский Аристотеля очень любил.
Современных же ему еретиков, как всякий епископ, не жаловал. И придумал он гениальный ход — сразиться с еретиками их же оружием. Он решил доказать бытие Бога, пользуясь… принципами материалиста Аристотеля. Рассуждать о существовании Бога, доказывать Его существование как теорему. И возникло одно из самых парадоксальных учений в истории цивилизации. Аквинский установил пять признаков Бога. Кратко напомню (не цитируя).
Первый признак — через движение. Поскольку у каждого движения есть то, что движет, значит, должен существовать Перводвигатель.
Второй — причинный. У каждого явления есть причина, а значит, у всех явлений должна существовать Первопричина.
Третий — всё случайно существующее может и не существовать. Следовательно, должен быть Регулировщик.
Четвертый — качественный. Раз есть различные формы Совершенства, Красоты, Добра, то должны быть и абсолютное Совершенство, Добро и Красота.
Пятый — целесообразность. Все разумное и неразумное в мире направлено к целесообразности. Значит, должен быть Руководитель.
Через полтысячи лет после Аквинского Иммануил Кант перечеркнул все пять признаков Бога, утверждая, что в области разума доказательств бытия Бога нет и быть не может. А затем (как напомнил Булгаков в романе «Мастер и Маргарита») Кант учредил шестой.
Вот он: «Нравственные принципы не зависят от внешней среды».
«Нравственный закон — принуждение, необходимость действовать вопреки эмпирическим воздействиям. А значит, он приобретает форму принудительного веления — императива».
Если сказать совсем просто, то это прозвучит так: человек действует не только в связи с простой необходимостью. Некоторые моменты человеческого поведения неподвластны обычной логике.
В этом случае доказательством бытия Бога является искусство, культура.
Причем единственным доказательством. Искусство показывает, что человек совершает поступки, не связанные с простым выживанием и простой логикой Бытия. Симфонии Бетховена и картины Рафаэля не являются необходимыми в круговороте человеческого выживания. Именно их существование и существование тех, кто ими наслаждается, доказывает существование Высшей силы.
И действительно! Вам никогда не приходило в голову, что у искусства нет пути от простого к сложному? Бах не проще Шостаковича (в то время как математика и физика времен Баха проще математики и физики времен Шостаковича).
Пещерная живопись не проще живописи Пикассо. Можно начинать изучать историю искусства не с начала, а с конца. Искусство всегда на высоте (в какие бы ямы ни попадало человечество). В математике нет такого числа, которое нельзя было бы увеличить в десять, сто и более раз. В искусстве нет относительных величин. Трехминутная хоральная прелюдия Баха равна по духовной значимости его же трехчасовым «Страстям по Матфею». Именно общаясь с искусством, постигая его, мы приближаемся к формуле Бога, к формуле бессмертия. Вот почему я, в полном согласии с Кантом, предлагаю всякому нормальному человеку сделать все, чтобы по-настоящему войти в мир искусства.
Ибо именно в этом мире мы общаемся с Божественной энергией.
Пятница с Михаилом Казиником

Метки: Религии Живопись Михаил Казиник Спецпроекты

Важно: Правила перепоста материалов