Эволюция творчества Н.В.Гоголя как движение от романтизма к реализму

Каждый большой художник — это целый мир. Войти в этот мир, ощутить его многогранность и неповторимую красоту — значит приблизить себя на какую-то более высокую ступень духовного, эстетического развития. Творчество каждого крупного писателя — драгоценный кладезь художественного и душевного, можно сказать, «человеческого» опыта, имеющего громадное значение для поступательного развития общества.

Искусство Гоголя возникло на основании, которое было воздвигнуто до него Пушкиным.

По следу, проложенному Пушкиным, шел Гоголь, но шел своим путем. Пушкин раскрыл глубокие противоречия современного общества. Но при всем том мир, художественно созданный поэтом, исполнен красоты и гармонии, стихия отрицания уравновешена стихией утверждения. Обличие общественных пороков сочетается с прославлением могущества и благородства человеческого разума. Художественный мир Гоголя не столь универсален и всеобъемлющ. Иным было и его восприятие современной жизни.

Пушкин охватил все стороны русской жизни, но уже в его время возникла необходимость в более детальном исследовании отдельных ее сфер. Реализм Гоголя, как и Пушкина, был проникнут духом бесстрашного анализа сущности социальных явлений современности. Но своеобразие гоголевского реализма состояло в том, что он совмещал в себе широту осмысления действительности в целом с микроскопически подробным исследованием ее самых потаенных закоулков. Гоголь изображает своих героев во всей конкретности их общественного бытия, во всех мельчайших деталях их бытового уклада, их повседневного существования.

«Зачем же изображать бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства?» Эти начальные строки из второго тома «Мертвых душ», может быть, лучше всего раскрывают пафос гоголевского творчества. Значительная его часть была сосредоточена на изображении бедности и несовершенства жизни.

Никогда прежде противоречия русской действительности не были так обнажены, как в 30-40-х годах. Критическое изображение её уродств и безобразий становилось главной задачей литературы. И это гениально ощутил Гоголь. Объясняя в четвертом письме по поводу «Мертвых душ» причины сожжения в 1845 году второго тома поэмы, он заметил, что бессмысленно сейчас «вывести несколько прекрасных характеров, обнаруживающих высокое благородство нашей породы». И далее он пишет: «Нет, бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости».

Обогащая реализм достижениями романтизма, просвещенного абсолютизма, создавая в своем творчестве сплав сатиры и лирики «анализа действительности и мечты о прекрасном человеке и будущем страны», он

поднял критический реализм на новую высшую ступень по сравнению со своими мировыми предшественниками.

Гоголь был убежден, что в условиях современной ему России идеал и красоту жизни можно выразить, прежде всего, через отрицание безобразной действительности. Именно таким было его творчество, в этом заключалось своеобразие его реализма. Художественные особенности в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» «Вечера…» задуманы в форме сказа, всего вероятнее, дьячка Фомы Григорьевича. От его имени ведется повествование «Вечеров на кануне Ивана Купалы», «Пропавшей грамоты», «Заколдованного места». Отступая от этого замысла, Гоголь дает слово «гороховому паничу» («Сорочинская ярмарка», «Майская ночь, или Утопленница») и другим рассказчикам. Образ пасечника Рудого Панько возник перед самой публикацией «Вечеров…» как их составителя и издателя. Все основные рассказчики, кроме «горохового панича», осмеянного Рудым Панько за вычурность, — представители народа, его воззрений. Вводя простонародных рассказчиков, Гоголь хотел, чтобы его «Вечера…» и по языку были народными. Лексика и фразеология этих рассказчиков, включая и Рудого Панько, — чудесные россыпи живого народно-просторечного языка, полного метких слов и оборотов, оригинальных выражений, присловий, поговорок и пословиц. Такой непосредственной разговорной речью украинцы заговорили в русской литературе впервые. Это было новостью, привлекавшей читателей.

Но сказ повествователей, более всего выдержанный в речи пасечника и дьячка, не сохраняет строгой последовательности и нередко переходит в «безличный», точнее сказать, в прямой голос автора, искушенного в литературной речи, великолепно владеющего изобразительными средствами романтизма. Авторский голос принимает самые различные интонации — сочувственные, иронические, грустные и т.д.

Субъективно-лирические вступления и последующие отступления от сюжетно-сказового повествования, принадлежащие автору, носят чаще всего возвышенно-патетический характер. Их ритмика создается речевыми периодами, чередованием однородно построенных фраз, зачинами или единоначатиями, повторами слов внутри предложений, сгущением восклицательно-вопросительных синтагм и иными приемами. В ряде случаев лирическая волна, вторгающаяся в повествование, начинает звучать как стихотворение в прозе: «Знаете ли вы украинскую ночь?» («Майская ночь, или Утопленница»); «Чуден Днепр при тихой погоде» («Страшная месть»). На лиризм «Вечеров…», проявляющийся с большей («Майская ночь») или («Пропавшая грамота») силой, обратил внимание Чернышевский, сказав, что они производят «сильнейшее впечатление именно своею задушевностью и теплотою».

Но голос автора при всем разнообразии его интонаций не противостоит голосам рассказчиков из народа, а сливается с ними. Сочетание устно-народного сказа основных рассказчиков и литературной речи автора (нередко относящегося к рассказчикам, как в «Пропавшей грамоте», с иронией), разнообразя стилистику «Вечеров…», сообщает ей яркую пестроту, эффектную многоцветность.

«Вечера на хуторе близ Диканьки» населены массой персонажей — злых и добрых, обычных и незаурядных, пошлых и поэтичных. Перед нами проходит галерея лиц, явно нарушающих народно-нравственные законы, духовно ограниченных, корыстолюбивых, эгоистичных, чаще всего властвующих: попович («Сорочинская ярмарка»), кулак Корж («Вечер накануне Ивана Купала»), голова Макогоненко («Майская ночь, или Утопленница»), богоч Чуб, дьяк («Ночь перед рождеством»).

Но, воссоздавая пеструю толпу характеров, Гоголь центром «Вечеров…» делаетне праздных «существователей», погрязших в тине стяжательства, а трудовой народ.

Действующие лица «Вечеров…» чаще рисуются в одностороннем преувеличении их психологических свойств, в резко подчеркнутой пластичности их внешних обликов, в эмоциональной приподнятости их речи, идущей от народно-песенной стихии. При этом внешний портрет персонажа всегда в тесной связи с внутренним его обликом.

Вечера на хуторе близ Диканьки» — первая книга Н.В.Гоголя, сразу же завоевавшая успех и признание. А.С. Пушкин писал: «…Все обрадовались этому живому описанию племени поющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости, простодушной и вместе лукавой…». Автор рисовал добрые и привлекательные образы людей из народа, в то же время страшное негодование писателя вызывала духовная пустота, мелочные интересы, глупость буржуазии и помещиков. В этом произведении заложена присущая только Гоголю манера — замечать за смешным грустное, «сквозь видный миру смех…незримые ему слезы». Поэтому в сцены, наполненные живым юмором, солнечным смехом, то и дело вплетаются тревожные нотки. Автор пытается перевернуть несправедливый мир с помощью сокрушительной сатиры. Имени автора на книге не было, вместо этого на титуле обозначено: «Повести, изданные пасичником Рудым Паньком». С виду простак, а на самом деле мудрый и лукавый хуторянин посмеивается над правителями власти. К примеру, в «Ночи перед Рождеством» автор с помощью умелой сатиры изображает мир, в котором господствует черствость, корысть, умственная ограниченность, злоба, недоброжелательство и ложь. Так, рисуя образ Солохи, автор высмеивает хитрость, лицемерие, стремление делать подлость людям ради удовлетворения своих интересов. Она «кланялась всем», со всеми выла приветлива, но приветливее всех была с казаком Чубом, у которого в сундуках было много полотна, «восемь скирд хлеба всегда стояли пред её хатою», во дворе было много разной живности, а огород густо засеян овощами, маком, подсолнечником и табаком. А чтобы её планы никоим образом не разрушились, она строила всякие козни кузнецу Вакуле, старалась поссорить его с Чубом, чтобы «Вакула не подъехал к его дочери и не успел прибрать всего себе». В повести мы видим и спесивых генералов, которые услужливо суетятся и кланяются Потемкину, они, «казалось, ловили его каждое слово и даже малейшее движение, чтобы сейчас лететь выполнять его». Автор в сатирической манере критикует подобные человеческие пороки. В то же время в повести присутствует и добродушный смех, который мы мгновенно отличаем от смеха едкого, бичующего. С помощью юмора автор критикует не все в изображаемом человеке или явлении, а только отдельные стороны. Поэтому юмор содержит не только насмешку, но и авторское сочувствие, симпатию. Чаще всего юмор построен на несоответствии внешнего и внутреннего, например, когда пан голова, богатый казак Чуб и дьяк хотят быть важными особами, а попадают в комическое положение. Читая повесть, мы от души смеемся над этими «важными» посетителями Солохи, попавшими в один мешок, над головой, не сдержавшим икоты и кашля и оказавшимся разоблаченным. В юмористической форме автор показал свойственные всем людям слабости и недостатки, от которых нужно избавляться, и отразил актуальные во все времена проблемы, стоящие перед любым обществом.

Истоки романтического в Гоголевском произведении

Главная цель Гоголя — воплотить красоту духовной сущности народа, его мечты о вольной и счастливой жизни. Следуя романтическому принципу, писатель изображает быт украинского крестьянства и казачества по преимуществу не в его повседневности, будничности, многосторонности, а главным образом в его праздничности, необычности, исключительности.

По стилю, по художественной манере в «Вечерах…» преобладает романтический принцип изображения, но при явных реалистических тенденциях, побеждающих в «Повести об Иване Федоровиче Шпоньке и его тетушке».

Поэзия народной жизни овеяна у Гоголя порывом высокой романтики. Эта поэзия народной сказки, легенды, в которых преобладает атмосфера чистых, идеальных человеческих отношений. Свет легко одолевает тьму, добро оказывается всегда сильнее зла, любовь торжествует над ненавистью. Жизнь, воссозданная в гоголевских повестях, весьма далека была от реальных противоречий современной писателю действительности. В свое время некоторые исследователи даже корили его за это, обвиняя автора «Вечеров…» чуть ли не в идеализации крепостнического строя. Но корили, разумеется, зря. Менее всего предполагал сам Гоголь, что по его романтическим повестям будут судить об истинных условиях жизни крепостного крестьянина. Нет, другой мир открывался его романтическому воображению, он был сродни миру народной поэзии — светлому и чистому, свободному от какой бы то ни было скверны.

Напоминание об этом «действительном мире» и является финал «Сорочинской ярмарки». Неожиданно рушится иллюзия сочиненной Гоголем сказки. Он как бы хочет внушить читателю, что это только прелестная сказка, созданная воображением писателя. А за ее границами — реальная, трудная жизнь — источник печали. Вот куда клонят раздумья писателя о радости как о «прекрасной и непостоянной гостье» и венчающие повесть фразы: «Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему».

Православный романтизм Гоголя

Сегодня день рождения Н.В. Гоголя. Писатель родился 20 марта по юлианскому календарю, что соответствует 2 апреля календаря григорианского. В светской традиции Гоголя чествуют на день раньше – 1 апреля. Эта дата – 1 апреля – многим, возможно, кажется наиболее «гоголевской», ведь это день юмора и смеха, а Гоголь до сих пор для большинства наших соотечественников писатель из «веселого цеха». «Веселый» Гоголь проще и безобидней. Между тем Гоголь был не только непревзойденным мастером слова, но и серьезным мыслителем. Именно о таком Гоголе статья профессора А. Моторина, которую мы предлагаем нашим читателям.

Гоголь деятельно участвовал в развитии православно-державного, романтического движения отечественной словесности.

Квартира на улице Систина в Риме, где Гоголь жил в 1838-1842 гг.

В корне слова «романтизм» сосредоточена глубинная сущность этого направления в искусстве: латинское «Рома» (Roma) – название города и государства Рима. Важные для самосознания романтиков роды творчества – роман и романс – собственными наименованиями указывают на принадлежность к «романской» духовности, то есть именно не латинской, а «римской», возросшей благодаря соединению духовных достоинств многих народов, вошедших в состав Рима: латинян, греков, славян, германцев и прочих.

Римская печать легла на сознание всех народов, так или иначе затронутых судьбою Рима в двух его ликах: западном (латинском, романо-германском, католическом) и восточном (греческо-славянском, византийско-российском, православном). В мировосприятии этих народов Рим – средоточие всеобъемлющей, вселенской, духовной и государственной власти, установленной Божественным Промыслом, а также место перехода от языческих форм религиозности к христианству. Романтизм в узком смысле слова, то есть художественное направление рубежа XVIII–XIX веков, – это во многом плод совершенного осознания и всемерного развития основных значений христианско-римской символики. В становлении романтизма четко отразилась история римской культуры.

Западные романтики обращались за опытом к своему, западному, латинскому – «Первому» Риму, русские – к своему: «Третьему», или Московскому (впоследствии еще и Санкт-Петербургскому), как законному наследнику «Второго», византийского.

Гоголь в юности полюбил новый русский Рим – Санкт-Петербург, «любезный С. Питер», как выразился он в письме А.С. Данилевскому от 17 августа 1825 года. Тогда столица России заменяла ему «весь мир» (письмо Г.И. Высоцкому от 17 января 1827 года). Здесь бессознательная, скорее всего, но все же игра известной взаимообратимостью слов «мир» – «Рим».

Семилетняя жизнь в столице (1829–1836) во многом разочаровала писателя. В ряде его «петербургских повестей» изображен мрачный демонический город, в котором мелькает тень антихриста и который больше напоминает магический Вавилон, нежели столицу православной державы.

В те же 1830-е годы Гоголь, как преподаватель истории и как писатель, изучает жизнь западного, Первого Рима, как языческого, так и – в особенности – христианского. Подобно многим романтикам, он обращает внимание на самый переход от римского язычества к христианству, переход, ознаменованный «переворотом» времен святого Константина. Ему любопытно, как «в ветхом мире рождается новый! воплощается неузнанный миром Божественный Спаситель его» (О преподавании всеобщей истории. 1834). Римская держава для Гоголя – колыбель вочеловечившегося Бога. Это мнение согласно с православным преданием, однако Гоголь-историк пытался разглядеть уже в раннехристианской, еще вполне православной жизни латинского Рима черты, проявления будущего искажения веры. Само падение Западного Рима было для него знаменательным, ведь, по его христианскому убеждению, жизнь мира определяется «таинственными путями Промысла, которые так непостижимо на нем означались» (О преподавании всеобщей истории). В университетских чтениях по истории Средних веков Гоголь описал, как в 476 году вождь варваров Одоакр окончательно упразднил Западный Рим: «…сослал в заточение малолетнего Ромула, корону императорскую и регалии отправил в Константинополь и, испросив у восточного императора титло римского патриция, управлял в качестве короля поселившимися на итальянской земле варварскими войсками. Так окончилась Западная Римская империя, существовавшая только по имени». С такой точки зрения, падение Западного Рима – приговор Божий, а последовавшие попытки восстановить латинскую державу суть самочинство и богоборчество, столь очевидно сопровождавшееся уклонением от истинного, православного христианства.

Мемориальная доска, установленная на via Sistina в Риме на доме, в котором проживал Гоголь. Надпись по-итальянски гласит: Великий русский писатель Николай Гоголь жил в этом доме с 1838 по 1842, где сочинял и писал своё главное творение

Настороженно и тщательно Гоголь изучает дальнейшее восстановление Западного Рима, отображая его и как историк, и как писатель: «Казалось, события происходили совершенно отдельно и блеском своим затемняли уединенного, еще скромного римского первосвященника; действовал сильный государь или его вассал и действовал для себя, между тем существенные выгоды неизменно текли в Рим… Гильдебрандт только отдернул занавес и показал власть, уже давно приобретенную папами» (О Средних веках. 1834).

В драматическом отрывке «Альфред» (1835) Гоголь изображает, как во второй половине IX века власть католического Рима достигает Англии – былого предела языческой латинской империи на Севере. «Уже Цезарь заносит ногу в Британию, римские орлы на скалах Албиона…» – писал он в сочинении «О преподавании всеобщей истории». И вот спустя тысячелетие король Альфред, воспитанный в Риме в державном духе, возвращается в родную Англию и прежде всего ищет «остатки римских памятников», в частности времен «императора Константина». Внимание Альфреда к святому Константину не случайно, ведь, согласно составленной веком ранее подложной грамоте, этот император будто бы даровал Римскому папе не только церковную, но и государственную власть над Западной империей. Само появление «Константинова дара» оказалось возможным при действительном усилении государственной власти римских пап. Гоголь изображает, как свежие следы этой власти запечатлеваются в душе английского простонародья: «…выше уж нет никого на свете, как папа, – и епископ, и сам король ниже папы. Такой святой, что какие ни есть грехи, то может отпустить». Как раз в изображенные у Гоголя времена, когда могущество папства вполне обозначилось, обозначился вполне и духовный раскол между католичеством и Православием, и, таким образом, писатель попытался художественно отобразить перелом в развитии христианства и римской державности, причем он взглянул на этот перелом отстраненно и даже – насколько мог – со стороны Запада.

Прозападная точка зрения на Первый Рим, обозначившаяся у Гоголя к середине 1830-х годов и вполне проявившаяся в конце того же десятилетия, объясняется несколькими причинами. Во-первых, Гоголь как преподаватель истории в университете вынужден был опираться при подготовке почти исключительно на труды западных исследователей, а при таких обстоятельствах даже самый независимый мыслитель подпадает воздействию особо подобранных данных. Во-вторых, пытаясь понять существо Первого Рима, Гоголь следовал заповеди любви, без которой невозможно проникнуть вглубь исследуемых явлений. Неизбежное побочное следствие «любовного» подхода – некоторое увлечение, «заражение» своим предметом и даже как бы срастание, породнение с ним. В иных случаях предмет настолько отвратителен, что полюбить его невозможно, но Первый Рим, славный своей раннехристианской, подлинно православной жизнью, отраженной длинным рядом имен и в русских святцах, естественным образом вызвал сочувствие Гоголя, тем более что писатель, как заметил архимандрит Феодор Бухарев, стремился прозреть в этом Западном Риме именно непреходящее христианское достоинство или хотя бы его остатки.

Свою основную мысль о роли Промысла в истории Гоголь попытался использовать для частичного оправдания Первого Рима. В рассуждении «О Средних веках» он пишет о возвышении Римского папы так: «Не стану говорить о злоупотреблении и о тяжести оков духовного деспота. Проникнув более в это великое событие, увидим изумительную мудрость Провидения: не схвати эта всемогущая власть всего в свои руки… – Европа рассыпалась бы…».

В том же 1834 году Гоголь позволил себе единственный в своей жизни резкий выпад против Восточного Рима в его начальном, наступившем после святого Феодосия Великого существовании: «Восточная империя, которая очень справедливо стала называться греческою, а еще справедливее могла бы называться империей евнухов, комедиантов, любимцев ристалищ, заговоров, низких убийц и диспутствующих монахов…» (О движении народов в конце V века), – мнение, явно вдохновленное западной историографией.

Впрочем, уже тогда в душе Гоголя наитие художника противоречило взглядам ученого. Свои исторические статьи он объединил и напечатал в 1835 году в составе сборника «Арабески». Включенные в тот же сборник три художественные повести, написанные от лица разных рассказчиков, не совпадающих по взглядам с самим Гоголем, наложили на всю книгу, а значит, и на статьи, в ней помещенные, особый отпечаток отстраненности от личности автора. В целом в «Арабесках» воспроизведены, отражены, выражены различные оттенки магического миросозерцания, причем некоторая общая «нечистота» книги подчеркнута количеством отобранных статей: их 13, и та, в которой содержится выпад против Византии, помещена именно на 13-м месте – перед красноречиво замыкающими книгу «Записками сумасшедшего».

Объединяющей подосновой всех составных частей «Арабесок» стал пантеизм, устремляющий сознание повествователей и героев к самообожению, а в действительности – к самоуничтожению, растворению в стихиях природного бытия. Гоголь намекнул на это уже названием, что тут же заметил чуткий Ф.В. Булгарин, откликнувшийся так: «Арабесками называют в живописи и скульптуре фантастические украшения, составленные из цветов и фигур, узорчатых и своенравных. Арабески родились на Востоке, и потому в них не входят изображения животных и людей, которых рисовать запрещено Кораном. В этом отношении название книги удачно прибрано: в ней большею частью попадаются образы без лиц».

Духом магического пантеизма проникнуты не только художественные повести «Арабесок», но и статьи, где, например, по замечанию С. Карлинского, кровавые завоеватели (Аттила и подобные) «рассматриваются как злые маги, которые иногда получают возмездие от рук средневековых пап и святых, изображенных добрыми магами». В составе «Арабесок» это действует двояко: с одной стороны, большинство статей сборника выдержано в магическом духе, а магия склонна видеть самое себя везде, в том числе и в христианстве; с другой стороны, Гоголь, скрываясь за своими магически настроенными повествователями, указывает на признаки действительного, с православной точки зрения, уклонения католичества к магии.

Желая вполне постичь сущность Первого Рима, Гоголь стремится в Италию, как некогда стремился в Петербург. Отправившись в июле 1836 году в Европу, он с марта 1837-го начинает жизнь в Риме. Теперь он вполне предается обаянию итальянской природы и древнего города и оказывается как никогда далеким от России и Православия. Примечательно, что вместе с сочувствием к католичеству в письмах 1838–1839 годов Гоголь обнаруживает и увлечение язычеством, магией. В апреле 1838 года он пишет из Рима М.П. Балабиной: «Мне казалось, что будто я увидел свою родину… родину души своей… где душа моя жила еще прежде меня, прежде, чем я родился на свет». Нехристианская мысль о предсуществовании душ (внутренне связанная с пантеистической идеей перевоплощения душ) дополняется в том же письме общим уравниванием достоинств христианства и язычества. Первый Рим, по Гоголю, «прекрасен уже тем… что на одной половине его дышит век языческий, на другой христианский, и тот и другой – огромнейшие две мысли в мире». Подобное уравнивание достоинств разных по сути видов духовности – признак магического сознания. Гоголь словно бы пытается обернуть историю вспять, вернуться к язычеству и потому обозначает свое письмо не христианским, а римско-языческим летоисчислением: «год 2588-й от основания города». Мысль: «…в одном только Риме молятся, в других местах показывают только вид, что молятся», – звучит в этом письме не только прокатолически, но отчасти и по-язычески.

Католические священники в Риме пытались обратить Гоголя в свою веру. Слухи о том достигли России. Когда Гоголь оправдывается в письме домой 22 декабря 1837 года, слова его звучат неправославно: «…я не переменю обрядов своей религии… Потому что как религия наша, так и католическая совершенно одно и то же».

В конце 1830-х годов писатель сочувствует католическому, усвоенному от иудейства, упованию на «царство Божие» (или «рай») на земле, которое будто бы возможно устроить волею и силами воцерковленного человечества. Зерном этого «рая», естественно, мыслился Первый Рим. 10 января 1840 года Гоголь, вернувшийся в Москву, пишет М.А. Максимовичу: «Жду и не дождусь весны и поры ехать в мой Рим, мой рай… Боже, какая земля! какая земля чудес!».

С.Левицкий. Гоголь в группе русских художников в Риме. 1845 г.

Сами итальянцы признают, что в отношении Гоголя к их столице проявилась способность «любить, восхищаться, понимать» этот «светящийся оазис мира и покоя». Как никто среди иностранных писателей, Гоголь в сознании итальянцев обрел беспримерное право говорить от имени Рима. Т. Ландольфи, собрав несколько десятков очерков о жизни писателей разных стран в Риме, назвал всю книгу «Гоголь в Риме», хотя Гоголю, как и остальным, уделено лишь несколько страниц.

Тем более веским представляется совершившийся осенью 1840 года перелом в «римском» самосознании писателя. Внешней причиной стала загадочная опасная болезнь, приключившаяся в Вене, потрясшая душу и сокрушившая тело. Едва оправившись и прибыв в Рим, Гоголь признался М.П. Погодину: «Ни Рим, ни небо, ни то, что так бы причаровало меня, ничто не имеет теперь на меня влияния. Я их не вижу, не чувствую. Мне бы дорога теперь, да дорога в дождь, слякоть, через леса, через степи, на край света» – «даже в Камчатку» (письмо от 17 октября 1840 г.).

С тех пор любовь к Первому Риму вытесняется влечением к Третьему, к Москве, так что в декабре 1840 года Гоголь пишет К.С. Аксакову из столицы Италии: «Посылаю вам поцелуй, милый Константин Сергеевич, за ваше письмо. Оно сильно кипит русским чувством и пахнет от него Москвою… Зазывы ваши на снега и зиму тоже не без увлекательности, и почему ж иногда не позябнуть? Это часто бывает здорово. Особливо, когда внутреннего жару и горячих чувств вдоволь». Примечательно, что это пишет человек, более всего, кажется, боявшийся мороза.

Примечателен и неуспех русско-итальянских католиков в деле обращения Гоголя в латинскую веру: еще с 1839 года писатель подчеркнуто противостоял их обольщениям. В римских письмах Гоголя упоминаются многие даже самые мимолетные знакомства, однако нет «ни малейшего намека о таких, во всяком случае, близких знакомых поэта, как молодые Семененко и Кайсевич», – покинувших Польшу ксендзах, усиленно старавшихся обратить Гоголя. Это говорит об изначально осторожном отношении писателя к католическим влияниям, об изначальном внутреннем отторжении (при том что в Риме ему было очень выгодно поддерживать добрые отношения с католиками).

Перемена сознания, конечно, отразилась и в художественном творчестве Гоголя. Причем изначально, по наитию, чувствуя глубинное основание своих взглядов и грядущее проявление этого основания, он выражал влечение к Первому Риму не от собственного лица, а через отстраненное сознание повествователей и героев. Так, если в «Портрете» (1834–1842) повествователь говорит о «чудном Риме», а в «Риме» (1838–1842) другой повествователь всемерно развивает этот образ, то за их голосами слышится более сдержанное суждение самого писателя, который показывает, как, например, в «Риме» главный герой и повествователь увлечены стихией языческого пантеизма – она же источается руинами древнего Рима и окружающей природой и топит в себе христианский лик города вместе с душами его обитателей.

В повести «Рим» господствует образ угасающего, заходящего (за-падного) солнца. В его обольстительном, томительном, манящем во тьму, призрачном свете растворяются души с отображенными в них чертами римского мира, языческого и христианского: все эти «гробницы и арки» и «самый безмерный купол» храма апостола Петра. А потом, «когда и солнце уже скрывалось… везде устанавливал свой темный образ вечер». В этом призрачном полубытии реют «светящиеся мухи», как некие падшие духи, мерцающие украденным у солнца магическим огнем. Они обступают исступленную человеческую душу, забывшую о Боге и о себе, и среди них – «неуклюжее крылатое насекомое, несущееся стоймя, как человек, известное под именем дьявола».

В слоге «Рима» устойчивы признаки антично-языческого поклонения красоте. В повести обнажается хаотическая, стихийная, пантеистическая подоснова внешне чинного языческого почитания «божественной» красоты человека и природы. Торжество хаоса над кажущейся светлой упорядоченностью языческого видения красоты подчеркивается в повести образами древних развалин, поглощаемых буйной природой, образом закатного света, иссякающего во тьме, и самой сбивающе неожиданной оборванностью «отрывка», отданного, тем не менее, Гоголем в печать.

В «Риме» молодой князь почувствовал «какое-то таинственное значение в слове “вечный Рим”» после того, как взглянул на свое итальянское отечество издалека, из суетного Парижа. А между тем сам Гоголь, работая в итальянском Риме над повестью о римском князе, начал наконец понимать римское, всемирно-державное достоинство собственной родины и ее древней столицы – Москвы. Это понимание отразилось в первом томе «Мертвых душ», завершаемом одновременно с повестью «Рим»: «Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе… Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе?.. Здесь ли, в тебе не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца?.. И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественною властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..» Рассуждающий так повествователь уже предельно близок самому Гоголю, и не случайно он именуется «автором». Первый том «Мертвых душ» завершается прямым провозглашением непревзойденного державного могущества России: «…гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

Чичиков, который, по замыслу Гоголя, должен был переродиться в православно-державном духе, уже в первом томе касается основ соответствующего учения, хотя и не очень ему еще близкого: «Чичиков начал как-то отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика, и иностранцы справедливо удивляются…»

Фотогррафия Н. В. Гоголя во время жизни в Риме. 1845 г.

О перемене сознания самого Гоголя свидетельствует его наблюдение, сделанное во время приезда Николая I в Рим и тут же поведанное в письме А.П. Толстому от 2 января н. ст. 1846 года: «О государе вам мало скажу… Его повсюду в народе называли просто Imperatore, без прибавления: di Russia, так что иностранец мог подумать, что это был законный государь здешней земли». Гоголю хочется видеть, что сам итальянский народ, «римляне» (как особая коренная часть этого народа) подтверждают возродившееся в России представление о православно-русской державе как единственной законной преемнице «римской» власти.

Возвращаясь из-за границы на родину, Гоголь предпочитает жить в Москве, причем с конца 1840-х годов, после путешествия ко Святым местам, в его душе крепнет желание вообще никуда не выезжать из Отечества и даже вообще не покидать Москвы: «Ни за что бы я не выехал из Москвы, которую так люблю. Да и вообще Россия все мне становится ближе и ближе. Кроме свойства родины, есть в ней что-то еще выше родины, точно это как бы та земля, откуда ближе к родине небесной» (письмо А.С. Стурдзе от 15 сентября 1850 г.).

Россия для зрелого Гоголя – это именно Третий Московский Рим: не сладостный рай на земле, а суровая временная крепость, ограждающая верные Христу души от видимых и невидимых врагов и позволяющая благополучно перейти от краткой земной жизни к вечному загробному существованию с возможным последующим вселением (если Христу будет угодно) в Царствие Божие, которое «не от мира сего».

Древний образ подобной христианской крепости на земле – монастырь, и Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» прямо пишет: «Монастырь ваш – Россия!» Христианское смирение России-монастыря оборачивается воинственностью, лишь когда возникает угроза святыне веры: «…или вы не знаете, что такое для русского Россия. Вспомните, что когда приходила беда ей, тогда из монастырей выходили монахи и становились в ряды с другими спасать ее. Чернецы Ослябля и Пересвет, с благословенья самого настоятеля, взяли меч, противный христианину».

Москва для позднего Гоголя – самое святое место в России-монастыре, а Петербург – самое далекое от святости: «Тут найдется более свободного, удобного времени для бесед наших, чем в беспутном Петербурге»; в московских разговорах об «истинно русском добре» «воспитывается твердыня нашего характера и разум озаряется светом» (письмо А.О. Смирновой от 14 октября 1848 г.). Движимый этим представлением, Гоголь в «Развязке “Ревизора”» (1846) влагает в уста «первого комического актера» мысль: «… слышим благородную русскую нашу породу… слышим приказанье Высшее быть лучшими других!». В «Светлом воскресенье», заключительной главе «Выбранных мест…», Гоголь уверяет и себя, и соотечественников, что именно в России скорее восстановится чистота древнего христианства, утраченная повсеместно, и восстановится, поскольку в России она более всего сохранилась. Суть христианства – вера в вочеловечение Христа-Бога, Его смерть на кресте за грехи людей и Воскресение из мертвых – дабы и павшие люди воскресли. О Светлом Воскресенье Христовом Гоголь пишет: «Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует, и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта не приходит ни к кому другому, кроме русского?.. Такие мысли не выдумываются. Внушением Божиим порождаются они разом в сердцах многих людей… Знаю я твердо, что не один человек в России… твердо верит тому и говорит: “У нас прежде, чем во всякой другой земле, воспразднуется Светлое Воскресенье Христово!”».

Каждый чиновник российской православной державы, по Гоголю, должен быть одновременно и «честным чиновником великого Божьего государства» (Развязка «Ревизора»), которое отображается и предсуществует на земле своим преддверием – в виде русского Третьего Рима: «Дружно докажем всему свету, что в Русской земле всё что ни есть, от мала до велика, стремится служить Тому же, Кому всё должно служить что ни есть на всей земле, несется туда же… кверху, к Верховной вечной красоте!», – высказывает «первый комический актер» мысли, близкие самому Гоголю. Россия и должна явить заблудшему миру образец державного богопочитания.

В <«Авторской исповеди»> Гоголь подводит итог своему державному учению: «Итак, после долгих лет и трудов, и опытов, и размышлений… я пришел к тому, о чем уже помышлял во время моего детства: что назначенье человека – служить и вся жизнь наша есть служба. Не забыть только нужно того, что взято место в земном государстве затем, чтобы служить в нем Государю Небесному и потому иметь в виду Его закон. Только так служа, можно угодить всем: государю, и народу, и земле своей». Таково одно из возможных определений православно-«римской» симфонии Церкви и государства. Церковь и осуществляемое через нее служение Богу – это содержание государственной жизни, а государство – ограда Церкви как народа Божиего.

В главе «Выбранных мест…» «Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве» Гоголь напоминает соотечественникам и всему человечеству подлинную сущность Православия и роль России в его развитии: «Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая… одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, – и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!».

Средоточие церковной жизни – богослужение, литургия, и Гоголь, размышляя о «нашей литургии» (Размышления о Божественной литургии. 1845–1851), указывает, между прочим, на «римскую» символику в ней, например в «Херувимской песни» («…яко да Царя всех подъимем, ангельскими невидимо дориносима чинми, аллилуия!»): «Был у древних римлян обычай новоизбранного императора выносить к народу в сопровождении легионов войск на щите под осененьем множества склоненных над ним копий. Песню эту сложил сам император, упавший в прах со всем своим земным величием пред величием Царя всех, копьеносимого херувимами и легионами небесных сил: в первоначальные времена сами императоры смиренно становились в ряды служителей при выносе Святого Хлеба… При виде Царя всех, несомого в смиренном виде Агнца, лежащего на дискосе, как бы на щите, окруженного орудиями земных страданий, как бы копьями несчетных невидимых воинств и чиноначалий, все долу преклоняют свои главы и молятся словами разбойника, завопившего к Нему на кресте: “Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Своем”».

Гоголевский романтизм в истории русского романтизма. От «Вечеров на хуторе близ Диканьки» к «петербургским повестям».

⇐ ПредыдущаяСтр 7 из 12

Стремление к циклизации проявляется на всех этапах творчества Гоголя. Основой цикла называются различные признаки: этические, т. е. взаимодействие добра и зла (Гуковский); пространственные, т. е. одна сторона русской жизни на соответствующей территории ― Диканька, Миргород, Петербург (Ю. Лотман); романтические или реалистические характеристики. Первый романтический цикл, пролог ко всему гоголевскому творчеству ― сборник «Вечера на хуторе близ Диканьки», в двух частях. I часть (четыре повести) ― 1831 г., II часть (еще четыре повести) ― 1832 г. Книга принесла Гоголю известность, она поддержана Пушкиным («Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться»), одобрена Белинским. Незнакомый мир народной жизни представлен несколькими рассказчиками (тот же прием в творчестве Пушкина). По определению Гуковского, рассказчик у Гоголя двоится, троится, множится, в итоге сам народ рассказывает о своих мечтах. Именно поэтому нет в «Вечерах» крепостнической действительности. Романтический характер первого цикла позволяет назвать характерные для романтизма признаки: сочетание прекрасной мечты и чувства тоски, одиночества (так называемый лирический монолог печали в финале «Сорочинской ярмарки»); гиперболизация явлений природы (Днепр легенды); фантастическое, сверхъестественное то в бытовом, «нестрашном» виде, то угрожающем. Романтический характер носит историзм в повестях. Сказовый стиль «Вечеров» был для русской литературы открытием.

Романтизм “Вечеров…” — это, прежде всего проявление глубокого интереса к особенностям национального менталитета, духовности и самобытности украинской истории, народности художественного мышления, рисование оригинальных характеров индивидуумов, что определяло христианско-философскую концепцию человеческого бытия. Мистический романтизм Гоголя, из истоков которого определится в дальнейшем фантастический реализм многих писателей XX возраста (О.Довженко, Г.Булгаков, Ч.Айтматов, Гарсиамаркес), перечеркивал идиллические представления об Украине, которые сложились в литературе к тому времени.

Внимание Гоголя сосредоточится на социально-этичных, духовных, исторических проблемах, которые не будут оставлять писателя до конца жизни. Это вмешательство злых духов в судьбу человека, который часто делает ее беспомощно трагической, несет соблазненному грешнику жестокую расплату за совершенный переступь, за чрезмерную доверчивость и соблазн любознательностью, желанием обустроить земную жизнь призрачными роскошами, добытыми часто на крови и горе других.

Стилистическая норма просторечной стихии «Вечеров» ― деревенское простодушие с лукавством и озорством. В их сочетании ― комизм первых гоголевских повестей.

«Миргород» (1835) ― второй цикл, который сам автор считал продолжением «Вечеров», однако иное название, характерные эпиграфы представляли другой мир ― не песенной Диканьки, а социально полярной действительности, удаленной и пространственно, и хронологически. Конечно, между первым и вторым сборником немало общего: нити преемственности протягивались от Шпоньки к Ивану Ивановичу с Иваном Никифоровичем; поэтический колорит «Вия» и «Тараса Бульбы» напоминает большинство повестей «Вечеров». Открывается сборник повестью «Старосветские помещики», трогательно и высоко оцененной Белинским. В ней Гоголь, рисуя красоту природы, передавая ее звуки и краски, как будто говорил о возможностях человеческих, а затем в иной стилистической тональности (вместо развернутых сравнений и метафор ― глагольный ряд) показывал, как эти возможности реализуются, как из Филемона и Бавкиды получаются Товстогубы. Но для автора дорога их привязанность и верность друг другу в отличие от молодых современников, не имеющих доброты, верности, порядочности.

Комизм второго сборника иной. Ужасной оказывается суть явления, характера; глупость и ограниченность оборачиваются злобой, стремящейся к уничтожению. Гоголь создает не единичные образы «небокоптителей», а образ жизни, создающий, питающий подобных персонажей. В «Повести о том, как поссорились…» пространство густо заселено единожды появляющимися лицами (Агафья Федосеевна, самый добродетельный человек в. Миргороде Голопузь, влюбленный пономарь и т. д.). Рассказчик этой повести также миргородский житель, восторженно повествующий о красотах города (лужа) и добродетелях жителей. Романтическая ирония ― следующая форма гоголевского комизма, с которой мы встречаемся в этой повести. Завершается повесть (а она в цикле последняя, значит также завершается сборник) фразой, принадлежащей автору и выражающей его понимание современной жизни. Миргорода: «Скучно на этом свете, господа!».

В «Миргороде» есть и другая форма жизни ― фантастическая в повести «Вий» и героическая в повести «Тарас Бульба». Творческая история последней демонстрирует направленность авторских интересов. Гоголь создавал в ней не историческое полотно; а идеальную картину человеческих отношений и чувств ― патриотизма, товарищества, высокого смысла жизни закрепленных (за условным временем и относительно условным пространством. Среди произведений Гоголя эта повесть, пожалуй, в последний раз в художественных образах говорила о народных массах как хранителе и носителе национальных истоков. Отсюда ― та лирическая струя, так сильно проявляющаяся в повести.

Сборник «Миргород» представлял разносторонний талант Гоголя. Еще неожиданней он открылся в сборнике того же года «Арабески». Само слово «арабески» означает: цветной узор, причудливое сочетание форм, цветов, животных, чудовищ, атрибутов, архитектурных элементов, всякого рода предметов и орудий, созданных более фантазией художника, чем взятых из действительной жизни. «Арабески», не были поняты ни современниками автора (Белинский: «Как можно так необдуманно компрометировать свое литературное имя»), ни исследователями более поздними (Гуковский: «Стремление Гоголя к циклизации было так сильно, что могло перехлестнуть через границы художественного творчества»). Сборник впервые продемонстрировал философскую ориентацию писателя. Он состоит из статей исторического, содержания, культурологических представлений и художественных повестей «Портрет», «Невский проспект», «Записки сумасшедшего». Разнообразие содержания, открывает те нравственные ценности, которые, по Гоголю, лежат в основе жизни и культуры. Литературно-этическая программа «Арабесок» вписывается в общую концепцию мира и человека, в поисках и формировании которой развивалась передовая мысль тридцатых годов.

Для Гоголя идеальным явлением русского характера в «Арабесках» является Пушкин: «это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет» («Несколько слов о Пушкине») Миниатюра «Жизнь» предсказывает появление в «Мертвых душах» лирических отступлений. Эссе, посвященное картине Брюллова, раскрывает эстетические взгляды автора.

Если к этому сборнику приложить пространственный принцип, то в отличие от предшествующих сборников, в «Арабесках» смешаны Восток и Запад, прошлое, настоящее и будущее. Судьба сборника непохожа на судьбу «Вечеров» или «Миргорода»: его «растащили» по другим томам гоголевских сочинений. После единственного прижизненного издания «Арабески» за полтора века как цикл печатали всего три раза (последний ― в 1990 г.).

Повести, вошедшие в «Арабески», начали последний художественный цикл в творчестве Гоголя ― петербургский. «Портрет», «Невский проспект», «Записки сумасшедшего», «Нос», «Шинель» никогда самым Гоголем в особый цикл не выделялись. При публикации в собрании сочинений 1842 г. они были автором помещены в один (третий) том и соседствовали рядом с «Коляской» и отрывком из романа «Рим», и, тем не менее, с самого начала воспринимались как единое целое. Это обстоятельство позволило Гуковскому сформулировать концепцию гоголевских циклов повестей как борьбу добра и зла. С его точки зрения, «Вечера» ― это мир добра и красоты, где зло представлено отдаленными временными и социальными приметами в повести о Шпоньке. В «Миргороде» добро и зло еще уравновешиваются, хотя добро все в прошлом, а зло ― в настоящем. В петербургском цикле побеждает зло. Только в «Риме», чья жанровая форма иная, где действия происходит в далеком историческом времени, проявляются добро и красота.

Восприятие петербургских повестей как цикла объясняется его художественным единством: 1) целенаправленным отбором материала (низменная действительность); 2) смешением повседневности с фантастикой; 3) сказовой манерой повествования, в которой можно выделить голос «коллективной пошлости» (Гуковский), голоса простодушного рассказчика и иронического автора, причем различные повествовательные манеры переходят одна в другую мгновенно и естественно. Герцен назвал петербургские повести патологоанатомическим курсом о русском чиновничестве. Петербургские жители: мелкие чиновники, художники ― изображаются Гоголем иначе, чем у Пушкина.

Низкая действительность у Пушкина становилась высокой темой. Гармонизирующая сила Пушкинского стиля, «лелеющая душу гуманность» (Белинский) объединяли высокие поэтические традиции с прозаической натуральностью и представляли «простое величие простых людей» (Гоголь). Для Гоголя всеобъемлющий синтез неприемлем, соседство высокого и низкого создает непереносимые противоречия. По этому поводу Ю. Манн писал: «Привести в такое близкое соприкосновение высокое и трансцендентальное с прозаическим и повседневным — это значит создать такую глубокую ситуацию, которую до конца не исчерпать никакими словами». Отсюда сумасшедший Поприщин произносит в финале высокие трагические слова о своем одиночестве, полный идиот Акакий Акакиевич (в оценке революционных демократов) скажет «Зачем вы меня обижаете?», а сквозь эти слова звучит: «Я брат твой» и т. п. Изображение и понимание «маленького человека» стало высшим достижением автора в его петербургском цикле: трагическое и комическое пронизывают друг друга.

Романтизм Вечеров на хуторе близ Диканьки

22 января 2016 админ Просмотров: 7237 3 (2)

Романтический элемент «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

«Вечера» — яркий образец романтического стиля Гоголя. А. М. Горький подметил, что «во всех рассказах Рудого Панька и во многих других, Гоголь — романтик и, вероятно, потому романтик, что устал наблюдать «томительно бедную жизнь «мертвых душ».

Романтизм Гоголя прогрессивный. Он утверждал гуманистические идеалы, мечту о свободной, не стесненной оковами феодально-крепостнического государства жизни народа. Свободолюбие и народолюбие
не трудно проследить в утверждающем (т. е. романтическом) начале гоголевского творчества. Не случайно в «Вечерах» не обнаруживается крепостного права и крепостников. Не потому, что писатель забыл о их
существовании. Он знал, что они существуют и прекрасно понимал, что это они уродуют здоровую естественную жизнь обитателей чудесных украинских хуторов, которых он воспел в идиллиях «Вечеров».

Но в этих светлых рассказах-сказках Гоголь поставил себе целью создать картины нормальной, здоровой жизни народа, свободного от социального гнета. И гоголевский хутор, населенный такими прекрасными людьми, смеющимися парубками и девушками, распевающими чудесные песни, добродушными стариками и т. д., есть мечта гуманиста о торжестве добрых начал в жизни народа.

В «Вечерах» нельзя искать реалистическое изображение социального положения трудового народа той эпохи. Писатель рассказывает не о реальной жизни недалекого исторического прошлого Украины (2-я половина 18 в.). Такой привольной, счастливой и радостной жизни народа в прошлом не было. И Гоголь, серьезно изучавший историю Украины, хорошо это знал. «Вечера» — это светлые сказки, в которых автор создал образ желаемого общественного порядка, предполагающего освобождение народа от социального гнета современного крепостнически-бюрократического строя, это та норма социального бытия народа, о которой мечтал писатель. Эта норма предполагала полный расцвет духовных и физических сил человека.

Романтизм Гоголя нельзя отождествлять с революционным романтизмом, например, Лермонтова. Если романтики декабристского толка в своем большинстве выражали протест личности против мира всепоглощающего зла и пошлости, если личность эта противопоставлялась обществу, пусть даже в ее революционном протесте против черных сил реакции, то в романтических произведениях Гоголя эта противопоставляющая себя обществу личность отсутствует. Вместо нее выступает народ, общественные идеалы которого и утверждает писатель. Это было новым качеством Гоголя-романтика, выгодно отличавшим его от других романтиков 2D-ЗО-х годов прошлого века.

Огромное влияние на «Вечера» оказала романтическая поэзия, проводником которой В 20-е годы XIX века служили, главным образом, русские журналы «Московский Телеграф», «Московский Вестник», «Вестник Европы». Еще на школьной скамье в Нежине Гоголь вместе со своими товарищами выписывал эти журналы для товарищеской библиотеки.

Другим проводником увлечения романтизмом был преподаватель немецкой словесности Зингер, незаурядный человек, прекрасно образованный, хорошо знавший свое дело. Он много содействовал любви своих учеников, в том числе и Гоголя, к произведениям романтической поэзии, особенно немецкой.

Увлечение Гоголя романтическими произведениями было тем сильнее, что к этому была подготовлена почва впечатлениями детства. Сюда надо отнести, прежде всего, влияние матери, глубоко религиозной женщины, склонной ко всему таинственному, мистическому, а также народно-поэтических сказаний фантастического
характера, которыми так богата Малороссия.

Нет поэтому ничего удивительного, что романтизм нашел себе в Гоголе большого поклонника, и что его первые повести носят на себе заметный отпечаток как общего духа этого литературного направления, так и влияния отдельных писателей и произведений этой школы.

Характеризуя действующих лиц «Вечеров», как характеры, созданные под влиянием романтической музы, следует отметить, что положительные типы здесь преобладают над отрицательными. Симпатичные качества довольно равномерно распределены между обоими полами. Молодая женщина выступает в лице Параски (Сорочинская ярмарка), Пидорки (Вечер накануне Ивана Купапа), Ганы (Майская ночь), Оксаны (Ночь перед Рождеством), Катерины (Страшная месть).

Все это разновидности одного и того же типа. Эти героини отличаются красотой, непосредственностью, нежностью сердца, способностью свободно и горячо любить. Вообще, это натуры в высшей степени поэтические. Подобные же качества присущи и мужской молодежи — парубкам, молодым казакам. Таковы Грицько (Сорочинская ярмарка), Петро (Вечер накануне Ивана Купала), Левко (Майская ночь) и др. Кроме того, парубки отличаются еще некоторыми другими качествами, свидетельствующими о широте натуры: любят повеселиться, погулять, выпить при случае в хорошей компании. Последняя черта характера сближает мужскую молодежь с героями более пожилого возраста. Повеселиться и развернуться вширь любят и немолодой Черевик с кумом, и запорожец (Пропавшая грамота), и дед (Заколдованное место) и др.

Это, однако, не мрачное пьянство с целью «одурманиться»; это — стремление расширить сферу душевных переживаний, к чему так стремятся всегда романтические герои. Таким образом, большинство героев
повестей — люди, живущие широкой, полной чувств, жизнью.

Давно собирался я поведать почтеннейшей публике о наших прогулках по гоголевским местам Рима. Уж и юбилейный год приближался – казалось бы, тут бы и взяться бы за перо… то есть мышку. Да все как-то руки не доходили и ноги не добегали. Были, наверное, заняты более важными вещами.

А летом совершенно случайно увидел я в аэропорту Шереметьево Леонида Парфенова, который шел регистрироваться на рейс до Рима. «Ну, — подумалось мне, — раз так, то, наверняка, римские адреса Гоголя в юбилейном фильме будут исследованы самым должным образом. Так что нечего мне и пытаться чем-то удивить почтеннейших господ». Успокоив таким образом свои совесть, я зарегистрировался на рейс до Лондона, где мы и гуляли успешно по местам славы Джека-Потрошителя и иным достопримечательностям.

Но вот «Птица-Гоголь», как Парфенов и обещал, вылетела в широкий телепрокат, была отсмотрена публикой и стала второй по популярности темой для обсуждения в блогах. Фильм отнюдь не разочаровал, и даже участию в нем Земфиры можно найти какое-то обоснование. В том числе, очень ярко и интересно рассказал Парфенов и о римской жизни Гоголя. Однако (и это вполне понятно) по всем адресам пройтись в фильме он не смог, показав нам самое важное – квартиру на Via Sistina, мастерскую Александра Иванова и Antico Café Greco.

Но в Риме есть и много других адресов, по которым может пройтись истинный поклонник гоголевского таланта. Будучи в Риме три года назад, мы так и сделали. Вот карта основного пространства нашей прогулки.

Гоголь впервые приехал в Рим 26 марта 1837 года. Вместе с Иваном Золотаревым Гоголь снял две комнаты у домовладельца Джованни Мазуччо по адресу Via di San Isidoro, 16. Этому же домовладельцу принадлежало несколько домов поблизости, и комнаты у него снимали многие члены русской колонии в Риме, в том числе, например, художник Орест Кипренский. Кто-то из художников, наверное и посоветовал Гоголю снять это жилье.

В письме другу детства Александру Данилевскому Гоголь писал о том, как его разыскать: «Из Piazza di Spagna подымись по лестнице наверх и возьми направо. Направо будут две улицы, ты возьми вторую; этой улицею ты дойдешь до Piazza Barberia». Вот она, Piazza Barberini и Fontana del Tritone в центре. (Сорри, фото немного перешарплены — отсюда штрихи. Если фото нравится — кликайте и открывайте в отдельном окне, будет выглядеть намного лучше!) .

Здесь логично будет начать и нам свою прогулку. Испанскую лестницу посмотрим чуть позже.

«На эту площадь выходит одна улица с бульваром. По этой улице ты пойдешь все вверх, пока не упрешься в самого Исидора, который ее замыкает, тогда поверни налево».

Со времен Гоголя Via di San Isidoro стала короче. Ее часть – «улица с бульваром» — вошла в новопроложенную Via Veneto. Ту самую, которая стала одним из символов «сладкой жизни» 1960-х – благодаря одноименному фильму Федерико Феллини (да, на кадре из фильма совсем не Via Veneto, а вовсе и фонтан Треви… но атмосфера-то передана?).

Сейчас большая часть Via di San Isidoro представляет собой крутую лестницу, которая поднимается к монастырю. Очень удобно – можно присесть и еще раз свериться по карте.

А вот и пересечение Via di San Isidoro с Via degli Artisti (улицей Художников). Дом Гоголя – справа (на карте отмечен цифрой 1).

Дом неоднократно перестраивался и сейчас в нем нет ворот, выходящих на улицу, с надписью «Apartament meublé» (об этой надписи упоминал Гоголь). Но, вполне возможно, что в свой самый счастливый римский дом Гоголь входил через вот такие ворота – как в доме 17. Собственно, 16 и 17 – это один и тот же дом, просто разные подъезды его носили разные номера.

По Via degli Artisti можно спуститься до Via Francesco Crispi, а по ней – до Via Sistina. На углу обратим внимание вот на этот дом (на карте цифра 7).

Гоголь частенько бывал здесь – на втором этаже квартировал гравер Ф.И. Иордан, неофициальный «старейшина» русских художников в Риме. (А в 1874 году здесь же известный филолог Федор Буслаев давал уроки детям графа Строганова).

Повернем направо по Via Sistina – здесь дом (цифра 2), в котором Гоголь прожил дольше всего (с 1837 по 1842).

Парфенов рассказал о нем очень подробно, даже упомянул, что раньше эта улица называлась Via Felice. Это почти так. На самом деле, до переименования это была Strada Felice. Это важный нюанс. Via Felice – улица счастья. Strada Felice – скорее, «дорога счастья». Причем, слово «strada» и в значении «путь», «колея», «стезя», в том числе, в выражениях типа «жизненный путь». «La Strada» — называется фильм Феллини, где речь идет и о дороге в буквальном смысле, конечно, но и о дороге, как символе жизни. Думаю, для Гоголя эти оттенки были понятны и заставляли смотреть в будущее с оптимизмом и радостью.

На доме расположена мемориальная доска – если не успели ее рассмотреть в фильме, можете изучить детально.

По Via Sistina идем до церкви Trinita dei Monti (Троица На Горе) и спускаемся по знаменитой Испанской лестнице до Испанской же площади. Этой лестницей Гоголь ходил неоднократно. Наверняка, при своей любви к римской воде он останавливался освежиться у фонтана Barcaccia («Лодочка»).

Чтобы попить воды, можно набрать ее в какой-нибудь сосуд. Гоголь, наверное, пользовался кувшином.

Попав на площадь, остановимся ненадолго. Все места жительства Гоголя тяготели к этому району. И это не случайно. Piazza di Spagna всегда была центром притяжения для временных и постоянных эмигрантов всех национальностей. Посмотрим на саму площадь – здесь находились французское и испанское посольства, а след Британии явлен через музей Китса и Шелли и чайную комнату Babington’s. На соседних улицах жили Вальтер Скотт и Стендаль, Энгр и Жан-Луи Давид, останавливались Шопенгауэр, Ницше и многие другие. В этом космополитическое районе предпочитали жить или останавливаться и русские «колонисты» и путешественники.

Никуда не сворачивая, пересекаем площадь и идем по Via Condotti. На ней находится знаменитое Antico Café Greco (5), где Гоголь любил бывать и один, и в компании.

Не упомянул Парфенов о другой знаменитой гастрономической Мекке того времени – ресторане Lepre. «У Зайцева», называли его русские эмигранты, так как Lepre и означает по-итальянски «заяц». Этот ресторан фигурирует во многих воспоминаниях современников и знакомых Гоголя. Александра Россет пыталась отговорить Гоголя готовить макароны по своему рецепту прямо у нее на дому – «у Лепре это всего пять минут берет» (в смысле, быстрее заказать в трактире, чем здесь мучаться).

Неоднократно Гоголь водил в эту тратторию Анненкова, о чем переписчик «Мертвых душ» написал: «.. за длинными столами, шагая по грязному полу и усаживаясь просто на скамейках, стекается к обеденному часу разнообразнейшая публика: художники, иностранцы, аббаты, читадины, фермеры, принчипе, смешиваясь в одном общем говоре и потребляя одни и те же блюда, которые от долгого навыка поваров действительно приготовляются непогрешительно».

Известно, что ресторан Лепре находился по адресу Via Condotti, 11. Разыскиваем этот дом – ресторана в нем уже давно нет, какое-то финансовое учреждение. Шлагбаум перед аркой. С деловым видом мы проходим во внутренний дворик, как бы не замечая вопросительной физиономии охранника. И – о чудо узнавания! На стене видим сохранившийся герб владельца ресторана. Вот он, зайчик – в нижней половине.

Пока охранник, угрожающе жестикулируя, спешит к нам, успеваем сделать пару кадров и с тренированно-глуповатыми улыбками («Что, сюда нельзя? Ой. А мы и не догадались… scusiamo!») выходим на улицу.

С Via Condotti сворачиваем на Via Mario de Fiori. За углом, на Via della Croce, 81, Гоголь поселился в октябре 1845 года и прожил до мая 1846. Это последний римский адрес Гоголя (4).

Рассматривая ободранную зеленую филенку, бронзовую ручку и образок Мадонны над проемом, замечаем, что дверь забыли захлопнуть – редкий случай даже для безалаберных итальянцев.

С замиранием сердца проникаем внутрь. Никаких охранников, никто не мешает нам подниматься по лестнице. Наверное во времена Гоголя она выглядела так же.

Вряд ли существенно изменился и вид внутреннего дворика.

Типично итальянская картинка – на лестничной площадке кто-то просто оставил кусок барельефа.

Известно, что квартира Гоголя была на четвертом этаже. Здесь только одна дверь. Живет за ней сегодня некая Диана Рокки.

Выйдя на улицу, можно сесть вот в это кафе и выпить по чашке кофе там, где, не исключено, это любил делать и Николай Васильевич. Цены здесь вас не разорят – это не Café Greco.

Подкрепившись, можно по Via della Croce выйти на Via del Babuino и прогуляться по ней до Piazza del Popolo. Пару кварталов, свернув направо можно пройти по параллельной ей Via Margutta. Гоголевских адресов на ней, правда, нет. Зато на ней жил герой Грегори Пека из «Римских каникул». Да и просто — это очень приятная улица с фонтанчиками, двориками и остериями.

Возвращаясь на Via del Babuino, выходим на Piazza del Popolo. На углу стоит шикарный отель «Россия» (3).

Начиная с конца XIX века его облюбовали для проживания отставные королевские особы – такие, как Людвиг I Баварский Борис Болгарский, Густав Шведский и др. А в первой половине века в нем останавливался… ну да, Николай Васильевич Гоголь! Он приехал в Рим в очередной раз 4 октября 1842 года. Вместе с Николаем Языковым они селятся в отеле «Россия». Почему – не совсем понятно, так как уже через несколько дней Гоголь возвращается в тот же дом на Strada Felice. Возможно, сразу не нашлось там подходящей комнаты?

Охрана в отеле – не чета банковским флегматичным церберам. Проникнуть внутрь и ознакомиться с баром Stravinckij мы не пытаемся и выходим прямо на Piazza del Popolo. Через ворота в противоположном конце площади в течение многих столетий в Рим въезжали все путешественники. Возвращается через них и юный князь из повести Гоголя «Рим»:

«И вот уже, наконец, Ponte Molle, городские ворота, и вот обняла его красавица площадей Piazza del Popolo, глянул Monte Pincio с террасами, лестницами, статуями и людьми, прогуливающимися на верхушках. Боже! как забилось его сердце! Вертурн понесся по улице Корсо, где когда-то ходил он с аббатом, невинный, простодушный…»

От площади можно подняться направо, на Monte Pincio и закончить прогулку на вилле Боргезе, где неоднократно бывал и Николай Васильевич.

Да где он только не бывал! Мы прогулялись по основным адресам писателя, но пожалуй, почти любое место в Риме можно смело «гоголевским». Приезжавшим в Рим друзьям он становился лучшим гидом по городу и окрестностям. «Он хвастал перед нами Римом так, как будто это его открытие», — вспоминала А. Смирнова-Россет.

Вспомним, поэтому, еще только два места, связанных с Гоголем – и с еще одной незаурядной женщиной. Если вы будете проходить мимо фонтана Треви (вот он, в самом низу карты, отмечен цифрой 6), то вспомните, что в Palazzo Poli Гоголь читал «Мертвые души» Зинаиде Волконской и ее гостям. А Palazzo Poli – это и есть как бы «задник» фонтана Треви.

Бывал Гоголь и на вилле З. Волконской. На карте она не отмечена, так как расположена в другом конце города, недалеко от Латеранского собора и Via Appia Nuova. После Волконской вилла не раз переходила из рук в руки, но сохранила свое название – Villa Wolkonsky. По аллеям, где раньше гуляли Гоголь с Жуковским, теперь гуляет семья британского посла — это его личная резиденция (фотография делалась скрытой камерой, поэтому качество не ахти).

Прорываться мимо вооруженного часового не пытаемся — вежливо суем через решетку журналистское удостоверение. Но часовой решеточно… то есть решительно отправляет нас в пресс-офис – хотите посетить виллу, пишите туда заявку за пару недель. Увы, наша прогулка должна была закончиться намного раньше. Но мы не теряем надежды когда-нибудь ее продолжить…

Информация.

Начало прогулки: Piazza Barberini.

Окончание прогулки: Piazza del Popolo.

Длительность: 2,5 часа.

Герой прогулки: Николай Гоголь.

Литература: