Говорил ли Достоевский — русский без веры дрянь?

Если бы Вы знали, что говорил Ф.М. Достоевский о «русских» безбожниках, предавших свою веру, БОГА, а затем и Россию, Вы бы очень удивились. ))
МЫСЛЬ, что «русский без православия – дрянь, а не человек», в разных вариациях и в гораздо более резких выражениях не один раз звучит у Ф.М. Достоевского.
Но думаю, что «русским» безбожникам вряд ли понравится, если «дипломатичное» — «дрянь», будет заменено на слова самого Фёдора Михайловича, который не стеснялся в выражениях относительно, отрекшихся от БОГА и Православия, одержимых бесами «русских», коих он, вполне обоснованно, и русскими-то не считал.
Например, в письме A. H. МАЙКОВУ 9(21)октября 1870.(Дрезден.) Достоевский пишет:
«Я вон как-то зимою прочел в «Голосе» серьезное признание в передовой статье, что «мы, дескать, радовались в Крымскую кампанию успехам оружия союзников(1) и поражению наших».
Нет, мой либерализм не доходил до этого; я был тогда еще в каторге и не радовался успеху союзников (1), а вместе с прочими товарищами моими, несчастненькими и солдатиками, ощутил себя русским, желал успеха оружию русскому и — хоть и оставался еще тогда всё еще с сильной закваской шелудивого русского либерализма, проповедованного говнюками (2) вроде букашки навозной Белинского (3) — но не считал себя нелогичным, ощущая себя русским. Правда, факт показал нам тоже, что болезнь, обуявшая цивилизованных русских, была гораздо сильнее, чем мы сами воображали, и что Белинскими, Краевскими (4) и проч. дело не кончилось.
Но тут произошло то, о чем свидетельствует евангелист Лука: бесы сидели в человеке, и имя им было легион, и просили Его: повели нам войти в свиней, и Он позволил им. Бесы вошли в стадо свиней, и бросилось всё стадо с крутизны в море, и всё потонуло. Когда же окрестные жители сбежались смотреть совершившееся, то увидели бывшего бесноватого — уже одетого и смыслящего и сидящего у ног Иисусовых, и видевшие рассказали им, как исцелился бесновавшийся. (5)
Точь-в-точь случилось так и у нас. Бесы вышли из русского человека и вошли в стадо свиней, то есть в Нечаевых (6), в Серно-Соловьевичей (7) и проч. Те потонули или потонут наверно, а исцелившийся человек, из которого вышли бесы, сидит у ног Иисусовых. Так и должно было быть.
Россия выблевала вон эту пакость, которою ее окормили, и, уж конечно, в этих выблеванных мерзавцах не осталось ничего русского. И заметьте себе, дорогой друг: кто теряет свой народ и народность, тот теряет и веру отеческую и Бога. Ну, если хотите знать, — вот эта-то и есть тема моего романа. Он называется «Бесы», и это описание того, как эти бесы вошли в стадо свиней…»
Ф.М. Достоевский видел расползающееся безбожие в среде русской интеллигенции и, как следствие, осатанелость и беснование, проявляющееся в торжестве идеологии безнравственности и бес-духовности, беспощадного террора, убийства как нормы, анархии, смуты, заговора, революции и тотального разрушения и уничтожения всего и всех.
Великий писатель был провидцем и пророком и он знал, чувствовал, ЧТО затевают эти осатаневшие бесноватые и предвидел — какой страшной трагедией, с миллионами человеческих жертв, закончится сатанинская вакханалия – кровавая революция безбожия. И этих предвестников революции,одержимых бесами шелудивого либерализма безбожников-революционеров(«стадо свиней, в которых вошли бесы») мы видим в романе Ф.М. Достоевского «Бесы», опубликованного за 35 лет до страшных и трагических событий 1917 года.
Даже из этого письма вполне понятно отношение Ф.М. Достоевского к «русским» либералам-безбожникам, отрекшимся от своей веры, от нравственности и духовности, а следом и от своей «русскости» и России. А как он их называл, не будем повторять. ))
То, что разжигали в ХIХ веке полыхнуло через 45 лет в ХХ. И кровавый огненный вихрь безжалостно пожрал миллионы ни в чём неповинных людей, а вместе с ними -детей и внуков первых пропагандистов-революционеров и террористов. В всеобщем хаосе и катастрофе, в торжестве ненависти и осатанелости погибли и те из них, кому довелось дожить до осуществления своей «идеи», ради достижения которой они не брезговали самыми безнравственными, подлыми, жестокими и безбожными средствами. Кому они служили? Каковы плоды? Плоды их — страдания и смерть миллионов людей, ибо отец их — лжец и отец лжи, человекоубийца от начала — диавол. По плодам их узнаете их.
Обобщая, слова и мысли Ф.М. Достоевского относительно «русских» безбожников будет правильно и корректно выразить их словами: «Русский без православия – дрянь, а не человек.» Или Вы настаиваете на том, чтобы называть их прямым текстом, так, как называл Достоевский?!!)))
Примечание
(1) союзники — союзники Турции: Великобритания, Франция, Австрия, Пруссия и Сардиния, воевавшие против России в тяжёлой для русских Крымской войне.
(2) «шелудивый русский либерализм» проповедовали безбожники-либералы (которых Ф.М.Д. называет «говнюками»), ненавидящие свою Родину – Россию, русский народ и всё русское.
(3) Белинский В.Г., несмотря на незаурядные способности и «благие намерения», в конце жизни отвергал и порочил Православную Церковь, не понимая, что ломает духовно-нравственный стержень России. Подстрекая народ к отвержению и разрушению Православия и Церкви, он подменял Истинную веру, верой в бесовскую иллюзию «освобождающей революции» и «нового порядка», в дальнейшем утопивших Россию в море человеческой крови и превративших русский народ в кровавое месиво. Ленин высоко ценил атеистические западнические воззвания и бесовскую пропаганду Белинского.
(4) Краевский А.А. — редактор либерально-антирусской газеты «Голос»)
(5) Ф.М. Достоевский кратко пересказывает повествование Апостола Луки о бесноватом и бесах, вошедших в стадо свиней.
«И приплыли в страну Гадаринскую, лежащую против Галилеи. Когда же вышел Он на берег, встретил Его один человек из города, одержимый бесами с давнего времени, и в одежду не одевавшийся, и живший не в доме, а в гробах ( гробы-погребальные пещеры). Он, увидев Иисуса, вскричал, пал пред Ним и громким голосом сказал: что; Тебе до меня, Иисус, Сын Бога Всевышнего? умоляю Тебя, не мучь меня. Ибо Иисус повелел нечистому духу выйти из сего человека, потому что он долгое время мучил его, так что его связывали цепями и узами, сберегая его; но он разрывал узы и был гоним бесом в пустыни. Иисус спросил его: как тебе имя? Он сказал: легион, – потому что много бесов вошло в него. И они просили Иисуса, чтобы не повелел им идти в бездну.
Тут же на горе паслось большое стадо свиней; и бесы просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, выйдя из человека, вошли в свиней, и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, видя происшедшее, побежали и рассказали в городе и в селениях. И вышли видеть происшедшее; и, придя к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисуса, одетого и в здравом уме; и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся». (Лука 8, 26-36)
(6) Нечаев С.Г. – нигилист, безбожник, радикальный революционер-анархист, напрочь лишённый нравственных устоев, вымогатель и мошенник, приверженец беспощадного террора, убийца своего сподвижника.
(7) Серно-Соловьевич Н.А. – безбожник, революционный демократ, пропагандист идей революции и активный распространитель революционных материалов, ненавидящий, по его определению, «безмозгло-подлый» народ России, и верящий, что именно такой народ способен совершить революцию.
Почему Ф.М. Достаевский «русских» безбожников не считал настоящими русскими? Почему русский и православный — практически синонимы? Об этом в статье:
«Русский без православия дрянь Ф. М. Достоевский»
http://www.stihi.ru/2012/05/14/6016

Ещё из опровержений афоризмов
Говорил ли Достоевский фразу, что «Русский человек без Бога — дрянь»?!
Не то, не тот, не о том…
Все чаще из уст модных общественно-политических деятелей можно слышать утверждение, что Достоевский произнес фразу о том, что русский человек только в Православии хорош, а вне его дрянь, а не человек. © Ещё с Достоевским
Признаться, такая фраза несколько обескураживает, потому как она по сути своей противоречит христианским ценностям, разве можно другого человека, кого бы то не было осуждать, и видеть себя выше, только потому что ты православный?
Конечно же нет, а Достоевский был верующим человеком, если хотите светским проповедником Христа, и не мог он такие вещи всерьез думать, да тем более о собственном народе.
Не говорил Федор Михайлович таких слов, однако кто-то упорно распускает этот нехороший слух, в отношении классика, не указывая первоисточников.
Похожую фразу (но лишь на первый взгляд) можно найти, опять-таки со слов Бердяева, у славянофила Кошелева:
«И. Кошелев говорил: «Без православия наша народность — дрянь. С православием наша народность имеет мировое значение». А Иван Киреевский говорил: «Особенность России заключалась лишь в самой полноте и чистоте того выражения, которое христианское учение получило в ней, — во всем объеме её общественного и частного быта».»

Если Кошелев действительно так говорил (а скорее всего говорил, потому как цитата Кириевского приведена верно), то как понять это высказывание?
«Без православия наша народность — дрянь. С православием наша народность имеет мировое значение».
Как мы видим речь идет не о народе (а значит и не о человеке), а о народности. Под народностью разумеется философское или идеологическое течение в славянофильстве.
Кошелев такой фразой говорит о том, что вся славянофильская идеология без православного (святоотеческого) фундамента являетя дрянью, то есть изобретением никуда не годным и ровным счетом ничего не стоящим.
И тут трудно не согласиться с мыслителем. Действительно вся суть славянофильства — это возврат к живым началам, хранящимся в святоотеческом наследии (подробнее в статье: «СЛАВЯНОФИЛЫ О РОССИИ И О ЗАПАДЕ: КИРИЕВСКИЙ, ХОМЯКОВ, ДОСТОЕВСКИЙ»). Без этих начал, славянофильство теряет свой корень, свою сущность и действительно становится ничего не стоящим учением, то есть дрянью.
Кстати, это беда актуальна и сегодня, так например известный экономист Валентин Катасонов, позиционирующий себя славянофилом, в своей книге «Экономическая теория славянофилов» изд. Москва «Институт русской цивилизации» 2014. -656 с., на 640 странице в главе «Вместо заключения» пишет: «Очевидно, что в сегодняшней, далеко ушедшей от Бога России, многим нашим согражданам христианские ориентиры кажутся чем-то далеким и отвлеченным. Поэтому на первых порах надо руководствоваться хотя бы здравым смыслом (который тоже от Бога)».
То есть Валентин Катасонов выкинул тот фундамент на котором строится все славянофильство и тем самым превратил свою теорию (по слову Кошелева) в ничего не стоящую, то есть в дрянь.
Тот здравый смысл, которым призывает руководствоваться Катасонов активно ищет другая организация, под названием «Школа здравого смысла», где состоит заместитель Валентина Юрьевича — Ольга Четверикова, утверждающая что все иерархи всех мировых религий дурачат простых верующих, а сами стремятся к тайным каббалистическим знаниям…
Подробнее об этом в статьях:
ШКОЛА ЗДРАВОГО СМЫСЛА.
ШКОЛА ЗДРАВОГО СМЫСЛА ИЛИ ШКОЛА БЕЗУМИЯ?
Словом, действительно прав Кошелев насчет славянофильства вне православия.
А в заключении, приведем цитату Достоевского о русском народе, то что действительно говорил Федор Михайлович, вероятно отвечая на самые отвратительные нападки на русский народ со стороны либералов и социалистов того времени:
«Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает. А ведь не все же и в народе — мерзавцы, есть прямо святые, да еще какие: сами светят и всем путь освещают!.. Судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать.
А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений, они срослись с душой его искони и наградили ее навеки простодушием и честностью, искренностью и широким всеоткрытым умом, и все это в самом привлекательном, гармоническом соединении.»
© «Будущее России — будущее мира!», 12 декабря 2015

ИНТЕРЕСНЫЕ ЦИТАТЫ ДОСТОЕВСКОГО О РОССИИ И РУССКОМ НАРОДЕ «Если есть на свете страна, которая была бы для других, отдалённых или сопредельных с нею стран, более неизвестною, неисследованною, более всех других стран непонятою и непонятною, то эта страна есть, бесспорно, Россия для западных соседей своих». «Никакой Китай, никакая Япония не могут быть покрыты такой тайной для европейской пытливости, как Россия, прежде, в настоящую минуту и даже, может быть, ещё очень долго в будущем…» «…Россия же вся открыта перед Европою, русские держат себя совершенно нараспашку перед европейцами…» «… про Россию знают, что в ней живут люди и даже русские люди, но какие люди? Это до сих пор загадка, хотя, впрочем, европейцы и уверены, что они нас давно постигли…» «Да, мы веруем, что русская нация — необыкновенное явление в истории всего человечества. Характер русского народа до того не похож на характеры всех современных европейских народов, что европейцы до сих пор не понимают его и понимают в нём всё обратно…» «В русском человеке нет европейской угловатости, непроницаемости, неподатливости. Он со всеми уживается и во всё вживается. Он сочувствует всему человеческому вне различия национальности, крови и почвы <…> У него инстинкт общечеловечности». «…в русском человеке видна самая полная способность самой здравой над собой критики, самого трезвого на себя взгляда и отсутствие всякого самовозвышения, вредящего свободе действия. Разумеется, мы говорим про русского человека вообще, собирательно, в смысле всей нации». «Даже физическими способностями русский не похож на европейцев. Всякий русский может говорить на всех языках и изучить дух каждого чуждого языка до тонкости, как бы свой собственный русский язык, — чего нет в европейских народах, в смысле всеобщей народной способности. Неужели же это не указывает на что-нибудь? Неужели это только одно случайное, бесцельное явление?» «И страшно, до какой степени свободен духом человек русский, до какой степени сильна его воля! Никогда никто не отрывался так от родной почвы, как приходилось иногда ему, и не поворачивал так круто в другую сторону, вслед за своим убеждением!» «Ужасное несчастье, что у нас ещё людей, исполнителей мало. Говоруны есть, но на деле первый-другой, обчёлся. Я, разумеется, не в высоких делах исполнителей разумею, а просто мелких чиновников, которых требуется множество, и которых нет…» «Столкновение страшное новых людей и новых требований со старым порядком. Я уже не говорю про одушевление их идеей: вольнодумцев много, а русских людей нет. Главное, самосознание в себе русского человека — вот что надо…» (Цитаты из «Ряда статей о русской литературе», 1861 г.) «Да их (иностранцев — ред.) жизнь так устроилась! А мы в это время великую нацию составляли, Азию навеки остановили, перенесли бесконечность страданий, сумели перенести, не потеряли русской мысли, которая мир обновит, а укрепили её, наконец, немцев перенесли, и всё-таки наш народ безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой, высочайшей христианской мысли, которую и не понимает Европа с её дохлым католицизмом и глупо противуречащим себе самому лютеранством. Но нечего об этом! А то, что так тяжело по России, такая тоска по родине, что решительно чувствую себя несчастным!..» (Из письма Майкову, 1867 г.) «Так и рвусь в Россию… Присяжные наши — лучше невозможно. Но что касается судей, то можно пожелать несколько поболее образования и практики. И знаете чего ещё: нравственных начал. Без этого основания ничего не устроится. Но слава Богу, идёт ещё хорошо…» (Письмо Майкову, 1867 г.) «Я и просто путешественников здешних, по три года здесь живущих, не понимаю. За границу действительно можно с большою пользою и даже с удовольствием поехать на полгода, везде объехать, более двух недель на одном месте ни за что не заживаться, — вот это хорошо. Кроме того, действительно можно поправиться здоровьем!.. Жить же за границей очень скучно, где бы то ни было…» (Письмо к С. А. Ивановой, 1867 г.) «Наши соотечественники во множестве едут за границу; там они воспитывают детей и прилагают все старания, чтобы заставить их забыть русский язык. Есть такие, которые живут здесь подолгу, например Тургенев. Он мне напрямик заявил, что не хочет больше быть русским, что хотел бы забыть, что он русский, что он себя считает немцем и гордится этим. Я его с этим поздравил и расстался с ним…» (Письмо к Яновскому, 1867 г.) «И как можно выживать жизнь за границей? Без родины — страдание, ей-Богу! Ехать хоть на полгода, хоть на год — хорошо. Но ехать так, как я, не зная и не ведая, когда ворочусь, очень дурно и тяжело. От идеи тяжело. А мне Россия нужна, для моего писания и труда нужна (не говорю уже об остальной жизни), да и как ещё! Точно рыба без воды; сил и средств лишаешься…» «…отчасти и выгодно нам, что Европа нас не знает и так гнусно нас знает…» «…русский народ, благодаря своему благодетелю и его реформам, стал, наконец, мало-помалу в такое положение, что поневоле приучится к деловитости, к самонаблюдению, а в этом-то вся и штука». «…нравственная сущность нашего судьи и, главное, нашего присяжного — выше европейской бесконечно: на преступника смотрят христиански». «…наша сущность, в этом отношении, бесконечно выше европейской. И вообще, все понятия нравственные и цели русских — выше европейского мира. У нас больше непосредственной и благородной веры в добро как в христианство, а не как в буржуазное разрешение задачи о комфорте». «Всему миру готовится великое обновление через русскую мысль (которая плотно спаяна с православием, Вы правы, и это совершится в какое-нибудь столетие — вот моя страстная вера. Но чтоб это великое дело совершилось, надобно, чтоб политическое право и первенство великорусского племени над всем славянским миром совершилось окончательно и уже бесспорно…» (Письмо к Майкову, 1868 г.) «Через три месяца — два года как мы за границей. По-моему, это хуже, чем ссылка в Сибирь. Я говорю серьёзно и без преувеличения. Я не понимаю русских за границей. Если здесь есть такое солнце и небо и такие — действительно уж чудеса искусства, неслыханного и невообразимого, буквально говоря, как здесь во Флоренции, то в Сибири, когда я вышел из каторги, были другие преимущества, которых здесь нет, а главное — русские и Родина, без чего я жить не могу. Когда-нибудь, может быть, испытаете сами и узнаете, что я не преувеличиваю для красного словца…» (Письмо к С. А. Ивановой, 1869 г.) «Дай только Бог России не вступиться ни во что европейское, благо у нас своего дела довольно…» (О войнах и конфликтах в Европе). «Я в немецкой земле умирать не хочу; приеду помирать на родину…» (Письмо к С. А. Ивановой, 1870 г.) «Нет, на родине лучше: тут, по крайней мере, во всём других винишь, а себя оправдываешь…» «…теперь всё помутилось, то есть, впрочем, оно и никогда в порядке-то особенном не было. Русские люди вообще широкие люди <…> широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности…» (Свидригайлов в романе «Преступление и наказание») «А мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдётся, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости всё-таки нет! Деловитость в сапогах ходит…» (Разумихин в романе «Преступление и наказание»). Подготовил Арсений НОВИКОВ

Пророк Достоевский о России и Русском народе

“Россия вовсе была не Европа, а только ходила в европейском мундире, но под мундиром было совсем другое существо. Разглядеть, что это не Европа, а другое существо, и приглашали славянофилы, прямо указывая, что западники уравнивают нечто непохожее и несоизмеримое и что заключение, которое пригодно для Европы, неприложимо вовсе к России, отчасти и потому уже, что всё то, чего они желают в Европе, — всё это давно уже есть в России, по крайней мере в зародыше и в возможности, и даже составляет сущность ее, только не в революционном виде, а в том, в каком и должны эти идеи всемирного человеческого обновления явиться: в виде божеской правды, в виде Христовой истины, которая когда-нибудь да осуществится же на земле и которая всецело сохраняется в православии… Славянофилы, конечно, знали во сто раз более западников (и это minimum), но и они действовали почти что ощупью, умозрительно и отвлеченно, опираясь более на чрезвычайное чутье свое. Научиться чему-нибудь стало возможным лишь в последнее двадцатилетие: но кто и теперь-то что-нибудь знает о России?

…Загорелось село и в селе церковь, вышел целовальник и крикнул народу, что если бросят отстаивать церковь, а отстоят кабак, то выкатит народу бочку. Церковь сгорела, а кабак отстояли. Примеры эти еще пока ничтожные, ввиду неисчисленных будущих ужасов… А то как заставить сострадать, когда вещи сложились именно как бы с целью искоренить в человеке всякую человечность? Да и одно ли вино свирепствует и развращает народ в наше удивительное время?

Носится как бы какой-то дурман повсеместно, какой-то зуд разврата. В народе началось какое-то неслыханное извращение идей с повсеместным поклонением материализму. Материализмом я называю, в данном случае, преклонение народа перед деньгами, пред властью золотого мешка. В народ как бы вдруг прорвалась мысль, что мешок теперь всё, заключает в себе всякую силу, а что всё, о чем говорили ему и чему учили его доселе отцы, — всё вздор. Беда, если он укрепится в таких мыслях; как ему и не мыслить так?

…Народ видит и дивится такому могуществу: “Что хотят, то и делают” — и поневоле начинает сомневаться: “Вот она где, значит, настоящая сила, вот она где всегда сидела; стань богат, и всё твое, и всё можешь”. Развратительнее этой мысли не может быть никакой другой. А она носится и проницает всё мало-помалу. Народ же ничем не защищен от таких идей, никаким просвещением, ни малейшей проповедью других противоположных идей…

…Я вот в моей речи сказал, что Татьяна, отказавшись идти за Онегиным, поступила по-русски, по русской народной правде, а один из критиков моих, оскорбившись, что у русского народа есть правда, вдруг возразил мне вопросом: “А свальный грех?” Таким критикам разве можно отвечать? Главное, оскорблены тем, что русский народ может иметь свою правду, а стало быть, действительно просвещен.

Да разве свальный грех существует в целом народе нашем и существует как правда? Принимает ли его весь народ за правду? Да, народ наш груб, хотя и далеко не весь, о, не весь, в этом я клянусь уже как свидетель, потому что я видел народ наш и знаю его, жил с ним довольно лет, ел с ним, спал с ним и сам к “злодеям причтен был”, работал с ним настоящей мозольной работой, в то время когда другие, “умывавшие руки в крови”, либеральничая и подхихикивая над народом, решали на лекциях и в отделении журнальных фельетонов, что народ наш “образа звериного и печати его”. Не говорите же мне, что я не знаю народа!

…Особенно поражает та торопливость, стремительность, с которою русский человек спешит иногда заявить себя, в иные характерные минуты своей или народной жизни, заявить себя в хорошем или в поганом. Иногда тут просто нет удержу. Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть — тут иной русский человек отдается почти беззаветно, готов порвать все, отречься от всего, от семьи, обычая, бога. Иной добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником и преступником, — стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни.

Но зато с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждою самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам, и обыкновенно, когда дойдет до последней черты, то есть когда уже идти больше некуда. Но особенно характерно то, что обратный толчок, толчок восстановления и самоспасения, всегда бывает серьезнее прежнего порыва — порыва отрицания и саморазрушения. То есть, то бывает всегда на счету как бы мелкого малодушия; тогда как в восстановление свое русский человек уходит с самым огромным и серьезным усилием, а на отрицательное прежнее движение свое смотрит с презрением к самому себе…

Все русские песни взяты с какой-нибудь были — заметили вы это? Но будьте же и справедливы хоть раз, либеральные люди: вспомните, что народ вытерпел во столько веков! Вспомните, кто в зверином образе его виноват наиболее, и не осуждайте! Ведь смешно осуждать мужика за то, что он не причесан у французского парикмахера из Большой Морской, а ведь почти до этих именно обвинений и доходит, когда подымутся на русский народ наши европейские либералы и примутся отрицать его: и личности-то он себе не выработал, и национальности-то у него нет! Боже мой, а на Западе, где хотите и в каком угодно народе, — разве меньше пьянства и воровства, не такое же разве зверство, и при этом ожесточение (чего нет в нашем народе) и уже истинное, заправское невежество, настоящее непросвещение, потому что иной раз соединено с таким беззаконием, которое уже не считается там грехом, а именно стало считаться правдой, а не грехом.

Но пусть, все-таки пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нем есть неоспоримо: это именно то, что он, в своем целом, по крайней мере (и не в идеале только, а в самой заправской действительности), никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду! Он согрешит, но всегда скажет, рано ли, поздно ли: “Я сделал неправду”. Если согрешивший не скажет, то другой за него скажет, и правда будет восполнена. Грех есть смрад, и смрад пройдет, когда воссияет солнце вполне. Грех есть дело преходящее, а Христос вечное. Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие минуты, во Христовы минуты, он никогда в правде не ошибется. То именно и важно, во что народ верит как в свою правду, в чем ее полагает, как ее представляет себе, что ставит своим лучшим желанием, что возлюбил, чего просит у Бога, о чем молитвенно плачет…”.

В споре с Ф. М. Достоевским профессор Градовский после долгой “артподготовки” выдвинул тезис:

“Улучшение людей в смысле общественном не может быть произведено только работой “над собою” и “смирением себя”. Работать над собой и смирять свои страсти можно и в пустыне и на необитаемом острове. Но, как существа общественные, люди развиваются и улучшаются в работе друг подле друга, друг для друга и друг с другом. Вот почему в весьма великой степени общественное совершенство людей зависит от совершенства общественных учреждений, воспитывающих в человеке если не христианские, то гражданские доблести”.

На это Ф. М. Достоевский ему ответил:

“Откуда же, коли так, взяться идеалу гражданского устройства в обществе человеческом? А следите исторически, и тотчас увидите, из чего он берется. Увидите, что он есть единственно только продукт нравственного самосовершенствования единиц, с него и начинается, и что было так спокон века и пребудет во веки веков. При начале всякого народа, всякой национальности идея нравственная всегда предшествовала зарождению национальности, ибо она же и создавала ее. Исходила же эта нравственная идея всегда из идей мистических, из убеждений, что человек вечен, что он не простое земное животное, а связан с другими мирами и с вечностью. Эти убеждения формулировались всегда и везде в религию, в исповедание новой идеи, и всегда, как только начиналась новая религия, так тотчас же и создавалась граждански новая национальность.

Взгляните на евреев и мусульман: национальность у евреев сложилась только после закона Моисеева, хотя и началась еще из закона Авраамова, а национальности мусульманские явились только после Корана. Чтоб сохранить полученную духовную драгоценность, тотчас же и влекутся друг к другу люди, и тогда только, ревностно и тревожно, “работают друг подле друга, друг для друга и друг с другом” (как вы красноречиво написали), — тогда только и начинают отыскивать люди: как бы им так устроиться, чтоб сохранить полученную драгоценность, не потеряв из нее ничего, как бы отыскать такую гражданскую формулу совместного жития, которая именно помогла бы им выдвинуть на весь мир, в самой полной ее славе, ту нравственную драгоценность, которую они получили.

И заметьте, как только после времен и веков (потому что тут тоже свой закон, нам неведомый) начинал расшатываться и ослабевать в данной национальности ее идеал духовный, так тотчас же начинала падать и национальность, а вместе падал и весь ее гражданский устав, и меркли все те гражданские идеалы, которые успевали в ней сложиться. В каком характере слагалась в народе религия, в таком характере зарождались и формулировались и гражданские формы этого народа. Стало быть, гражданские идеалы всегда прямо и органически связаны с идеалами нравственными, а главное то, что несомненно из них только одних и выходят”.

Результатам вторжения с Запада в Россию “золотого мешка” и пагубных либеральных идей в российское общество, в его жизнь, быт, психику русского человека немало посвятил труда этот великий русский мыслитель. Ф. М. Достоевский поставил перед собой почти научную цель — максимально разобраться в душе человека, в его психике и психологии, а затем повернул свой внимательный исследовательский взгляд на российское общество:

“Мешок у страшного большинства несомненно считается теперь за всё лучшее. Против этого опасения, конечно, заспорят. Но ведь фактическое теперешнее преклонение пред мешком у нас не только уже бесспорно, но, по внезапным размерам своим, и беспримерно. Повторю еще: силу мешка понимали все у нас и прежде, но никогда еще доселе в России не считали мешок за высшее, что есть на земле. В официальной же рассортировке русских людей, прежний купеческий мешок даже чиновника не мог пересесть в общественной иерархии. А теперь даже и прежняя иерархия, без всякого даже принуждения со стороны, как будто сама собою готова отодвинуться на второй план перед столь любезным и прекрасным новым “условием” лучшего человека, ”столь долго и столь ошибочно не входившего в настоящие права свои”.

Теперешний биржевик нанимает для услуг своих литераторов, около него увивается адвокат: “эта юная школа изворотливости ума и засушения сердца…”

Хотел лишь вывесть, что идеал настоящего лучшего человека, даже “натурального”, сильно уже грозил у нас помутиться. Старое разбилось и износилось, новое еще летало в фантазиях, а в действительности и в очах наших появилось нечто отвратительное с неслыханным еще на Руси развитием. Обаяние, которое придано было этой новой силе, золотому мешку, начинало зарождать даже страх в иных сердцах, слишком мнительных, хотя бы за народ, например.

О, мы, верхнее общество, положим, хоть и могли бы соблазниться новым идолом, но всё же не пропали бы бесследно: недаром двести лет сиял над нами светоч образования. Мы во всеоружии просвещения, мы можем отразить чудовище. В минуту самого грязного биржевого разврата упекли же мы вот хоть бы ссудный московский банк! Но народ, стомиллионный народ наш, эта ”косная, развратная, бесчувственная масса” и в которую уже прорвался жид, — что он противопоставит идущему на него чудовищу материализма, в виде золотого мешка? Свою нужду, свои лохмотья, свои подати и неурожаи, свои пороки, сивуху, порку?

Мы боялись, что он сразу падет перед вырастающим в силе золотым мешком и что не пройдет поколения, как закрепостится ему весь хуже прежнего. И не только силой подчинится ему, но и нравственно, всей своей волей. Мы именно боялись, что он-то и скажет прежде всех: “Вот где главное, вот она где сила, вот где спокой, вот где счастье! Сему поклонюсь и за сим пойду”. Вот чего можно было очень и очень опасаться, по крайней мере, на долгое время” (“Дневник писателя”, 1877 г.).

Согласитесь, у нас после “перестройки”, в условиях буйства либерал-демократов и “почему-то” страшного падения нравственности при их власти эти беспокойства Ф. М. Достоевского предельно актуальны, злободневны, на грани вопроса выживаемости русского народа.

В то время, когда знаменитый немецкий философ А. Шопенгауэр говорил: “Обыкновенный человек, это фабричный товар природы” и только указывал на наличие у человека “подземного входа”, по которому в 20 веке начнут спускать З. Фрейд, К. Юнг и им подобные, — то Фёдор Достоевский уже спускался по этому “подземному ходу” в середине 19-го века. Ф. Достоевский был одержим идеей изучения человека, желанием его понять:

“Человек есть тайна. Её надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком”. Это признание Достоевского звучит потрясающе, даже сакрально.

Именно в этот период только зарождалась наука психология на Западе и именно такие же задачи она перед собой ставила. Произведения Фрейда и Юнга на Западе поняли давно, а в произведениях нашего Фёдора Михайловича до сих пор пытаются разобраться. Хотя сам великий мыслитель скромничал и себя психологом не считал:

“При полном реализме найти в человеке человека. Это русская черта по преимуществу… Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой”.

Разница состояла в том, что психологи, психиатры смотрели на человека как на подопытного кролика, а сакральность Фёдора Достоевского состояла в том, что он продолжал великолепную традицию великого Николая Гоголя — смотрел на человека одновременно глазами философа и глазами верующего, православного человека — стремился увидеть в человеке часть Бога, Божественную искру, Божественность человека, Ч е л о в е к а. Поэтому у Достоевского отношения “человек — Бог” имеют равноправный характер; да, конечно, — Бог нужен человеку, но и Богу человек тоже. Этот взгляд, кстати, был у великих мыслителей Аристотеля и Платона. Поэтому у Достоевского такой поиск, такое стремление найти в каждом своём персонаже человека, “найти и восстановить человека”, и самому “надо выделаться в человека”.

Этой грандиозной гуманитарной цели, по его мнению, и подчинено его творчество, задача которого “восстановление погибшего человека, задавленного несправедливым гнётом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков”, а не развлекать забавным чтивом скучающих дамочек и “интеллигентов”.

Ну, хорошо, — мы очень постарались и нашли человеческое в себе или в окружающих — что дальше? “Осознать своё существование, мочь сказать: я есмь! — великий дар… а сказать: меня нет, — уничтожиться для других, иметь и эту власть, пожалуй, ещё выше”, — подсказывает нам Фёдор Достоевский. — Это уже жертвенность, это уже уподобление Христу, хорошей матери, Богу; это уже проявление Божественности в человеке; это также “русская черта по преимуществу”.

Далее кратко, неспешно и по порядку внимательно посмотрим — как сам Ф. Достоевский стал человеком, “выделался в человека”, что этому помогало и способствовало, как он совершал ошибки и эволюционировал, к каким важным выводам пришел в результате своих интеллектуальных поисков и желания жертвенного служения своему народу и своей Родине-России.

Вероятно, не мало было мрачных длительных раздумий у будущего писателя по поводу загадочности и непредсказуемости судьбы, довлеющего над человеком рока, который человек не в силах изменить, смысла жизни человека и о своей будущей жизни. Ф. Достоевский стойко перенес удары судьбы и своему брату написал:

“Я в себе уверен. Человек есть тайна. Её надо разгадать, и ежели будешь её разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время…”.

После этой фундаментальной базовой установки Ф. Достоевский стал смотреть на людей одновременно взглядом писателя, врача, детектива и священника.

Русская самобытность (стр. 1 из 3)

К вопросу о месте «культуры» в русской душе

Варава В. В.

…боязнь национально-культурной самобытности – верный симптом грядущего неототалитаризма, из какой бы части Европы и мира он ни исходил.

О.Н. Трубачев

…и народ наш – именно «Христоносец», Христофор.

Вячеслав Иванов

Самобытность и мир

Когда человек поглощен созерцанием какого-то предмета или явления (причем не важно – природного или культурного), то он воспринимает созерцаемое целостно, отвлекаясь от деталей и нюансов, то есть от всей механики структурирования предмета, – того, чем занимается наука. Когда же он пытается осмыслить полученное впечатление, то, вспоминая целостный образ увиденного, он все же возрождает в памяти самое главное и существенное, пытаясь вычленить корень и ядро предмета. И если удается схватить этот корень, тогда и целостность восстанавливается. Корень этот есть самобытность предмета, то есть максимально-плотное сгущение его неповторимо-оригинальных свойств в минимальных чертах и характеристиках.

Словарь Владимира Даля дает наиболее концентрированное, не содержащее лишних семантических обертонов понимание слова «самобытный»: «сущий сам собою или от себя, своими силами. Говоря строго, один Бог самобытен, но зовут так в человеке самостоятельную личность и свойства его, в противность всему подражательному, особенно же творческие дарования его, гениальность. Самобытствовать, жить самобытно, самосущною жизнию».

Вот это далевское «говоря строго» и есть сущность самобытности, в которой раскрывается абсолютная онтология тварного мира. Поскольку тварное бытие не самостоятельно, но суть заемное бытие, то самобытность тварного, а значит, его самостоятельность и оригинальность раскрывается лишь в подражании Творцу-Богу – истинному корню самобытности. Подражательство в пределах тварного мира – потеря самобытности и самостоятельности, а значит обреченность на вторичное существование.

Отталкиваясь от трактовок Даля, можно сказать, что само-бытен само-сущий мир идей Платона, который есть нетленный образ «скоропреходящего» существования смертного мира. И мир не распадается лишь потому, что в нем есть крупицы самобытности – элементы вечности, скрепляющие хаос не-всеединого бытия. Гармония греческого космоса – это гармония идеальных (то есть самобытных) геометрических величин, образующих эстетическое благолепие мироздания.

Ветхозаветные стенания – это тоска по оставляющему еврейский народ самобытному Яхве. «Для чего, Господи, стоишь вдали, скрываешь Себя во время скорби?» – отчаянные вопрошания псалмопевца, чья душа постоянно охвачена мраком Богооставленности, то есть не-самобытного существования.

В христианстве тварный мир, естественно, не самобытен, но он получает бытийную силу благодаря энергийной причастности к само-бытному Богу. И только лишь за счет проявленной самобытности Бога в мире в образах Божьих тварное существование получает необходимую ему меру, гармонию и порядок. Просто получает возможность быть.

Итак, без самобытности нет никакого существования в мире. Предмет нашего интереса – культурная самобытность народа, русского народа, прежде всего. Как ее постичь, как обнаружить и обналичить, как сделать живительным истоком национального бытия?

Святой православный человек

Умный взор проникает через хаос бесконечных граней предмета к его потаенно-несказанной сути, которая, изъятая из темной глубины предмета, предстает как очевидное, прозрачное и доступное. Когда-то именно таким образом В. Розанов попал в самую сердцевину русской самобытности, сказав в статье «Л.Н. Толстой и Русская Церковь», что «Храм вполне заменяет для нашего народа гимназию, школу, университет, книгу и науку». При всей эпатирующей силе этих слов (эпатирующей, прежде всего светско-либеральное «просвещенное» сознание), Розанов все же разглядел наиболее оригинальную и даже существенную черту русского национального бытия.

Как это храм заменяет университет, заменяет книгу, да и саму науку? Что за абсурд! А не есть ли храм источник книжности, просвещения, культуры? – недоуменно спросят консервативные ревнители благочестия. А антицерковная интеллигенция злорадно воскликнет на эти слова Розанова, что, мол, правильно, церковь всегда была преградой на пути к знаниям, разуму, просвещению, поэтому так темен и необразован русский народ.

Правы, конечно, консерваторы, ибо исторически (и генетически) христианская Церковь является основой книжной культуры, образования и просвещения (на православном Востоке) и также является основой науки как института культуры (на католическом Западе). И не перечесть всех авторитетнейших трудов, показывающих и доказывающих это.

Но ведь прав и Розанов, уловивший корень русского своеобразия, то, что на языке сухого научного знания получило наименование – «дихотомия культуры и веры» с однозначными выводами о цивилизованной отсталости России. Зловещее клеймо «вторичности», «заемности», «несамостоятельности» отечественной культуры, вросшее в плоть и душу русского (прежде всего, конечно, интеллигентского склада ума) человека.

Розанов писал против Толстого, упрекая его великий, но все же личный гений в малости, однобокости, а главное – в непонимании феномена «святого человека», который концентрирует в себе самые фундаментальные характеристики русской души (на языке культурной теории – менталитета). Святой человек как незримое присутствие Духа бесконечно разлит и растворен во всех порах души русской; он и есть ее «архетип» и «символ» и живое творческое начало, побуждающее человека к благобытию и благотворению. Святой человек взывает к Жертве, Подвигу, Самоотречению – всему тому, что и составляет «странность» и нелогичность русской души. Святой человек в этом смысле антитеза «культурному человеку», которому не свойственно «святое безумие» самоотречения, но который кропотливо, шаг за шагом, мерной католико-протестантской поступью строит себе уютный и комфортный мир цивилизации, про который псалмопевец пафосно воскликнул: «Делающие беззаконие цветут, чтобы исчезнуть на веки».

Важно то, что этот «святой православный человек» выработан исключительно Церковью, ее духом и историей. И поэтому «святой человек», как полагает Розанов, «…совершенно неизвестный Западной Европе и не выработанный ни одною Церковью – ни католицизмом, ни протестантизмом», то можно полагать, что он и является подлинным ликом русской культуры, ее стержнем, корнем, ее духоносным семенем. Именно здесь – водораздел, разделяющий культурный тип русского от западного европейца. И отличающий его на бесконечно несоизмеримую величину.

Что есть «святой человек» в понимании Розанова, конечно, важно и существенно. Но, все же не это главное. Главное то, что, во-первых, философ видел этот тип как подлинно национальный; во-вторых, раскрыл его глубинную связь с Церковью («Не зная церковной службы, совершенно нельзя понять, что такое русский народ и как он произошел»), и, в-третьих, показал, что Толстой не уловил этого свойства русской натуры. А значит, в лице Толстого не понимает его весь лагерь рационалистов: от анти-самодержавных социалистов – до анти-социалистических либералов вплоть до анти-имперских постмодернистов.

Русский «святой человек» и есть невозможность и безумие, ибо в нем произошло таинство претворения культуры в веру, в котором секулярные претензии-утопии на счастливую и разумную жизнь в смертном грешно-непреображенном мире потерпели благочестивый крах, став добродетелью смирения и надежды. И поэтому жив русский человек исключительно одной только верою и эта абсолютная вера и есть его собственная «культура». Поэтому не бес-культурен русский человек, но сверх-культурен, так как подвигом святости преодолел смертную рутину посюстороннего существования, разрушив навсегда иллюзии высокомерного разума цивилизованно устроиться в мире зла и порока. Это и есть русская самобытность – отрываться от культурного мрака, узаконивающего зло и смерть и стремиться к подлинному и вечному.

И печалится о том, что русская душа не приняла культуру, посеянную в живительных недрах антично-христианского мира, но затем угасшую в схоластической пустыне западной цивилизации, не стоит. Вяч. Иванов еще в 1907 г. так определил современную культуру: «…уже и самое имя «культура» – достаточно сухо и школьно и по-немецки практично и безвкусно, потому что отрицает все самопроизвольное и богоданное и утверждает лишь саженое, посеянное, холеное, подстриженное, выращенное и привитое, – потому что не включает в себя понятие творчества». Но отсутствие именно такой, отрицающей творчество и богоданность, культуры и вменяется России как ее извечный порок.

В чем бы не видеть содержание самобытности, отрицать ее не представляется возможным, если не пойти против исторической правды. И никто из серьезных мыслителей никогда ее не отрицал. Но сегодня она отрицается, отрицается на самом высоком уровне, в самых высоких инстанциях, ибо именно самобытность является серьезным препятствием на пути «интегративных проектов» по созданию глобальной культуры.

Затмение самобытности

Начало прошлого века в России во многом было сходно с нынешней ситуацией. Культурная перезрелость страны, проявившаяся в невообразимой плюральности «творческих» процессов, породила удивительно унылую и однообразную культуру. Апокалиптика Серебряного века, бурлившая эсхатологическими всплесками невиданной мощи, обернулась построением культуры, лишенной какой бы то ни было метафизической перспективы. Слишком разнообразная и разноликая культура – верный путь к угасанию истинного культурного творчества, путь к исчезновению живой души из культуры и превращение ее в бесконечную игру духовно неприкаянных и болезненных форм.

Русская самобытность

К вопросу о месте «культуры» в русской душе

…боязнь национально-культурной самобытности – верный симптом грядущего неототалитаризма, из какой бы части Европы и мира он ни исходил.
О.Н. Трубачев

…и народ наш – именно «Христоносец», Христофор.
Вячеслав Иванов

САМОБЫТНОСТЬ И МИР
Когда человек поглощен созерцанием какого-то предмета или явления (причем не важно – природного или культурного), то он воспринимает созерцаемое целостно, отвлекаясь от деталей и нюансов, то есть от всей механики структурирования предмета, – того, чем занимается наука. Когда же он пытается осмыслить полученное впечатление, то, вспоминая целостный образ увиденного, он все же возрождает в памяти самое главное и существенное, пытаясь вычленить корень и ядро предмета. И если удается схватить этот корень, тогда и целостность восстанавливается. Корень этот есть самобытность предмета, то есть максимально-плотное сгущение его неповторимо-оригинальных свойств в минимальных чертах и характеристиках.

Словарь Владимира Даля дает наиболее концентрированное, не содержащее лишних семантических обертонов понимание слова «самобытный»: «сущий сам собою или от себя, своими силами. Говоря строго, один Бог самобытен, но зовут так в человеке самостоятельную личность и свойства его, в противность всему подражательному, особенно же творческие дарования его, гениальность. Самобытствовать, жить самобытно, самосущною жизнию».

Вот это далевское «говоря строго» и есть сущность самобытности, в которой раскрывается абсолютная онтология тварного мира. Поскольку тварное бытие не самостоятельно, но суть заемное бытие, то самобытность тварного, а значит, его самостоятельность и оригинальность раскрывается лишь в подражании Творцу-Богу – истинному корню самобытности. Подражательство в пределах тварного мира – потеря самобытности и самостоятельности, а значит обреченность на вторичное существование.

Отталкиваясь от трактовок Даля, можно сказать, что само-бытен само-сущий мир идей Платона, который есть нетленный образ «скоропреходящего» существования смертного мира. И мир не распадается лишь потому, что в нем есть крупицы самобытности – элементы вечности, скрепляющие хаос не-всеединого бытия. Гармония греческого космоса – это гармония идеальных (то есть самобытных) геометрических величин, образующих эстетическое благолепие мироздания.

Ветхозаветные стенания – это тоска по оставляющему еврейский народ самобытному Яхве. «Для чего, Господи, стоишь вдали, скрываешь Себя во время скорби?» – отчаянные вопрошания псалмопевца, чья душа постоянно охвачена мраком Богооставленности, то есть не-самобытного существования.

В христианстве тварный мир, естественно, не самобытен, но он получает бытийную силу благодаря энергийной причастности к само-бытному Богу. И только лишь за счет проявленной самобытности Бога в мире в образах Божьих тварное существование получает необходимую ему меру, гармонию и порядок. Просто получает возможность быть.

Итак, без самобытности нет никакого существования в мире. Предмет нашего интереса – культурная самобытность народа, русского народа, прежде всего. Как ее постичь, как обнаружить и обналичить, как сделать живительным истоком национального бытия?

СВЯТОЙ ПРАВОСЛАВНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Умный взор проникает через хаос бесконечных граней предмета к его потаенно-несказанной сути, которая, изъятая из темной глубины предмета, предстает как очевидное, прозрачное и доступное. Когда-то именно таким образом В. Розанов попал в самую сердцевину русской самобытности, сказав в статье «Л.Н. Толстой и Русская Церковь», что «Храм вполне заменяет для нашего народа гимназию, школу, университет, книгу и науку». При всей эпатирующей силе этих слов (эпатирующей, прежде всего светско-либеральное «просвещенное» сознание), Розанов все же разглядел наиболее оригинальную и даже существенную черту русского национального бытия.

Как это храм заменяет университет, заменяет книгу, да и саму науку? Что за абсурд! А не есть ли храм источник книжности, просвещения, культуры? – недоуменно спросят консервативные ревнители благочестия. А антицерковная интеллигенция злорадно воскликнет на эти слова Розанова, что, мол, правильно, церковь всегда была преградой на пути к знаниям, разуму, просвещению, поэтому так темен и необразован русский народ.

Правы, конечно, консерваторы, ибо исторически (и генетически) христианская Церковь является основой книжной культуры, образования и просвещения (на православном Востоке) и также является основой науки как института культуры (на католическом Западе). И не перечесть всех авторитетнейших трудов, показывающих и доказывающих это.

Но ведь прав и Розанов, уловивший корень русского своеобразия, то, что на языке сухого научного знания получило наименование – «дихотомия культуры и веры» с однозначными выводами о цивилизованной отсталости России. Зловещее клеймо «вторичности», «заемности», «несамостоятельности» отечественной культуры, вросшее в плоть и душу русского (прежде всего, конечно, интеллигентского склада ума) человека.

Розанов писал против Толстого, упрекая его великий, но все же личный гений в малости, однобокости, а главное – в непонимании феномена «святого человека», который концентрирует в себе самые фундаментальные характеристики русской души (на языке культурной теории – менталитета). Святой человек как незримое присутствие Духа бесконечно разлит и растворен во всех порах души русской; он и есть ее «архетип» и «символ» и живое творческое начало, побуждающее человека к благобытию и благотворению. Святой человек взывает к Жертве, Подвигу, Самоотречению – всему тому, что и составляет «странность» и нелогичность русской души. Святой человек в этом смысле антитеза «культурному человеку», которому не свойственно «святое безумие» самоотречения, но который кропотливо, шаг за шагом, мерной католико-протестантской поступью строит себе уютный и комфортный мир цивилизации, про который псалмопевец пафосно воскликнул: «Делающие беззаконие цветут, чтобы исчезнуть на веки».

Важно то, что этот «святой православный человек» выработан исключительно Церковью, ее духом и историей. И поэтому «святой человек», как полагает Розанов, «…совершенно неизвестный Западной Европе и не выработанный ни одною Церковью – ни католицизмом, ни протестантизмом», то можно полагать, что он и является подлинным ликом русской культуры, ее стержнем, корнем, ее духоносным семенем. Именно здесь – водораздел, разделяющий культурный тип русского от западного европейца. И отличающий его на бесконечно несоизмеримую величину.

Что есть «святой человек» в понимании Розанова, конечно, важно и существенно. Но, все же не это главное. Главное то, что, во-первых, философ видел этот тип как подлинно национальный; во-вторых, раскрыл его глубинную связь с Церковью («Не зная церковной службы, совершенно нельзя понять, что такое русский народ и как он произошел»), и, в-третьих, показал, что Толстой не уловил этого свойства русской натуры. А значит, в лице Толстого не понимает его весь лагерь рационалистов: от анти-самодержавных социалистов – до анти-социалистических либералов вплоть до анти-имперских постмодернистов.

Русский «святой человек» и есть невозможность и безумие, ибо в нем произошло таинство претворения культуры в веру, в котором секулярные претензии-утопии на счастливую и разумную жизнь в смертном грешно-непреображенном мире потерпели благочестивый крах, став добродетелью смирения и надежды. И поэтому жив русский человек исключительно одной только верою и эта абсолютная вера и есть его собственная «культура». Поэтому не бес-культурен русский человек, но сверх-культурен, так как подвигом святости преодолел смертную рутину посюстороннего существования, разрушив навсегда иллюзии высокомерного разума цивилизованно устроиться в мире зла и порока. Это и есть русская самобытность – отрываться от культурного мрака, узаконивающего зло и смерть и стремиться к подлинному и вечному.

И печалится о том, что русская душа не приняла культуру, посеянную в живительных недрах антично-христианского мира, но затем угасшую в схоластической пустыне западной цивилизации, не стоит. Вяч. Иванов еще в 1907 г. так определил современную культуру: «…уже и самое имя «культура» – достаточно сухо и школьно и по-немецки практично и безвкусно, потому что отрицает все самопроизвольное и богоданное и утверждает лишь саженое, посеянное, холеное, подстриженное, выращенное и привитое, – потому что не включает в себя понятие творчества». Но отсутствие именно такой, отрицающей творчество и богоданность, культуры и вменяется России как ее извечный порок.

В чем бы не видеть содержание самобытности, отрицать ее не представляется возможным, если не пойти против исторической правды. И никто из серьезных мыслителей никогда ее не отрицал. Но сегодня она отрицается, отрицается на самом высоком уровне, в самых высоких инстанциях, ибо именно самобытность является серьезным препятствием на пути «интегративных проектов» по созданию глобальной культуры.

ЗАТМЕНИЕ САМОБЫТНОСТИ
Начало прошлого века в России во многом было сходно с нынешней ситуацией. Культурная перезрелость страны, проявившаяся в невообразимой плюральности «творческих» процессов, породила удивительно унылую и однообразную культуру. Апокалиптика Серебряного века, бурлившая эсхатологическими всплесками невиданной мощи, обернулась построением культуры, лишенной какой бы то ни было метафизической перспективы. Слишком разнообразная и разноликая культура – верный путь к угасанию истинного культурного творчества, путь к исчезновению живой души из культуры и превращение ее в бесконечную игру духовно неприкаянных и болезненных форм.

Многие чувствовали неладное в жизни России. В частности А. Белый писал в статье «Штемпелеванная культура»: «Интерес «ко всему культурному» порождает эклектизм; вместо глубокого проникновения в одну нацию (нация эта не родная) рождается поверхностный интерес ко всем нациям; так возникает международный базар искусства (нечто среднее из искусств всех наций), а отсюда, само собою, привносятся уже совершенно коммерческие интересы».

«Международный базар искусства» – он же и международный базар культуры, потерявшей все возможные связи с родным, национальным, корневым – вот суть современной ситуации в нашей «культурной сфере». А. Белый тревожно заговорил о плачевном состоянии слова «самобытность», от которого открещиваются «космополитством». Это происходит в культуре, в которой господствует «интернациональное искусство», доступное и понятное, по удачному слову Белого – «интеллигентному плебисциту всего мира», оторванному и от «здоровой земли народной, и от верхов умственной аристократии».

Интернационализм, космополитизм, интеллигентный плебисцит сегодня облачаются в культурный плюрализм постмодерна, который еще дальше оторвался от абсолютных истоков Родины. Культурная чернь бесчинствует на пространствах отечественного языка, природы, истории, духа.

В чем сегодня наиболее остро проявляется затмение самобытности, что самое страшное в современной российской ситуации?

Духовно-нравственная индифферентность. Это наиболее гибельное состояние современного духа. Нравственное мирочувствие дает метафизическую ориентацию в Бытии. Поиск смысла жизни через раскрытие смысла смерти позволят понять высшую, трагическую значимость человеческого бытия, тем самым оправдать свое всегда непонятное и несовершенное существование перед другими (прежде всего ушедшими), перед Богом. Все это вытесняется сегодня преимущественно «культурной элитой». Сокровенное признание Андрея Платонова: «Мне без истины стыдно жить» предается поруганию и осмеянию. Поиска смысла объявляется неврозом. Как следствие – установка на информативность и развлекательность, устранение учительной функции в искусстве (Гоголь), пропаганда новой дидактики – наслаждение как высшая цель существования.

Забвение Абсолютов. Духовное и нравственное нечувствие занижает, заземляет человеческое существование. Человек остается в границах своей непреображенной самости, руководствуясь исключительно посюсторонними нуждами плоти. Из горизонта бытия исчезает Свет Абсолюта, который выводит человека из темной обители злой и смертной эмпирии. Сама культура перестает быть проводником к Абсолюту.

Отсутствие аристократизма. Потеря Абсолютов приводит к размыванию границ между массовой и элитарной культурой. Потеря понятия большого стиля, который всегда был разграничительным критерием «высокого» и «низкого». Устраняется аристократ духа (термин В.П. Фетисова) как человеческий тип, который сам является духовным и эстетическим цензором, не позволяющим смешивать разные ценности, стили, понятия.

Культурная всеядность. Следствие отсутствия аристократизма. Это духовная неразборчивость «образованной черни» (Ницше), которая стремится поглощать как можно больше современности в ее даже самых абсурдных и нелепых и низких видах.

Дурная бесконечность форм культуры. Спрос рождает предложение: культурная всеядность должна находить свое удовлетворение. Армия новых творцов готова бесконечно обслуживать самые низкие запросы общества. Поскольку разрушена ценностная иерархия, это приводит к творческой разнузданности автора, который руководствуется исключительно одним мотивом – мотивом самовыражения, помноженном на коммерческую выгоду, не сопряженным ни с какими высшими целями. Болезнь современной «культуры» в том, что она страдает переизбытком текстов, при отсутствии главных текстов.

Многоликая безликость культуры. Только метафизическое напряжение духа способно породить подлинное многообразие творчества. Не-аристократическая, не-нравственная, не-духовная культура, при всем ее «разнообразии» (творческом плюрализме) задыхается в чудовищном однообразии своих «творений».

Культурный обман. Интеллектуальный и культурный истеблишмент усиленно стремится создать видимость свободы, творчества, благополучия, старается убедить людей в прогрессе культуры, которым можно оправдать свою жизнь. Но бытийного прироста не происходит: человек остается в мертвой точке своего так и не затронутого духом эгоизма. Смена декораций культуры в конце концов не удовлетворят и обывателя, чья жизнь становится более пустой и страшной, требующей уже далеко не культурной наркотизации.

Утрата народности. Истинное творение человека может считаться таковым лишь при условии, если оно связывает личную судьбу автора с бытийной судьбой народа. Это дает критерии истинного творчества – учить и вдохновлять. Подлинное творение культуры всегда «заряжено» духовными ценностями, которые передаются при восприятии творения. Это и есть функция учения – раскрывать высшие ценности человеческого существования, тем самым раскрывать человеку его подлинный духовный статус, который в суете повседневности не очевиден. Даже если творении и не учит непосредственно (эта цель глубока и требует особой дешифровки), то оно должно, по крайней мере, вдохновлять: творческих людей – на творчество, нетворческих людей на жизнь, которая по мере прозрения в ее истинный смысл становится творчеством. И учить, и вдохновлять творение культуры может тогда, когда оно укоренено в соборный опыт народа, который научился соборному благоговению, соборному переживанию горя и тоски, и соборному преодолению зла и смерти.

Одним словом, мы сегодня имеем ситуацию культурного тоталитаризма, когда культура, оторвавшись от метафизического центра Бытия, превратилась в бесконечный перформенс мелкого творчества незначительных творцов, коим нет числа. Это мелкое творчество уже никак не связано с теургической функцией преображения, высветления наличного ужаса дурной реальности, в конечном счете – спасения мира и человека от зла и смерти, от абсурда и бессмыслицы. Современная культура, озабоченная исключительно лишь самовыражением мелких творцов, как бы нарочито подливает абсурда и в, без того, абсурдную реальность созданием бесконечного количества ненужных артефактов, которыми переполнен рынок жизни. Нагромождение культурных феноменов (книг, журналов, выставок, фильмов, презентаций, конференций, встреч, поездок, обменов и т.д.) ничему не учат, ни к чему не призывают, ни к чему не ведут. Суммарный итог культурного делания равен нулю. Человека приучают жить в нравственно пустом универсуме, так как наличная жизнь не возводится в степень Вечности.

То, о чем писал А. Белый, сегодня достигло ужасающих размеров. И поэтому принцип самобытности сейчас остро нуждается в защите и обосновании. Прежде всего, необходимо восстановить золотой фонд классической патриархально-консервативной (святоотеческой и славянофильской) мысли. Русофильная парадигма бытия должна стать субстанцией духовной и социальной жизни нации.

Вот некоторые вехи движения русофильной мысли, в которой отечественная культурная самобытность проработана с достаточно высокой степенью духовной и исторической достоверностью. В основе историософской традиции, безусловно «Слово о законе и благодати» Киевского митрополита Иллариона, в котором культурфилософская мудрость, пророческий пафос и светлая вера в благое будущее Русской земли перемежаются с философско-исторической аналитикой вселенского равенства народов перед «благодатью». Законническая «парадигма Агари» сменяется благодатной «парадигмой Сарры», тем самым раскрывается вселенская перспектива существования для всех народов, выведенных Светом Христовым из узко-языческой тьмы родового национализма в бесконечный простор абсолютного духовного родства. Каждый народ имеет свою «метафизическую долю» в общей бытийной судьбе человечества. В этом различие культурных обликов разных народов, поскольку их культурные задания различны. Поскольку «Слово» по содержанию есть пасхальная проповедь, то можно сказать, что в нем изложен пасхальный смысл и пасхальное задание России – быть спасительницей мира от ига зла и смерти.

Затем душеспасительное творчество средневековых ученых монахов, невероятный Подвиг митрополита Евгения (Болховитинова), историософия Пушкина, страшные прозрения-пророчества Достоевского, цельная политическая философия Ивана Ильина… Ряд естественно выборочен и неполон и может быть расширен на большем пространстве текста.

СВЕРХКУЛЬТУРНЫЙ ИСТОК РУССКОЙ САМОБЫТНОСТИ
С другой стороны, необходимо современное теоретическое обоснование самобытности, которое следует искать в патристической мысли. Культурная самобытность народа есть мера его духовной самодостаточности, не позволяющая впасть, с одной стороны, в духовно опустошающий этноцентризм, с другой, в культурную пустоту общечеловеческой бездны. Патристическая традиция дала богословски выверенную «формулу» Богочеловека Иисуса Христа – неслиянно-нераздельное единство двух природ (Божественной и человеческой). Эта формула позволила преодолеть еретические искажения низводить Христа до уровня Человека, устраняя Божественное, или возводить его до абсолютной Божественности, устраняя человеческое.

Эта догматическая формула может (и даже должна) быть применена к эмпирическому существованию культуры. Каждый народ, как и каждый человек, имеет, прежде всего, свою, интимно-конкретную сущность, свой Лик, в котором отражается в индивидуальном преломлении Абсолютный Эйдос Бытия, или иначе – Образ Божий. Не без-ликое общечеловечество (в действительности – недочеловечество), а соборное единство Божественной многоликости – действительной духовной и культурно-исторический фундамент существования человечества как Рода, в котором некаинова благодать духа – залог и обетование его существования.

Принцип духовного родства человеческого рода не в секулярной идеологеме «общечеловеческих ценностей», а в православном догмате о «неслиянно-нераздельной» сущности двух природ во Христе. Всякое единство Рода – это неслиянно-нераздельное существование народов, как и всякое единство людей в народе – это неслиянно-нераздельное существование конкретных, уникальных личностей.

Неслиянно-нераздельное существование – великий духовный принцип тварного бытия, определяющий метафизическую конкретику любой сущности в мире. Неслиянно – значит бесконечно уникально, не-тождественно ни с чем, глубоко интимно и своеобразно; нераздельно – значит глубокая духовная основа единства, не позволяющая умереть всякой единственности в своем эгоизме всеобщего существования.

Игнорировать неслиянность – значит обрекать себя на диктат общечеловеческой аморфности, в которой нет никакой оригинальности, подлинности, нет любви и творчества, а есть машиноподобное бытие «разумных существ» обреченных на труд, потребление и развлечения. Никакого духовного бытия здесь нет. Философия игнорирования неслиянности – прежде всего, западная философия марксизма и выросшего на его почве идеологии социализма, коммунизма, гуманизма, капитализма, постмодернизма.

Игнорировать нераздельность – значит культивировать эгоизм, и личностный и национальный, и не видеть глубокой духовной основы человеческого родства, чья духовная родственность заключается в соборном переживании горькой участи смертных, в их общих страданиях и тоске по всеединству. Игнорирование нераздельности проявляется в идеологии «частной собственности», дающая начало культурному индивидуализму, развившемуся в западном Возрождении и давшем уже более приземленные плоды – в виде романтизма и буржуазности. В итоге – опять капитализм и постмодернизм, начало и концы сходятся. Вот почему западные идеологи и их отечественные адепты бояться говорить о соборности и национально-культурном своеобразии.

Иными словами, ни люди, ни народы не могут полностью ни сойтись, ни разойтись. Сойтись – значит потерять себя в массе, толпе, «общечеловеческой черни»; разойтись – значит погибнуть в гордыне национального эгоизма, так и не почувствовав благодать общего некаинова родства.

Неслиянно-нераздельное существование – это принцип высокого трагизма бытия человека, истории, культуры. Сейчас необходима национально-ориентированная философия-филология, способная раскрыть первосмыслы и первоосновы бытия русского народа. Раскрытие это должно вершиться на полях Слова, Веры, Духа, то есть на пространствах национальной Идеи, в которой запечатлены неотмирные смыслы национального бытия. А определены они так, как это сделал в свое время Владимир Соловьев: «не то что нация думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». Вот русский «святой человек» и дает верную ориентацию в держании себя перед Вечностью.

***
Итак, русская душа не бес-культурна, не вне-культура, а сверх-культурна; это значит, русская душа способна не только на духовные взлеты, подъемы и порывы, на которые способен каждый народ (ибо способность к трансценденции – выходу за пределы наличного существования – отличительно человеческая характеристика); русская душа способна на сверх-порыв, на неведомое превосхождение границ самой культуры.

Это не банальная анархия и правовой нигилизм, в чем так часто упрекают русского человека либеральные гуманисты; русской душе тесно и стыдно в пределах, созданных сугубо человеческим (пускай и творческим) трудом. Культура все же создана смертными, чьи нравственные мотивы далеки от идеалов благочестия. А значит, культуру нельзя идеализировать, иначе она становится идолом. Культура в качестве идола – пожалуй, самый жуткий вид идола, и культурное идолопоклонство, возможно, самый мерзкий тип идолопоклонства.

Русская душа, презирает хищнический строй природы, перед которым в эстетическом благоговении замирают не-христианские народы Китая и Индии, разоблачает безнравственность естественных ритмов мироздания, в котором часть должна умереть, чтобы восторжествовала безликая гармония Целого, с подозрением относится к возрожденческому восторгу перед реабилитированной природно-телесной красотой, способна на более высокое презрение – на презрение к самой культуре, но не во имя вне-культурного нигилизма, а во имя того, что выше самой культуры, во имя того, что лежит за пределами не только природы, но и культуры.

Человек в культуре не весь, человек не только не природное, но даже и не совсем культурное существо. Образ Божий лежит по ту сторону природы, по ту сторону культуры. Возможно, он лежит и по ту сторону самого человека, и человеку необходимо превозмочь себя, чтобы подлинно стать человеком. Но превозмочь не сверхчеловеческим усилием Ницше, а соборным деланием преодоления зла и смерти, которые в жестокосердных сердцах правовых и цивилизованных граждан «развитых» стран стали нормой и законом. Вот русское прозрение в неотмирную тайну Бытия.

Смысл русской самобытности – высокий трагизм Бытия. Но именно этот смысл идет в разрез с кардинальными установками западной культуры – устранение трагизма и страдания из жизни, чтобы создать легкое существование и в жизни и в смерти.

Выход за пределы культуры (а тем более цивилизации, как опошленной культуры) в сверх-культурное бытие, в лазурную обитель чистой вечности, свободной от всяких отяжеляющих культурных примесей – вот сущность русской трансценденции, вот и корень русской самобытности.

И пусть другие народы бесконечно обустраиваются в смертном мире, пусть строят замки на песке, пусть тешат себя различными социальными иллюзиями и утопиями. Русская самобытность должна твердо держаться своей истины: история человечества – это история неудавшегося человечества. И никто не вправе отнять у русских их право быть не похожими на другие народы, которые не стремятся к Правде, к Добру, к Богу, никто не может отнять у России ее благочестивое стремление отторгать, не принимать «мир во зле лежащий», но стремиться посильно, с помощью Божьей, нравственно преобразить и тем самым спасти мир. Именно в этом смысле русский народ является Христоносцем, о чем говорил Вяч. Иванов, ибо жажда воскресения и есть самая заветная мечта и идея Святой Руси.

«Так как я вижу, что нет космополита, кроме русского, стало быть, это существенная черта русского, вот его и особенность».

Достоевский Ф.М., Дневник писателя / Полное собрание сочинений в 30-ти томах, Том 24, Л., «Наука», 1982 г., с. 214.

«Всечеловечность русская. Наша идея. Всечеловечен, казалось бы, расплылся, но нет, он тем-то в высшей степени единица.

Достоевский Ф.М., Дневник писателя / Полное собрание сочинений в 30-ти томах, Том 24, Л., «Наука», 1982 г., с. 221.

«1) Англичанин прежде всего старается быть англичанином и сохранится в виде англичанина, и любит человечество не иначе, как в виде англичанина.

2) Мы настолько же русские, насколько и европейцы, всемирность и общечеловечность — вот назначение России.

Действительно, несём в своём зародыше какую-то сущность общечеловека и впредь так будет, и народ, развившись, такой будет. Посмотрите на великоруса: он господствует, но похож ли он на господина? Какому немцу, поляку не принужден он был уступать. Он слуга. А между тем, тем-то — переносливостью, широкостью, чутьём своим он и господин.

Идеал его, тип великоруса — Илья Муромец. Таким образом, чем сильнее мы разовьёмся в национальном русском духе, тем сильнее отзовемся в европейской душе, примем её стихии в нашу и породнимся с нею духовно, ибо вот это всечеловечность, и, может быть, и им европейцам, стали бы полезны, сказав и им наше русское особое слово, которое они ещё, развившись насильственно, ещё не слыхали.

Наша способность языка, понимания всех идей европейских, сердечное и духовное её усвоение — всё это, чтоб разрозненные личные народные единицы соединить в гармонию и согласие, и это назначение России».

Достоевский Ф.М., Полное собрание сочинений в 30-ти томах, Том 24, Л., «Наука», 1982 г., с. 309.

«Всемирность» и «Всечеловечность» как основополагающее свойство русской литературы и русского национального самосознания (по работам В. Кожинова) Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

ISSN 2304-120X

ниепт

научно-методический электронный журнал

Сидоренко Т. М. «Всемирность» и «всечеловечность» как основополагающее свойство русской литературы и русского национального самосознания (по работам В. Кожинова) // Концепт. — 2015. — Спецвыпуск № 26. -ART 75356. — 0,3 п. л. — URL: http://e-koncept.ru/2015/75356.htm. — ISSN 2304-120X.

ART 75356

УДК 882

Сидоренко Тамара Михайловна,

кандидат филологических наук, старший преподаватель кафедры социально-гуманитарных дисциплин филиала ФГБОУ ВПО «Кубанский государственный университет» в г. Армавире, г. Армавир stm [email protected] ru

«Всемирность» и «всечеловечность» как основополагающее свойство русской литературы и русского национального самосознания

(по работам В. Кожинова)

Аннотация. В статье рассматривается точка зрения известного критика, литературоведа и историософа В. Кожинова на вопрос об истоках формирования и особенностях русского национального самосознания, основные идеи которого отражены в глубинной православной сущности русской классической литературы.

Ключевые слова: русская литература, самосознание, православие, соборность, всечеловечность, всемирность.

Раздел: (05) филология; искусствоведение; культурология.

В ряде своих работ известный литературовед XX века В. Кожинов поднимает вопрос о русском национальном характере и русском национальном сознании. Изучение всеобщего литературного развития являлось для него основой в оценке любого явления современной литературы. Почти во всех своих трудах он, так или иначе, ставит вопрос о всеобщих законах и свойствах литературы.

Вопрос русской национальной самоидентификации вошел в литературоведение во многом благодаря авторитетности и значительности кожиновских работ, созданных им, несомненно, в русле традиций русской философской и публицистической мысли Х!Х века. Вадим Кожинов, наверное, как никто другой из литературоведов советской эпохи, сумел определить глубинную православную сущность русской классической литературы, выражающей основы национального самосознания. Опираясь на историю русской литературы, он проводит мысль о том, что существо русского национального самосознания — всемирность и всечеловечность, причем определяет их не просто как некое готовое качество, а именно как сверхзадачу.

По мнению литературоведа, эта мысль нагляднее всего представлена в творчестве Достоевского, который говорил о всечеловечности как о коренном, основополагающем свойстве русской литературы. Так в 1880 году в знаменитой Пушкинской речи писатель ясно выразил идею «что русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себя идею всечеловеческого единения» . В. Кожинов не просто комментирует, но прежде всего продолжает православную мысль писателя о всечеловечности и всемирности русского народа. Причем Кожинов говорит как раз о православной всемирности Ф. Достоевского и основе русской классики, а не гуманистической, подменяющей подлинную всемирность.

Несомненно, отличительной чертой гения Ф. Достоевского, на наш взгляд, является «всечеловечность», именно в том значении слова, в котором оно было употреблено им в «Речи о Пушкине». В. Кожинов считает, что ключевая мысль речи Достоевского была принята как бесспорная, прежде всего потому, что явилась «окончательной кристаллизацией русского литературного самосознания» .

ISSN 2304-12QX

научно-методический электронный >курнал

Сидоренко Т. М. «Всемирность» и «всечеловечность» как основополагающее свойство русской литературы и русского национального самосознания (по работам В. Кожинова) // Концепт. — 2015. — Спецвыпуск № 26. -ART 75356. — 0,3 п. л. — URL: http://e-koncept.ru/2015/75356.htm. — ISSN 2304-120X.

Несмотря на то, что эти слова стали восприниматься как некая положительная оценка русской литературы, здесь, уверяет критик, налицо две противоположных стороны: глубоко положительное, идеальное, и одновременно «отрицательное», имевшее противоречивое трагическое звучание, в том числе в духовном мире Достоевского, мире его героев и предшественников, качество. Вслед за Достоевским Кожинов говорит о том, что такое своеобразие, возможно, играет более негативную роль для России и прежде всего для братских отношений с Западом, который встречает с высокомерием, непониманием нашу культуру и цивилизацию. К тому же способность перенимать, подражать, заимствовать культурный опыт других народов во многом определил и такое отрицательное качество в русском национальном характере (культуре, литературе) как самоуничижение, зачастую доходящее до самооплевывания. Возможно, именно из-за этой амбивалентности в русском национальном характере, в западных «умах» и возникает непонимание русской, евразийской цивилизации и, как следствие, русофобия. Западному человеку не понятно такие качества русского человека и русской культуры (прежде всего литературы) как «всемирность» или «всечеловечность».

Несомненно, «всемирная отзывчивость» представлялась Достоевскому стержневой характеристикой русского православия, в противовес крайнему индивидуализму Запада.

В своих произведениях Достоевский также обозначает два нравственных полюса. К первому относятся герои-хранители идеи глубинного, открытого любящему и верующему сердцу духовного всеединства мира, «всечеловечности». Вадим Кожи-нов говорит, о том, что эти герои совершают свои поступки перед лицом всего мира, чувствуют единение с этим миром и чувствуют ответственность перед ним, а также ответственность мира перед собой. Владыка Антоний отмечал, что Достоевский умел увидеть в каждом его идеальный образ и умел его полюбить. Именно эта любовь научила писателя находить искру добра во всяком заблуждавшемся. Таким образом, автор наделяет героев этим чувством, извлекая его из личного душевного опыта. Серьезность и масштабность такого мировосприятия многое объясняет и в Достоевском-человеке. В. Кожинов автор видит в нем натуру цельную, вопреки многочисленным исследованиям, посвященным дисгармонии и противоречивости личности писателя. Исследователь, высоко ценил в Ф. Достоевском и художника, и философа, и личность. Он подчеркивал, что анализировать романы Достоевского надо непременно с позиции «всемирности» и «всечеловечности».

Другой полюс — герои, олицетворяющие собой хаос, бездуховность и грубый индивидуализм. Вероятнее всего, по этой самой причине и В. Кожинов берет «всемирность» Достоевского основой своего исследования, соотнося творчество автора и современную русскую, а также западную литературу. Так образ Аркадия задуман Достоевским как «осуществитель» синтеза духовного опыта «отцов». Но через Версилова герой приобщается к духовным исканиям русской и европейской интеллигенции, а через Макара — к вековым духовным традициям русской народной жизни с ее твердыми религиозными и нравственными началами. Аркадий, сын «аристократа духа» Версилова и крестьянки Софьи, своим происхождением причастен исканиям «отцов». Писатель исследует сущность той духовной основы, на которой могли бы сойтись миры двух героев. Так Макар способен принять в себя миры других людей, а Версилов не имеет корней в нравственной почве. Главным противоречием для Версилова становится противоречие между презрением к людям и насильственной христианской любовью к ним. Однако критик обращает внимание на то, что сущность христианства (а именно православия) состоит отнюдь не в «рабской», насильственной любви или ве-

ISSN 2304-120X

научно-методический электронный журнал

Сидоренко Т. М. «Всемирность» и «всечеловечность» как основополагающее свойство русской литературы и русского национального самосознания (по работам В. Кожинова) // Концепт. — 2015. — Спецвыпуск № 26. -ART 75356. — 0,3 п. л. — URL: http://e-koncept.ru/2015/75356.htm. — ISSN 2304-120X.

ре, она «свободная», а потому «не навязана с необходимостью», и является «вольно воспринимаемой каждым… даром» . У Аркадия же любовь к людям не умозрительная, а подлинная, христианская, исходящая из живой потребности любви и сочувствия. Перерождение героя, «духовно собравшего себя» намечено в романе как перспектива восстановления мира и возможной гармонизации с ним героя. Об этом чувстве говорил другой русский мыслитель И. Ильин: «Православие — это… дыхание искренней, простой и доброй любви, общечеловеческой, готовой служить» . Социальное христианство, деятельная любовь — это тот путь, который указан писателем в его последнем романе. Нельзя не согласиться с Достоевским, и совпадающим с ним в этом В. Кожиновым, что деятельная — значит, проявившая себя в конкретных поступках и делах, сострадательная и беззаветная, а значит созидательная. Она, безусловно, кардинально отличается от той аскетичности и холодности, которую часто принимают за истинную святость.

«Всемирность» русской культуры должна пониматься как способность «в будущем постигнуть и объединить все многоразличие национальностей и снять все противоречия их» . Задолго до В. Кожинова русский философ И. Ильин отмечал такую особенность русского народа как то, что «он обладает необычайным инстинктом всечеловечности: он уживается со всеми и со всем» . Он един именно силой и величием этой нравственной мысли, которая оборачивается не немедленной пользой, а стремлением к вековечным целям.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

В. Кожинов видит истоки всечеловечности, всемирности русской литературы (и культуры) не только и не столько в христианстве, сколько в том, что Россия складывалась как многонациональная страна, в геополитических условиях ее формирования, в ее государственности. Исследователь приводит ряд примеров из «Слова о законе и Благодати» Илариона, свидетельствующих о собственно русском происхождении идеи «всечеловечности».

Безусловно, самосознание коренится в особенностях национального мировосприятия. Ключевые особенности русского народного мировосприятия строятся вокруг идеи единения, соборности. В. Кожинов разделяет понятия «общинность» и «соборность». Первая — это добровольное единение людей, подразумевающее некое ограничение собственно личных человеческих качеств, устремлений, подчинение личности общим интересам и целям. Соборность же рождается только при совершенно свободном, не ограниченном самораскрытии личности. Она понимается критиком как духовное состояние, а также как порожденное им реальное или творческое деяние, которому непременно сопутствует соборность сознания. «Русская душа стремится к целостности, она стремится к Абсолютному, и это религиозная в ней черта» — пишет Н. Бердяев . В. Кожинов говорит, что соборность «в чистом виде» существует в жизни Церкви, но в то же время может воплощаться в высших своих проявлениях человеческих деяний, основой которых является, добавим, любовь к ближнему.

В отечественной мысли эта тема развивается в контексте противостояния идее индивидуализма, характерного для западной цивилизации. Впервые она получает свое развитие в религиозно-философской идее соборности, соборного сознания, согласно которой христианская вера не индивидуальна, а соборна, и выражение принадлежности к ней — жизнь по вере. Зеньковский пишет, что «»соборность” не есть «коллектив”, а Церковь.» . Появление славянофильской теории имеет общенациональное значение.

Еще задолго до В. Кожинова И. Ильин утверждал: у России есть «главная идея», «великая идея», идея общечеловеческого будущего. Философ указывал на

ISSN 2Э04-120Х

научно-методический электронный журнал

Сидоренко Т. М. «Всемирность» и «всечеловечность» как основополагающее свойство русской литературы и русского национального самосознания (по работам В. Кожинова) // Концепт. — 2015. — Спецвыпуск № 26. -ART 75356. — 0,3 п. л. — URL: http://e-koncept.ru/2015/75356.htm. — ISSN 2304-120X.

важнейший вывод, к которому приходит писатель: «всемирность», «всечеловечность» есть «дух России», «дух Христа» . Согласно Достоевскому, идея русского народа (его православия) — «всеобщее примирение», всечеловеческое единение, всечеловеческий синтез в активной любви и для активной любви Вадим Валерианович не просто комментирует, но прежде всего продолжает православную мысль Ф. Достоевского о всечеловечности и всемирности русского народа. Причем Кожинов говорит о православной всемирности Ф.Достоевского и основе русской классики, а не гуманистической, подменяющей собою всемирность подлинную. Истинная всемирность понимается прежде всего как идеал, к которому постоянно стремится русский человек — некое братское единение с миром и народами. Важно отметить, что по мысли Кожинова «не быть верующим» — не значит «не постигать» или не вбирать в себя суть православия.

В. Кожинов выступает как носитель традиций русской классической литературы, исследуя литературный процесс с православной позиции. Исследуя русскую литературу в ее историческом развитии, литературовед получил возможность непосредственного проникновения в глубины национального духа отечественной классики. Именно духовность и православность являлись ее духовной подпиткой в кризисные моменты. Он глубоко убежден, что понимание сути христианства на Руси обусловлено предшествующей историей народа. Значимым является то, что исследователь объективно указывает на православие как основу русской национальной духовности, что является, несомненно, конструктивным началом кожиновских работ. Постижение В. Кожиновым русской литературы в русле ключевого направления развития духа русской классической литературы стало фактом развития русской историософской мысли.

Ссылки на источники

1. Бердяев Н. А. Судьба России. — М., 2000.

2. Зеньковский В. В. История русской философии: в 2 т. Т. 1. Ч. 1. — М., 2011.

3. Ильин И. А. Собр. соч.: в 10 т. Т. 6. — М., 1993-1998.

4. Кожинов В. В. Грех и святость русской истории. — М., 2005.

5. Кожинов В. В. О русском национальном самосознании. — М ., 2007.

6. Сидоренко Т. М. Русская литература XIX и XX веков в творчестве В. В. Кожинова: дис. … канд. филол. наук. — Армавир, 2006.

Tamara Sidorenko,

Key words: Russian literature, Identity, Orthodoxy, Unity, seclusionist, global compassion, universality.

Рекомендовано к публикации:

Горевым П. М., кандидатом педагогических наук, главным редактором журнала «Концепт»

Поступила в редакцию 17.08.15 Получена положительная рецензия 19.08.15

Цитаты о русском языке

Что русский язык — один из богатейших языков в мире, в этом нет никакого сомнения. — В. Белинский

Употреблять иностранное слово, когда есть равносильное ему русское слово, — значит оскорблять и здравый смысл, и здравый вкус. — В. Белинский

Нет сомнения, что охота пестрить русскую речь иностранными словами без нужды, без достаточного основания, противна здравому смыслу и здравому вкусу; но она вредит не русскому языку и не русской литературе, а только тем, кто одержим ею. — В. Белинский

Лишь усвоив в возможном совершенстве первоначальный материал, то есть родной язык, мы в состоянии будем в возможном же совершенстве усвоить и язык иностранный, но не прежде. — Ф. Достоевский

Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности. Употребляем их неправильно. К чему говорить «дефекты», когда можно сказать недочеты, или недостатки, или пробелы?.. Не пора ли нам объявить войну употреблению иностранных слов без надобности? — Ленин («Об очистке русского языка»)

Я не считаю хорошим и пригодным иностранные слова, если только их можно заменить чисто русскими или более обруселыми. Надо беречь наш богатый и прекрасный язык от порчи. — Н. Лесков

Русский язык — язык, созданный для поэзии, он необычайно богат и примечателен главным образом тонкостью оттенков. — П. Мериме

Истинная любовь к своей стране немыслима без любви к своему языку. — К. Паустовский

По отношению каждого человека к своему языку можно совершенно точно судить не только о его культурном уровне, но и о его гражданской ценности. — К. Паустовский

Нет таких звуков, красок, образов и мыслей — сложных и простых, — для которых не нашлось бы в нашем языке точного выражения. — К. Паустовский

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу! — И. Тургенев

Как красив русский язык! Все преимущества немецкого без его ужасной грубости. — Ф. Энгельс.

Нравственность человека видна в его отношении к слову. — Л. Н. Толстой (1828–1910) – писатель и просветитель

Язык – это брод через реку времени, он ведет нас к жилищу ушедших; но туда не сможет прийти тот, кто боится глубокой воды. — В. М. Иллич-Свитыч (1934–1966) – советский языковед-компаративист, сотрудник Института славяноведения АН СССР

Язык — это история народа. Язык — это путь цивилизации и культуры. Поэтому-то изучение и сбережение русского языка является не праздным занятием от нечего делать, но насущной необходимостью. — А.И. Куприн (1870–1938) – писатель

Величайшее богатство народа – его язык! Тысячелетиями накапливаются и вечно живут в слове несметные сокровища человеческой мысли и опыта. — М. А. Шолохов (1905–1984) – писатель и общественный деятель

Русский язык открывается до конца в своих поистине волшебных свойствах и богатстве лишь тому, кто кровно любит и знает «до косточки» свой народ и чувствует сокровенную прелесть нашей земли. — К. Г. Паустовский

Язык народа — лучший, никогда не увядающий и вечно вновь распускающийся цвет всей его духовной жизни. — К. Д. Ушинский (1824–1871) — педагог

Русский язык должен стать мировым языком. Настанет время (и оно не за горами), — русский язык начнут изучать по всем меридианам земного шара. — А. Н. Толстой (1882–1945) – писатель и общественный деятель

Берегите наш язык, наш прекрасный русский язык – это клад, это достояние, переданное нам нашими предшественниками! Обращайтесь почтительно с этим могущественным орудием; в руках умелых оно в состоянии совершать чудеса! — И. С. Тургенев (1818–1883) – поэт, писатель, переводчик

Берегите чистоту языка как святыню! Никогда не употребляйте иностранных слов. Русский язык так богат и гибок, что нам нечего брать у тех, кто беднее нас» — И. С. Тургенев

Новые слова иностранного происхождения вводятся в русскую печать беспрестанно и часто совсем без надобности, и — что всего обиднее — эти вредные упражнения практикуются в тех самых органах, где всего горячее стоят за русскую национальность и её особенности. — Н. С. Лесков (1831–1895) – писатель.

Восприятие чужих слов, а особливо без необходимости, есть не обогащение, но порча языка! — А. П. Сумароков (1717–1777) – писатель, поэт, драматург

Родной язык нам должен быть главною основою и общей нашей образованности и образования каждого из нас. — П. А. Вяземский (1792–1878) – поэт и литературный критик

Ф. М. Достоевский о русском народе

Фёдор Михайлович Достоевский
О русском народе
…чтоб судить о нравственной силе народа и о том, к чему он способен в будущем, надо брать в соображение не ту степень безобразия, до которого он временно и даже хотя бы в большинстве своем может унизиться, а надо брать в соображение лишь ту высоту духа, на которую он может подняться, когда придет тому срок. Ибо безобразие есть несчастье временное, всегда почти зависящее от обстоятельств, предшествовавших и преходящих, от рабства, от векового гнета, от загрубелости, а дар великодушия, есть дар вечный, стихийный дар, родившийся вместе с народом, и тем более чтимый, если и в продолжение веков рабства, тяготы и нищеты он все-таки уцелеет, неповрежденный, в сердце этого народа.
Такой народ не может внушать опасение за порядок, это не народ беспорядка, а народ твердого воззрения и уже ничем не поколебимых правил, народ — любитель жертв и ищущий правды и знающий, где она, народ кроткий, но сильный, честный и чистый сердцем, как один из высоких идеалов его — богатырь Илья-Муромец, чтимый им за святого.
Это неверие в духовную силу народа есть, конечно, неверие и во всю Россию. Без сомнения, замешалось тут чрезвычайно много всяких и разнообразных причин, руководящих отрицателями, но верите ли — в них много и искреннего! А главное и прежде всего — совершенное незнание России. (ДП 25: 10)
О русском обществе, русской интеллигенции
<…> почти трагическая черта нашего русского интеллигентного человека — это его податливость, его готовность на соглашение…<…> в большинстве же порядочных русских людей царит именно эта скорая уступчивость, потребность уступить, согласиться. И вовсе это даже не от добродушия, равно как далеко не от трусости, а так, деликатность какая-то или неизвестно уж что тут. <…> Увлекает тоже очень русского человека слово все: «я как все», — «я с общим мнением согласен», — «все идем, ура!»
Деликатная взаимность вранья есть почти первое условие русского общества — всех русских собраний, вечеров, клубов, ученых обществ и проч.
В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем.
Именно тем, что все интеллигентные люди наши <…> обратились лишь в праздных белоручек, — тем и объясняется их отвлеченность и оторванность от родной почвы. Не Держимордой он погиб, а тем, что не умел объяснить себе Держиморду и происхождение его.
О России и Европе
Не говорю, конечно, про людей с большим здравым смыслом: те не верят в европейские идеи, потому что и верить-то не во что, ибо никогда и ничто на свете не отличалось такой неясностью, туманностью, неопределенностью и неопределимостью, как тот «цикл идей», который мы нажили себе в двухсотлетний период нашего европейничания, — а в сущности не цикл, а хаос обрывков чувств, чужых недопонятых мыслей, чужих выводов и чужих привычек, но особенно слов, слов, слов и слов — самых европейских и либеральных, конечно, но для нас все же слов, и только слов. (ДП 26: 68)
Мы знаем теперь, что мы и не можем быть европейцами, что мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни, выжитых и выработанных Европою из собственных своих национальных начал, нам чуждых и противоположных <…>. Мы убедились наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача — создать себе новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал. Но на родную почву мы возвратились не побежденными.
Деликатный страх перед Европой есть чисто русское дело и изобретение и не может быть понят никогда и никем. (ДЕЛИКАТНЫЙ)
Как не вспомнить Ф.И. Тютчева:
Напрасный труд — нет, их не вразумишь, —
Чем либеральней, тем они пошлее,
Цивилизация — для них фетиш,
Но недоступна им ее идея.
Как перед ней не гнитесь, господа,
Вам не сыскать признанья от Европы:
В ее глазах вы будете всегда
Не слуги просвещенья, а холопы.
(1868)
О просвещении
По моему бедному суждению, на просвещение мы должны ежегодно затрачивать по крайней мере столько же, как и на войско, если хотим догнать хоть какую-нибудь из великих держав, взяв и то, что время уже слишком упущено, что и денег таких у нас не имеется и что, в конце концов, все это будет только толчок, а не нормальное дело; так сказать, потрясение, а не просвещение. (ДП 21: 93)
О русском человеке
Это предрассудочное, а теперь до невероятности оказенившееся обвинение зародилось именно тогда, когда русский человек, если и лежал на печи или только и делал, что играл в карты, то единственно потому, что ему и не давали ничего делать, не пускали его делать, запрещали ему делать. Но чуть лишь у нас раздвинулись заборы, то русский человек тотчас же обнаружил скорее лихорадочное беспокойство и нетерпение в стремлении к делу и даже неустанность в деле, чем желание лезть на печку. (ДП 23: 132; см. статью ЗАБОР)
Нас нельзя заставить сделать то, чего мы не пожелаем, и что нет такой силы на всей земле. Беда в том, что над словами этими засмеются не только в Европе, но и у нас, и не только наши мудрецы и разумные, а даже и настоящие русские люди интеллигентных слоев наших — до того мы еще не понимаем самих себя и всю исконную силу нашу, до сих пор еще, слава богу, не надломившуюся.
Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и — в частных случаях, но весьма нередких — броситься в нее как ошалелому вниз головой.
Есть у меня, впрочем, приятель, который на днях уверял, что мы и полениться-то не умеем как следует, что ленимся мы тяжело, без наслаждения, с беспокойством, что отдых наш какой-то лихорадочный, тревожный, угрюмый и недовольный, что в то же время у нас и анализ, и сравнение, и скептический взгляд, и задняя мысль, а на руках всегда какое­нибудь вечное, нескончаемое, неотвязное житейское дело… (Пб 18: 29; см. статью ВЕЧНЫЙ)
Откройте жаждущим и воспаленным Колумбовым спутникам берег Нового Света, откройте русскому человеку русский Свет, дайте отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, русским богом и Христом, и увидите, какой исполин могучий и правдивый, мудрый и кроткий вырастет пред изумленным миром, изумленным и испуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча, меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут судя по себе, без варварства. И это до сих пор, и это чем дальше, тем больше.
О нравственном
Выше всего ценя разум, науку и реализм, он в то же время понимал глубже всех, что одни разум, наука и реализм могут создать лишь муравейник, а не социальную гармонию, в которой бы можно было ужиться человеку. Он знал, что основа всему — начала нравственные.
Забывает, да и не подозревает такой человек в своей полной невинности, что жизнь — целое искусство, что жить значит сделать художественное произведение из самого себя; что только при обобщенных интересах, в сочувствии к массе общества и к ее прямым непосредственным требованиям, а не в дремоте, не в равнодушии, от которого распадается масса, не в уединении может ошлифоваться в драгоценный, в неподдельный блестящий алмаз его клад, его капитал, его доброе сердце!
О литературе
А какой ерыжный тон во всей теперешней литературе! Про беспорядок и сумятицу в идеях — бог с ними, они и должны были произойти. Но этот тон всеобщий! ( см. статью БЕСПОРЯДОК)
Он смотрит на неё враждебно-скептически, он отрицает в ней все свое, с легкостью нестерпимою от серьезно болеющего сердцем человека, с улыбкой свысока-оскорбительной. ( см. статью УЛЫБКА)
О пьянстве
Спросите лишь одну медицину: какое может родиться поколение от таких пьяниц? Но пусть. Пусть (и дай боже!), пусть это лишь мечта пессимиста, в десять раз преувеличившая беду! Верим и хотим веровать, но если в текущие десять, пятнадцать лет наклонность народа к пьянству (которая все-таки несомненна) не уменьшится, удержится, а стало быть, еще более разовьется, то — не оправдается ли и вся мечта? (ДП 21: 94; см. статью МЕЧТА)
Об эстетическом, о художественных вкусах Достоевского
<…> потребность красоты развивается наиболее тогда, когда человек в разладе с действительностью, в негармонии, в борьбе, то есть когда наиболее живет, потому что человек наиболее живет именно в то время, когда чего-нибудь ищет и добивается; тогда в нем и проявляется наиболее естественное желание всего гармонического, спокойствия, а в красоте есть и гармония, и спокойствие.
О богатых и бедных
И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных — зависть и убийство, ибо права-то им дали, а средств насытить потребности еще не указали. Уверяют, что мир чем далее, тем более единится, слагается в братское общение тем, что сокращает расстояния, передает по воздуху мысли.
А кстати, о бедном человеке. Нам кажется, что из всех возможных бедностей самая гадкая, самая отвратительная, неблагородная, низкая и грязная бедность светская, хотя она очень редка, та бедность, которая промотала последнюю копейку, но по обязанности разъезжает в каретах, брызжет грязью на пешехода, честным трудом добывающего себе хлеб в поте лица, и, несмотря ни на что, имеет служителей в белых галстуках и в белых перчатках. ( см. статью БЕДНЫЙ I)
О коммунистах
Одна лишь партия коммунистов, хотя и весьма недавняя, но крепко и успешно принявшаяся в подготовленной почве, ни над чем, кажется, не задумывается и верит в возможность всеобщего грабежа богатых бедными если не сейчас, то в весьма неотдаленном будущем.
( см. статью БЕДНЫЙ I)