Иеромонах Николай (Сахаров), насельник Свято-Иоанно-Предтеченского монастыря в графстве Эссекс, Великобритания. Значение опыта богопознания для современного монашества.

Доклад на XXII Международных Рождественских образовательных чтениях, направление «Монашеская традиция: от древности до наших дней»(Сретенский ставропигиальный мужской монастырь. 28–29 января 2014 года)

Года два назад, во время моего визита в Троице-Сергиеву лавру, я был вовлечен в дебаты об изучении распространенного ныне явления среди современного монашества – «Burnt out» («выгорел» –термин, заимствованный из современной психологии) – когда внутренние ресурсы человека «выгорают», истощаются в подвиге Богопознания. Человек ломается и более не в состоянии физически понести выбранный монашеский путь. Эта проблема актуальна, поскольку много монахов уходит в мир, под угрозой оказывается судьба и, может быть, вечное спасение человека.

Я думал над этим вопросом и хотел бы поделиться опытом монашеского наставничества, с которым мы познакомились благодаря архимандриту Софронию (Сахарову) и преподобному старцу Силуану.

Отец Софроний и прп. Силуан очень любили монашеский институт как святое учреждение Церкви, как дар Христа человечеству, «высшую благодать» . «Монашество, – пишет отец Софроний, – есть полнота человеческого бытия по своей цели» . Этот дар в Церкви устоялся в святых внешних формах, которые нам всем хорошо знакомы.

Однако, отец Софроний понимал: сами по себе формы не ведут к богопознанию и не являются самоцелью . Такой внешний «формализм», не ведущий ко спасению, несло в себе фарисейство, о чем Господь говорит в Евангелии: Ибо, говорю вам, если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное (Мф. 5; 20).

Сам Господь всегда в учении делал акцент на внутреннем содержании . И для монаха, как учил Старец, за каждым обетом или духовным установлением таится глубинный смысл – содержание, которое по сути есть та полнота жизни, обещанная Христом . И с сожалением можно сказать, ссылаясь на опыт святого Силуана, что наполнение жизни монаха внутренним содержанием в рамках Устава не всегда становится приоритетом для монашеских пастырей, хотя их задачей и является «вдохнуть» жизнь в уставы, чтобы вдохновить послушника и начинающего монаха стать «живою душою» : так пастырь становится соработником Богу в рождении человека в вечность.

Отец Софроний как-то сказал в своих беседах: «Так, в монашеской жизни, если мы не будем учиться любви, то я не знаю, какое оправдание можно было бы высказать в пользу монашества. Нет его!» Любовь является верховной целью всякого образа христианского подвижничества, но прежде всего – монашества. Старец Силуан ставил это верховным критерием: «Брат есть наша жизнь» , благодать Духа Святого, ее наличие или отсутствие, выявляется и выражается в нашем отношении к ближнему .

И вопрос ставится научно, честно и объективно: насколько наш современный монашеский уклад жизни ведет к этой цели – возрастанию в любви?

В связи с этим я хотел бы познакомить вас с пониманием послушания в монашестве и, в целом, в церковном устроении, которое отличало преподобного Силуана и старца Софрония, его ученика.

Очень часто мы становимся свидетелями того, как секулярные, языческие понятия о послушании импортируются без рассуждения в церковную жизнь, в Царство Любви Христовой. Когда я приехал 25 лет назад в монастырь отца Софрония, меня поразила особая атмосфера, столь контрастная тому, что я видел тогда в Советской России. Старец Софроний никогда не требовал дисциплины-послушания, этого слова я не слышал из его уст за четыре года жизни с ним, но при этом все монахи и сестры жаждали исполнить волю Старца. Не из страха, не из-за долга по уставу, а исключительно из личной любви к своему наставнику. Эта атмосфера – плод богословского видения отца Софрония, который верил, что любви можно научиться только от любви. Власть и сила не порождают в сердце любви, скорее − обратное. Потому отец Софроний считал, что «навязанное послушание духовного плода не принесет». Всё, что достигнуто насилием, не имеет места в вечности христианской любви и рано или поздно погибнет, ибо «нельзя Истину-Добро достигнуть путем насилия» .

Власть, как доминирование над братом, и любовь − в христианстве несовместимы, особенно в нашей СОБОРНОЙ и потому ПРАВОСЛАВНОЙ Церкви. Потому что власть, в мирском понимании, есть диктат своей воли, имплементация своего ЭГО в жизни других. Любовь же, напротив, стремится к тому, чтобы ИСПОЛНИТЬ волю другого человека. Власть − это значит: «да будет моя воля», а любовь всегда говорит: «да будет воля ТВОЯ».

Более того, для отца Софрония первым критерием духовного прогресса в монашестве является постепенное возрастание в нас свободы от страсти доминирования над братом . Также и для преподобного Силуана критерием святости человека является желание ПОСЛУЖИТЬ другому, а не доминировать над ним .

Сущность любви божественной в том и состоит, чтобы сделать ДРУГИХ содержанием своей жизни, а сущность дьявольского люциферизма – сделать СЕБЯ содержанием жизни других людей : в этом есть сущность и падения Адама, и сатанинского самообожения, о чем отец Софроний так часто писал в своих книгах. Такие явления люциферизма Церковь изначально выжигала огнем святости из церковной среды. Пример отца Софрония, как драгоценное завещание, дает нам неискаженный образ, раскрывающий сущность церковного пастырства. В нем мы видели воплощение предания Церкви относительно наставничества, заложенное еще с апостольских времен, − когда, если наставник проявлял хотя бы малейшую обращенность на себя, таковой назывался лжепророком (когда любовь ко Христу у пасомых использовалась в качестве личной наживы – не только материальной, но и эмоциональной, питая страсти к славе, почитанию и т. п. ).

Старцы наши подчеркивали, что христианская «власть» (ἐξουσια) – понятие противоположное мирскому «господству»:

Господь не отрицает факта неравенства, иерархию, деление на высшее и низшее, большее и меньшее, но эту пирамиду бытия Он опрокидывает вершиною вниз и тем достигает последнего совершенства. Несомненная вершина этой пирамиды − Сам Сын Человеческий, Единственный, подлинный, вечный Господь; и Он говорит про Себя, что «не пришел, чтобы Ему служили, но послужить и дать душу Свою во искупление многих» (Мф. 20; 28). Об ангелах мы приняли учение, как о существах высших нас по своему ведению и образу своего бытия, по сравнению с нашим земным бытием, но о них Апостол говорит как о «служебных духах, посылаемых на служение тем, которые имеют наследовать спасение» (Евр. 1; 14). Своим ученикам Господь заповедует последовать Его образу, который Он дал, омывая им ноги (Ин. 13; 15) .

И чем больше «власти» у христианского служителя, тем он ближе ко Христу, и глубже и ниже в этой пирамиде. Власть понимается в Новом Завете как способность, и прежде всего – к жертвенной любви по образу Единородного: верующим во имя Его дал власть быть чадами Божиими (Ин. 1; 12).

Из учения старца Силуана мы почерпнули неизвращенное понимание церковной власти, не зараженной вирусом язычества: как власти не от мира сего, власти, дышащей божественным Христовым смирением, о котором так много писал старец Силуан, – власти как способности на крестоносное распятие себя со всеми своими похотьми, с которым неизбежно связано рабское служением пастве Христовой, где требования к пастырю − и в плане жертвенной любви, и в плане смирения и послушания, и в плане нестяжания – несравненно более высокие, чем для мирян.

«Симон Ионин! любишь ли ты Меня больше, нежели они?» − спросил Господь апостола. − «Ты знаешь, что я люблю Тебя». − » паси агнцев Моих» (Ин. 21; 15). Любовь – как критерий способности к пастырству, как пример, увлекающий за собой, вдохновляющий, заражающий огнем, − вот сущность православной экклесиологии соборности, и это есть те ключи церковной власти, данные первоверховному апостолу. В таком состоянии, как учил отец Софроний, пастырь Христов не командует, не навязывает, а говорит, вместе с апостолом Петром: «Иду ловить рыбу» (Ин. 21; 3) (а не «указывает свыше»: «Так, все быстро встали и пошли ловить рыбу!»), за таким пастырем ХОЧЕТСЯ идти по любви – и мы говорим с остальными апостолами: «Идем и мы с тобою» (Ин. 21; 3). Ибо Пастырь Добрый как пример − идет «впереди овец», зная их по имени (лично каждого через любовь), а не подгоняет сзади безличное стадо кнутом. Такую же рекомендацию личного подхода Пастыря мы видим и у старца Силуана. Про игумена он говорил: «Ему дадена большая благодать Святого Духа спасать нас, овец Христовых. Он должен каждого монаха или иеромонаха или послушника знать, какие они читают книги в келлиях». То есть интересоваться внутренним миром послушника, каждый из которых становится его жизнью. И такое отношение, унаследованное им от старца Силуана, выражалось у старца Софрония в повседневной жизни с нами.

Сам Христос дал нам пример, исключив язык власти навязывания: Он говорил исключительно в притчах, свято храня свободу выбора слушателя, как нечто драгоценное, как дар Бога человеку .

И такой образ Пастыря есть завещание старца Силуана и архимандрита Софрония нашему поколению.

Это видение монашеского и вообще христанского послушания глубоко догматично. Сущность Троицы – которая символизирует институт, устроение в нашей земной проекции, не является доминирующим принципом в бытии Бога: Троические Личности – вот что составляет содержание жизни Бога. Так и в монашестве: личное начало – содержание является определяющим, а не только институты и внешние формы. Отец Софроний пишет:

Вышеизложенные положения «персоналистического» послушания тесно связаны с нашим богословским понятием о Персоне-Ипостаси, которое истекает из православного понимания откровения о нашем Творце и Первообразе – Святой Троице, каждая Ипостась Которой является носителем всей абсолютной полноты Божественного Бытия. Утеря или уклонение от этого богословия приведет к осознанному или неосознанному исканию некоего «сверх-личного начала» и в силу этого – к отданию преимущества «общему» над «частным». Послушание в таком случае будет требоваться уже не по отношению к человеку-персоне, а как подчинение «закону», «правилу», «функции», «институции» и подобное. При таком без-личном, имперсональном подходе к устроению церковной жизни и вообще человеческого общества теряется подлинный смысл евангельского послушания, заключенный в заповедях Христа, и на его место вступает «дисциплина». И сия последняя неизбежна и даже необходима для координации совместной жизни людей при их данном интеллектуальном, моральном и духовном состоянии, но не должно все же переходить известной границы, иначе возможною станет совершенная потеря и самой христианской цели или смысла жизни .

На Афоне был такой случай. Один новоставленный игумен пришел к старцу Паисию и спросил:

– Отче дай мне слово, как пасти монастырь мой!

Старец ответил:

– Храни свой монастырь как можно менее организованным.

Отец Софроний продолжает:

Уклонение от правильного видения принципа Персоны в Божественном Бытии умалит силу стремления нашего к совершенству персоналистического послушания, что явится ущербом, невознаградимым никакими внешними успехами институции или стройной структуры безличного «целого». Наивысшая задача Церкви Христовой в Истории состоит в возведении верных сынов Ее в меру возраста исполнения Христова (Ефес. 4; 13) и никак не в стяжании материального могущества или политического влияния, хотя бы и мирового. Ибо что пользы человеку приобресть весь мир, а себя самого погубить… (Лк. 9; 25).

Чтобы наполнить жизнь пасомого истинным содержанием, Старец считал своей обязанностью самому, творчески, найти ключ к сердцу пасомых им монахов, ключ к тому Царствию, которое есть внутри, чтобы передать, заразить послушника СВОЕЙ личной любовью к Богу. Именно на любви ко Христу, явленная на деле, была основана проповедь апостолов: их преображенная жизнь, исполненная вдохновения любви, а не какая то информация о некоем Иисусе, Который был распят и воскрес, потому Он и Мессия, и «теперь вот подчиняйтесь Ему».

Дар такого Пастырства, которое мы видим у отца Софрония – воистину дар Духа Святого, излитый на апостолов в Пятидесятницу. Сам дар явился в образе ОГНЕННЫХ ЯЗЫКОВ: «огненных» – потому что любовь «огненная», а не «теплая» , − это тот «огонь» любви, который Господь «принес на землю» и которым мы крестимся (погружаемся) : и в личность Христа, и в Бытие Бога, и в братьев наших через любовь. «Языков» – потому что язык есть инструмент общения – говорить на доступном для сердца языке, чтобы быть услышанным и найти отклик в сердце. Преподобный Силуан, писавший в Духе Святом, своими словами и явил тот дар Пятидесятницы, когда он смог найти «язык» нашего поколения, «и уловил» своими словами «вселенную». Любовью, а не административной силою.

Посему, как знамение нашему монашескому поколению, – слово и опыт и старца Силуана, и отца Софрония призывают монашество: заставить святые внешние формы монашества «работать», наполнив их содержанием – той полнотой жизни, которую принес нам Христос. Мне запомнились слова старца Емилиана (игумена афонского монастыря Симонопетра): «Задача игумена – дать монаху «жизнь с избытком» (Ин. 10; 10) и переизбытком, чтобы, изнемогая от полноты дара, монах в вечной Евхаристии естественно стремился бы «вернуть» Богу «Твоя от Твоих», став вечным пленником любви из-за излитой на него любви Божией через наставников». Тогда и «иго благо», и «бремя легко» , и монахи не burn out (выгорают), а скорее «разгораются» (flame up) тем «ОГНЕМ», который Господь «принес на Землю» .

Архимандрит Софроний (Сахаров). Духовные Беседы. Т. 1. М., 2003. С. 229.

Архимандрит Софроний (Сахаров). Подвиг Богопознания. М., 2003. С. 281.

Этот принцип заложен Господом: суббота для человека, а не человек для субботы (Мк. 2; 27).

См.: Я пришел для того,чтобы имели жизнь и имели с избытком (Ин. 10; 10).

См.: Быт. 2; 7.

Архимандрит Софроний (Сахаров). Духовные Беседы. Т. 1. С. 223.

Архимандрит Софроний (Сахаров). Старец Силуан. Париж, 1952. С. 22.

Там же: «Благодать приходит от всего доброго. Но больше всего от любви к брату». С. 155.

«Когда же братство является следствием принуждения извне, силою, тогда оно предстает в своем извращенном виде, то есть лишенным любви и свободы, и преисполнено по-прежнему внутренних разделений и неприязни. Всё недобрым образом добытое – всё погибнет! Христос про Себя сказал: «Я есмь Истина, Путь и Жизнь», и сии три суть едино. Нельзя Истину-Добро постигнуть путем неправды, насилия, лжи, убийства». См.: Архимандрит Софроний (Сахаров). Рождение в Царство Непоколебимое. М., 2000. С. 105.

От англ. implementation – осуществление, выполнение, реализация. – Ред.

«The first sign of emancipation is a disinclination to impose one’s will on others» («Первый признак эмансипации – нежелание навязывать свою волю другим»). См.: Архимандрит Софроний. His Life is Mine. Oxford, 1971. C. 73.

Прп. Силуан как-то рассказал о. Софронию: «Был у меня пустынник о. Вениамин. Он мне сказал: в одном монастыре жила монахиня, и говорили, что она святая. Слухи дошли до епископа, и епископ говорит одному опытному старому монаху: «Пойди в монастырь! Говорят, там есть святая монахиня. Узнай, правда это или нет!». Монах взял благословение и пошел к монахине в монастырь. И она его встретила любезно и ласково, старого монаха. Тогда монах говорит: «Матушка, я шел дорогой и сапоги в пыли. Потрудитесь, оботрите пыль на сапогах!». Тогда монахиня зовет послушницу отереть пыль на сапогах. И сама не стала отирать ноги. Монах вернулся и говорит епископу: «Монахиня не святая, она постыдилась мои сапоги отереть от пыли. В ней нету смирения и духовной мудрости». Тогда владыка сказал: «Скоро ты ее узнал…» И действительно, мудрая монахиня отерла бы ноги. А если святая, то с радостью бы отерла и сказала бы своим монахиням: «Я ныне великую радость получила – святому отцу отерла ноги, и Господь видел мое смирение и утешил меня, грешную, Своей благодатью. Так что я весьма рада, что его Господь прислал ко мне»».

См. «Завещание» о. Софрония: «Любовь перемещает жизнь любящего в лицо возлюбленного: существование возлюбленных мною лиц – становится содержанием моей жизни… Если я, подобно Христу, до конца (Ин. 13; 1) люблю всех, то бытие всех силою любви делается моим бытием» (Архимандрит Софроний (Сахаров). Рождение в Царство Непоколебимое. С. 191).

Про посланника (апостола) от Господа, см. в Дидахи, глава XI: «Если же потребует денег, то он лжепророк… не всякий, говорящий в Духе, есть пророк, а только кто имеет нрав Господень, ибо по нраву своему будет признан лжепророк и (истинный) пророк… Всякий пророк, научающий истине, если он не делает того, чему учит, есть лжепророк… Если же кто скажет в Духе: дай мне денег, или чего-нибудь другого, не слушайте его…»

Архимандрит Софроний (Сахаров). Старец Силуан. С. 104. И далее: «Он говорит им: «Вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими. У вас же да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою, и кто хочет быть первым, да будет вам рабом» (Мф. 20; 25−27, Мр. 10; 42−44). Этим определяется назначение и смысл Церковной иерархии, а именно: возведение стоящих ниже на ту степень духовного совершенства, на которой находится стоящий в иерархическом порядке выше, по слову Апостола: «И Он поставил одних апостолами, других пророками, иных евангелистами, иных пастырями и учителями, к совершению святых, на дело служения, для созидания Тела Христова; доколе все придем в единство веры и познания Сына Божия, в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова» (Еф. 4; 11−13). Христос, как Творец, т. е. причина (по-славянски – вина) бытия, и в этом смысле, как «Виновник» бытия мiра, взял на Себя тяготу − грех всего мiра. Он − вершина опрокинутой пирамиды, вершина, на которую давит тягота всей пирамиды бытия».

«It is normal and natural that man should be after the likeness of His Creator – that he should recoil from exercising control over others» . См.: Архимандрит Софроний. His Life is Mine. C. 73.

Архимандрит Софроний (Сахаров). Рождение в Царство Непоколебимое. С. 177−178.

Там же.

См.: Откр. 3; 16.

Паломничество без гидов: Хиланадар… — Mount Athos The Holy Mountain

Готовясь к путешествию на Афон, я в очередной раз столкнулся с дефицитом информации (и избытком восторгов), постараюсь по горячим следам ее восполнить. Я был там 24-29 мая 2016 г. Маршрут оказался довольно легким. Ночевал в Салониках, ехал оттуда. Чтобы не рисковать с городскими автобусами, взял такси до автовокзала KTEL Halkidiki (от City Hotel стоит 18 евро), сел на автобус в 5:30, в 7:30 был в Уранополи. Билет на автобус стоит 12 евро 15 центов. На автовокзале есть буфет, можно выпить кофе и съесть сэндвич или круассан. Офис паломнического бюро был открыт, получил диамонитирион быстро. Билет на паром стоит 8 евро. Начинают продавать их ближе к отправлению парома (он уходит в 9:45), сначала тем, кто предварительно бронировал, потом всем остальным.
Если у вас нет карты Афона, обязательно купите ее в Уранополи, как можно более подробную. Также рекомендую иметь смартфон с оффлайн-картами. Я пользуюсь maps.me, на ней есть все дороги основные тропы, очень удобно. Также захватите аккумулятор для зарядки смартфона, электричество и розетки есть не во всех монастырях.
Чтобы попасть в Хиландар, надо выйти на первой остановке парома. Бесплатный автобус приходит к парому и отвезет вас к монастырю. Вы будете в монастыре около 12 утра, вечерняя служба начинается в 17:00, длится 1 час, идет на церковно-славянском, очень понятно. После службы — трапеза, вкусно. Записки подаются у входа в монастырь (бесплатно), там же надо спрашивать про ночевку, там же, на лавке перед воротами предлагают оставить вещи, и ходить по монастырю без них. Хиландар редко принимает без предварительного бронирования. Мы там не ночевали, ушли в Эсфмигмен после трапезы.
Эсфигмен — раскольнический монастырь (зилоты), транспорт туда не ходит. Ведет в него очень живописная дорога, идти около 40 минут, почти без подъемов в гору (есть один маленький подъем). Принимают всех без бронирования. Ворота закрываются в 20:30. Литургия, говорят, что в 3:00, но это часы. Реально литургия начинается в 6:00, идет, как и везде, примерно 1:20. РПЦ не имеет евхаристического общения с зилотами. Трапеза перед(!) литургией. Литургия на греческом.
После литургии мы вышли в Ватопед, т.к. транспорта нет, или он не регулярный. Дорога тяжеловатая, в начале поднимались в гору по открытой местности. Указатели на Ватопед есть, смотрите внимательно на развилках. Когда встретите на тропе невысокий бруствер из камешков, поворачивайте налево, не переходите его. Примерно с середины дорога превращается в тропу и ныряет заросли, есть много небольших подъемов и спусков по пути. Шли 2,5 часа. Воду берите с собой, благо в каждом монастыре есть колодцы или краны с водой, везде с питьевой.
Ватопед — огромный монастырь. Большая иконная лавка. Там можно купить полезную книжку — карманный служебник, в котором есть текст литургии на греческом, и раздел с транслитерацией на кириллицу и параллельно текст литургии на церковно-славянском, чтобы можно было следить. Стоит 4 евро. Ворота закрываются в 20:15. Службы на греческом. Из Ватопеда до Кареи ходит большой автобус, пустой. Отправляется в 14:00, но может опоздать на 30-40 минут. Билет стоит 4 евро. Нам нужно было доехать до поворота на Скит Богородицы (бывший монастырь Ксилургу, первый русский монастырь на Афоне, 1016 г.). Водитель и кондуктор поворот не знают. Здесь очень рекомендую воспользоваться электронной картой с навигатором. Дорога на Ксилургу большая, очень хорошая, все время под уклон.
Скит небольшой, вечерней службы по какой-то причине не было, остаться тоже не предлагали. Живут 3 насельника, русские. Настоятель — энергичный обаятельный человек, немного ворчливый.
Ночевать решили в Пантократоре, идти около часа, подъемов-спусков много, но не крутые и не затяжные. Дорога живописная. Ворота закрываются в 20:00. Вечерняя служба заканчивается в 19:00, после нее трапеза. Резервирование не спрашивали, сразу оставили на ночь. Во всех монастырях трапезы обильные, можно взять себе добавки. Кофе с лукумом нам предложили только в Эсфигмене (и рюмку чачи), Ксилургу (без лукума, но с печеньем), Ставрониките, Андреевском ските. Литургия в Пантократоре — говорят, в 4, реально в 6:30. Потом еще одна служба в 9:30 на полчаса, после нее трапеза. Службы на греческом. Записки в иконной лавке, подать лучше сразу вечером, утром она закрыта. Одно имя стоит 50 центов. Из Пантократора очень живописный вид на холмы и море. Мы на трапезу не оставались, поспешили дальше. До Ставроникиты идти меньше часа, дорога очень живописная, подъемов мало. Записки бесплатно. Монастырь небольшой, очень красивый. Далее, до Иверона идти 1,5 часа. Записки в иконной лавке бесплатно. Во всех монастырях, если вы приходите между утренней и вечерней службами, вам или сразу откроют храм, или надо будет подождать других паломников, обычно не больше 15-30 минут.
От Иверона можно доехать до Кареи на большом автобусе. Отправляется он то ли в 13:45, то ли в 13:55 от причала (не от ворот монастыря), но реально мы с ним разминулись в районе Кареи в 14:15, т.е. он был в Ивероне не раньше 14:30. Мы ехали на микроавтобусе-такси, 25 евро за автобус. Нам повезло, ехали всемером.
Андреевский скит раньше был русским, сейчас — греческий. Принимает обычно без резервирования, но нужно выслушать неприятный вопрос. почему не зарезервировали. Ворота закрываются в 18:00. Открываются в 4 утра. Огромные кельи по 30+ кроватей.
Важно: в монастырях постельное белье меняют не после каждого паломника, поэтому рекомендую брать свою наволочку и пижаму. Полотенца для рук есть, мыло есть. Вода только холодная. Душ бывает в туалетных кабинках, но не везде. Холодный. Поэтому рекомендую брать влажные салфетки. Также рекомендую иметь рубашку с длинными рукавами, чтобы входить в храм. На территории монастыря тоже желательно быть в рубашке. Про брюки даже не говорю.
До Пантелеймона идти 2,5-3 часа, есть затяжной крутой подъем в начале пути (идти направо из Андреевского скита) и далее небольшие подъёмы-спуски по дороге. Дорога почти по всей длине широкая, проезжая. Важно: используйте электронную карту с навигатором, много развилок без указателей, этих развилок нет на бумажной карте.
В Пантелеймоне трапеза после Литургии. Записки в иконной лавке, открывается после трапезы, одно имя 50 центов. Паром на Уранополи уходит в 12:20, билет на пароме. Автобус на Салоники подходит к парому и ждет его.
Ехать лучше всего в мае или в сентябре. В остальное время или слишком холодно, или слишком жарко. В нашу поездку погода была идеальной. Планируя свою поездку, диамонитирион бронируйте в первую очередь, уже потом покупайте билет на самолет. Иначе будете делать через турагентство, стоит 60 евро (+25 евро в Уранополи).

Ксилургу. Встреча со старцем — иеромонахом Николаем (Генераловым) (окончание)

Окончание. Начало см.
Отрывок из рукописи «Паракало» неизвестного автора.
2
Теперь мы отправились на кухню, по дороге еще полюбовавшись восходом.
Руководил нами Володя. Все пребывали в приподнятом, веселом расположении духа, хотелось делиться этим состоянием, весь мир хотелось обрадовать. Но мир еще спал. Так что мы были предоставлены друг другу. Но как делиться бывшей в нас радостью, мы опыта не имели, нужных слов не находили, все, что подсовывал ум, выходило плоско, ущербно и ничтожно по отношению к тому, что было в нас, умения же молчать мы не имели тем более, и потому пустословили.
Сначала говорили только мы, но постепенно втянули в разговор и Володю, который, скорее всего, не навык еще уклоняться от подобных искушений. А искушение в виде нас, видать, было неслабое, потому что чем дольше мы находились на кухне, тем более чувствовалось, что оба старца беседами Володю не балуют, а тому есть что порассказать.
Ну, поначалу мы только изливали восторги от Афона вообще и от Ксилургу в частности. Слегка польщенный нашими словесами Володя кивал головой, и когда мы заговорили о мечте, что-де хотелось бы и на саму Гору взойти, он отмахнулся:
— Да ладно, тут везде святость. Для этого необязательно на Гору забираться. Только разве что любопытства ради. Я вон третий год на Афоне и не стремлюсь. Мне рядом со старцем хорошо.
Вроде говорил он искренне, но я не мог представить, как это быть на Афоне и не желать попасть на саму Гору. Я понимаю, что недостоин, но мне хочется заслужить это достоинство. И потому такой отзыв о Горе, как показалось, несколько пренебрежительный, задел. Вспомнились лиса и виноград. Но я постарался мирскую мерку отбросить и подумал: а если бы у меня был выбор — провести день с отцом Николаем или сходить на Гору? Конечно, я бы остался с отцом Николаем. Собственно, я и выбрал. Вернее, не «я» и не «выбрал», а милостью Божией вышло для меня полезное: я попал не на верхушку Горы, о которой мечтал, а к отцу Николаю в скит Ксилургу, о существовании которого еще пять дней назад не имел ни малейшего представления.
Не знаю, о чем задумался Алексей Иванович, но мы примолкли. Наше затишье вдохновило Володю:
— Отец Николай — это раб Божий. Таких тут единицы, — сказал он.
Мы и не пытались спорить, а еще усерднее заскоблили картошку. Володя вдохновился еще больше.
— Он же провидец. Вот вас, например, никто не ждал, и я еще удивился, чего это отец пошел печку растапливать в комнате. А он уже днем знал, что вы придете. И про мир он все знает, и ни на какие лица не смотрит.
— А старцы… Много сейчас на Афоне старцев? — спросил я.
Володя, по-моему, даже обиделся.
— Вот отец Николай — старец, самый настоящий.
— Это — да. А еще?
— В Пантелеимоне — отец Макарий. Тоже — раб Божий.
— Мы у него исповедовались, — вставил я.
— А еще там есть раб Божий Олимпий — чудеснейший человек.
— Олимпий? — переспросил я. — Это не тот ли, который нас встречал и по монастырю водил?
— Да-да, а вы знаете, кто он? Он — академик, известный реактивщик.
— Как это — «реактивщик»?
— Он реактивные двигатели разрабатывал. Все, что сейчас летает, через него проходило, а вот здесь теперь следит за поминовениями, паломников принимает.
Я был поражен. Не знаю уж, насколько «все, что летает», проходило через отца Олимпия и действительно ли он академик, но то, что это весьма образованный человек, угадывалось сразу — и какая степень смирения! Человек, поди, для космоса двигатели конструировал, а тут ходи с толпой неслушных паломников, рассказывай им, чем византийское время отличается от европейского. А может, это и поважнее космоса? Да и не только про время он нам рассказывал. Я с благодарностью вспомнил всю нашу экскурсию по Пантелеимонову монастырю и быстрого отца Олимпия, с доброй улыбкой рассказывающего нам об Афоне и сокрушающегося, что мы то и дело задерживались и не поспевали за ним. И мне стало понятно, откуда эта быстрота и сокрушение: он так много хотел рассказать нам…
— Выйду я, сказал Алексей Иванович и попятился к выходу.
Я было напрягся от того, что остаюсь с Володей один на один, но в дверях Алексей Иванович столкнулся с отцом Борисом и Серегой.
— О! — обрадовался отец Борис. — А мы думаем, где вы? А что вы тут делаете?
— Картошку чистим, — весело ответил Алексей Иванович и вышел.
— А чего нас не позвали? — огорчился Серега.
Володя почувствовал желание Сереги и не стал гасить порыва:
— Мы еще посуду не мыли.
Я уступил Сереге самое почетное — огромную чугунную сковородку, а сам взялся за чашки.
Отец Борис подсел к Володе и ласково попросил:
— Расскажите что-нибудь об Афоне.
Я чуть чашку не грохнул. Мельком взглянув на набирающего в грудь воздуха Володю.
— Афон — это Святая Гора, — услышал я за спиной. Тут я не удержался и рассмеялся. Слава Богу, что уже был на улице.

3
— Чего ржешь? — из фиолетовой гущи возникла тень и голос Алексея Ивановича. — Пойдем я лучше тебе чудо покажу.
Он повел меня сквозь завалы, россыпи строительного мусора, провалы в стене, и вдруг мы оказались на площадке, за которой ничего не было — только ночь и алый порез вдоль ее тулова, откуда медленно вытекал свет. В какой-то момент темные тона отступили, и ничто уже не сдерживало рождение дня. Стали различимы лес, горы, даже показалось, что вдали белеется Карея.
— Здесь, что ли, куришь?
Алексей Иванович глубоко и разочарованно вздохнул.
— Ладно, ладно… Спасибо, что позвал. Это было… — я искал слово.
— Это уже было… — досказал Алексей Иванович и снова вздохнул, только теперь не разочарованно, а словно хотел вобрать в себя все это окружающее благолепие, тишину и мир.
— Пойдем, — позвал я. — А то Володя никогда не докончит ухи.
…Вкусно пахло жареной картошкой и разваренной рыбой.
— …если что, его и найдете, это — раб Божий, — заключил Володя. — Ну, все готово, пойду отцов позову.
Когда он ушел, отец Борис сообщил:
— Записал, к кому нам в Ватопеде обратиться.
Мы с Алексеем Ивановичем переглянулись: так, мы уже и в Ватопед идем, впрочем, этого следовало ожидать, из Ксилургу нам уходить вместе и не в разные же стороны… Мы присели за накрытый стол, а отец Борис стал делиться полученной информацией.
— Представляете, отец Мартиниан уже сорок лет монахом! Сначала был в Псково-Печерском монастыре и хорошо помнит Иоанна Крестьянкина! А здесь на Афоне уже более тридцати лет!
Я механически отнял в уме тридцать с лишним лет и обмер. Так это что же, получается, он был одним из тех монахов, которые первые при советской власти поехали из России на Афон? Пантелеимон вымирал тогда, а греки всячески препятствовали пополнению его. Оставалось совсем немного старых монахов, которые с трудом могли выполнить лишь самые простые хозяйственные работы. И вот с великим трудом в конце шестидесятых годов удалось испросить разрешение на переселение на Афон трех русских молодых монахов. Пока тянулась волокита с документами, один заболел, другой заболел уже на Афоне и вернулся на родину, остался один… и это Мартиниан? Его образ вырос у меня сразу до Пересвета, как того благословил Преподобный Сергий спасать Русь, так и этого Иоанн Крестьянкин спасать Руссик.
— …А отец Николай здесь с начала семидесятых…
Правильно, следующая отправка на Афон была в семьдесят втором году.
Это же как раз те, кто сохранил Русский Афон!
А вот и они. Просто вошли, словно гости… Ну, не совсем, конечно, как гости, а как будто мы тут им праздник устроили: картошку почистили, стол накрыли… Трудно объяснить, но как-то не по-царски они вошли. А для меня, после того, что поведал о скитниках отец Борис, достоинство их было не ниже царского.
Мы встали из-за стола, уступая место. Отец Николай положил камилавку на полку, повесил накидку.
— Помолимся.
Володя снял с плиты кастрюлю и водрузил на стол. Все ждали, пока положит себе ухи отец Николай. Тот налил половник, положил кусочек рыбки. И все остальные налили по половнику и положили по кусочку рыбки.
Уха получилась изумительная. И это при той простоте, когда Володя побросал в кастрюлю рыбу, картошку, сказал им «варись», ну, перекрестил еще. Но не уха занимала. Я снова сидел одесную отца Николая и теперь еще острее переживал, что вот совсем скоро мы съедим эту чудную уху, съедим картошку, попьем чай… и надо будет уходить…
Все молчали, только ложки брякали о тарелки.
— Накладывайте еще, — сказал отец Николай.
Но никто не потянулся к кастрюле. Отец Николай вздохнул и зачерпнул еще полполовника, тут уж и мы взялись — уха действительно была великолепна. Так же ели и картошку — ждали, чтобы положил себе отец Николай (тот скребнул ложку), потом отец Мартиниан, и никто не смел брать добавки, пока отец Николай чуть не приказал:
— Берите-берите, я лучше чайку, — и взял из плетеной корзиночки сушку.
Отхлебнув, он обратился к отцу Мартиниану:
— Ты смотри, отец, как к нам последнее время писатели зачастили, к чему бы это?
Отец Мартиниан что-то гукнул, не отрываясь от тарелки.
— Ну да, — согласился отец Николай и пояснил нам: — Тут недавно ваш главный заходил.
Мы напряглись: кто это у нас главный писатель?
— Кто у вас главный… — повторил отец Николай. — В Москве-то…
— Ганичев, что ли? — неуверенно, как студент, неверящий, что ответ может быть таким простым, предположил я.
— Да-да, Валерой зовут. Был тут недавно. Обещал помочь проповеди напечатать. Добирайте картошку-то.
Я дерзостно подумал: а не на той же ли койке, что и я, ночевал Председатель Союза писателей России?
— К нам так-то редко приходят, это в последнее время засуетились что-то, когда наш скит едва грекам не отдали.
— Да вы что? — изумился отец Борис. — Разве такое можно?
— Все возможно. Видели, как тут сейчас строится все? Такие деньги Европа вбухивает. Физически уничтожить не могут, так они цивилизацией своей выдавливают.
— Ничего, — вдруг подал голос Алексей Иванович, — пока отец Мартиниан, — чувствуется, Алексей Иванович Мартиниана тоже полюбил, — и вы, батюшка, в строю, никто вас отсюда не сдвинет.
— Ну да, вон он какой могучий. Сто с лишком килограмм. Только вот ноги последнее время болят.
Отец Мартиниан, доев, отодвинул тарелку и взял соответствующую кулаку огромную кружку, отхлебнул и улыбнулся:
— Пока ходят…
И это прозвучало как «не дождетесь».
— Вот-вот, — улыбнулся и отец Николай. — У нас почти договорились о передаче Ксилургу грекам, но пока удержали…
— Неужели совсем нет помощи? — снова удивился отец Борис.
— А вы посмотрите, что в мире творится?
И вот удивительное дело: отсюда, с Афона, весь мир виделся, как, ну, я не знаю, муравейник, что ли, какой-то — все перед глазами. Вон бревно тащат, вон дерутся, а вон жрут кого-то, и все мельтешенье, суета, непонятно чему подчиненная. И ведь создается ощущение некой разумности кажущихся разрозненными и безсмысленными действий — вон ведь какая пирамида получается…
На Афоне вообще зрение особенное. Вот Афон — а вот весь мир. Не Россия, не Америка, не Европа или Китай, а — весь. И тут понимаешь, что, по большому счету, большой разницы, если смотреть с Афона, между Россией и Америкой нет. Это ведь страшно понять. А признать еще страшнее. Мы привыкли считать, что сильно отличаемся от Америки, и обязательно в лучшую сторону. Мы, мол, духовнее. Мы, русские, — душа мира. Ан нет — мы такая часть единого мира. И нам ведь тоже хочется, чтобы на Афоне были хорошие дороги, хорошие гостиницы, чтобы можно было заплатить, приехать, отдохнуть, ну, помолиться заодно уж.
И я — часть мира. Втянутая, вовлеченная — неважно. Но — часть, которая и не стремится отречься от него, поругиваю порой, но исполняю все, что мир требует, и продолжаю жить по его законам, а не по благодати…
Мы не сильно верим в благодать. Она для нас эфемерна, почти нереальна. А закон — реален, это вам любой юрист скажет.
А на Афоне живут по благодати. Вот и вся разница.
Но неужели в мире совсем нет благодати?
— Все возможно, — повторил отец Николай. — Ну, допивайте, да будем вас провожать: гостям-то два раза рады. Мы отдыхать по кельям, а вы — дальше. Вы куда, в Ватопед?
— Хотелось бы, только говорят, туда просто так не принимают.
— Примут, куда денутся…
— Здесь же недалеко? Мы по карте смотрели — часа два идти?
— Тут все рядом… Вон приезжали к нам в прошлом месяце гости, звонят: мы уже на пристани, часа через два будем. Я им говорю: дай Бог, чтобы через семь добрались. Так и вышло. Ходили, плутали, и дорога вроде знакомая, а так через семь часов только и пришли.
— А у вас сотовый есть? — спросил отец Борис.
— А как же, — и отец Николай, словно фокусник, извлек из недр подрясника черную коробочку.
Черный прямоугольник (чуть не сказал «квадрат») так дико смотрелся в руках старца. Не то чтобы эта вещь вдруг разрушила все очарование Ксилургу, но она казалась неуместной, лишней, как рояль на деревенской свадьбе.
— Только я им не пользуюсь, так, эсэмэски шлют мне…
Мы встали из-за стола. Помолились. Вышли на улицу. День был чист и прозрачен.
— Идите костницу посмотрите — очень полезно, — предложил отец Николай и объяснил, как выйти за монастырь и как спуститься в небольшой подвальчик. — Там открыто, — добавил он.
Это оказалось как раз недалеко от площадки, с которой мы наблюдали рождение дня.
— Пойдем, — потянул я товарища, заметив, что тот мешкает.
— Я был там уже… — немного виновато признался Алексей Иванович.
— Когда?! — я и в самом деле возмутился: как он мог скрыть от меня и сам, втихаря!
— Возвращался утром, и отец Николай тут стоит. Думаю, он догадался, куда я ходил. Только ничего не сказал, а отвел в костницу. Ты иди, а мне поговорить с ним надо…
Последнее меня возмутило еще больше: он уже и «поговорить» договорился — и опять втихаря! Он, значит, будет беседовать (я покосился — отец Николай присел на лавочку, стоявшую у дверей трапезной, и гармонично вписался в благодатную картину чистого и прозрачного дня), а я, значит, — в костницу. Я тоже хочу поговорить со старцем!
— Иди, иди, — так, чтобы слышно было только мне, говорил Алексей Иванович.
— Ну, вы идете?! — прикрикнул из разлома в стене отец Борис.
Если мы сейчас пойдем к старцу вместе, то Алексей Иванович никогда не скажет ему то, что скажет без меня. И тот не скажет ему того, что надо знать только ему.
— Идем! — крикнул я и поспешил за отцом Борисом.

4
Костница не произвела на меня впечатления. Может, оттого, что не удалось поговорить со старцем, а Алексею Ивановичу удалось. Какая-то чуть ли не юношеская ревность терзала меня. И потому, что я понимал, насколько глупы и мелочны юношеские обиды, а теперь вот эта глупость и мелочность всплыли во мне, было еще досаднее.

В общем, костницу такой я и представлял. Сложенные в кучу черепа, над ними надпись: «Мы были такими, как вы, вы будете такими, как мы». Ну, и еще достаточно свободного места, еще на пару таких пирамид хватит. В уголке стоял кивот, висели иконы, горела лампада, стояла подставка под книги. Видно было, что здесь часто молились. Мне даже представилось, что, может, в храме братия служит только по воскресным и праздничным дням, а так молится здесь. Замусоренный умишко сразу извлек «бедного Йорика», хотя, впрочем, почему «замусоренный» — «где твои губы, где твои улыбки, где твои шутки»? между прочим, весьма христианский текст. Я сфотографировал отца Бориса и Серегу на фоне черепов и стал выбираться наверх.
Мне, конечно, хотелось пойти побыстрее к сидящему на скамеечке у трапезной отцу Николаю, но я понимал, что это лукавый меня торопит, чтобы явился в самый неподходящий для Алексея Ивановича момент. И я пошел на открытую площадку. Солнце уже поднялось высоко и старалось вовсю — день обещал быть жарким. Вот ведь какая тенденция: как в греческий монастырь идем — солнце, как в русский — так дождь.
И еще я подумал, что Алексею Ивановичу беседа со старцем нужнее. У меня-то что: дома — слава Богу, сын не болеет, в храм ходит, вот теперь девочку ждем, жена как раз ушла в декретный… Работа… а что работа… Хотелось, чтобы работа стала служением. Но от кого это зависит? От меня. В конце концов, служить можно на любом месте, куда бы ни поставил Господь.
Мне бы исполнить… А вот — что исполнить? В чем мое задание на земле? В том, что оно есть, я не сомневаюсь, иначе зачем бы мне и появляться на свет. Но вот в чем промышление о мне? Ведь чтобы исполнить, надо знать. Или не обязательно?
— Красота-то какая!
Я обернулся и увидел счастливое лицо отца Бориса. И такой он был светлый и радостный, что мне стало стыдно за все насмешки над ним, захотелось прощения попросить.
— Сделать бы здесь три кущи, да? — произнес он, не зная, что сказать.
— Да, — и не стал ничего просить.
— А придется уходить-то…
— Придется.
— Ничего, Петр, Иаков и Иоанн, как ни хотелось остаться, а тоже с Фавора сошли, а свет в них остался.
Я не знал, как реагировать на такое сравнение, и промолчал.
— Когда пойдем-то?
— Да вот Алексей Иванович с отцом Николаем поговорит — да и можно идти.
Зря я, наверное, так с ближним, надо было помягче, можно было еще потянуть время, но, видимо, ревностный червячок никуда не делся, продолжал точить и завистливо обращаться в сторону лавочки у трапезной, иначе зачем направлять туда другого? То есть, если и мешать, то пусть это буду не я.
— Вот ведь — везде успевает, — то ли восхитился, то ли возмутился отец Борис.
— Значит, именно ему надо, — попытался я защитить не столько Алексея Ивановича, сколько себя.
— Я бы тоже хотел с отцом Николаем поговорить, — вздохнул Серега.
Солнце начинало припекать.
— Пойдем, — сказал отец Борис. — Он уже долго разговаривает.
И мы пошли: отец Борис, Серега, и, прячась за их спинами, я.
Старца мы застали одного под сенью балкончика второго этажа в самом мирном расположении духа.
— Сходили? — обратил внимание на нас отец Николай и поднялся с лавочки.
Отец Борис стал делиться впечатлениями, получалось у него восторженно и оттого сумбурно, но главное — искренне.
Отец Николай минут пять слушал, потом снял с головы камилавку и протянул отцу Борису.
— Примерь.
Отец Борис снял свою, передал ее Сереге и водрузил на главу камилавку отца Николая. Покрутил головой туда-сюда и констатировал:
— Как раз!
— Вот и носи.
Я думал, отца Бориса разорвет от переполнивших чувств. Там на площадке он хоть про три кущи вспомнил, а тут разводил руками, хватал по-рыбьи ртом воздух, но нужных слов не находилось, наконец спросил:
— А как же вы?
— Да мне еще принесут.
— Благословите! — и отец Борис пал на колени.
— Ну-ну, — тот благословил и спросил: — А к чудодейственной иконе прикладывались?
— А у вас есть чудодейственная икона?! — воскликнул отец Борис, и его лицо осветил трепет, видимо, представил, что ему сейчас следом за камилавкой и икону пожалуют.
— Пойдемте.
И мы пошли за отцом Николаем в храм.
Икона находилась на левом клиросе, как раз рядом с ней я стоял во время службы. Это была большая икона Богородицы в светлом окладе, унизанная ниточками с дарами. Конечно, мы обратили на нее внимание, когда еще обходили храм в первый раз. Она выделялась даже не множеством ниточек с дарами, а, если так можно сказать, русскостью. Она была печальна и светла одновременно. Самое лучшее в Православии никогда не вызывает одного определенного чувства. Их всегда много, и они разом касаются тебя — ты только отзывайся. Но вот эта печаль и этот свет вместе — это русское.
— От этой иконы много исцелений, — сказал отец Николай. — Особенно помогает она больным раком.
И он рассказал, что недели не прошло, как звонил ему паломник, бывший у него полгода назад, и тогда, по совету отца Николая, приложивший небольшую иконку к этой иконе Богородицы. Так вот жена постоянно прикладывала маленькую иконку к больному месту и — исцелилась! Врачи так и не могут понять, куда уполз рак. Рассказал отец Николай еще несколько последних случаев исцелений, и говорил так светло, и по-детски так непосредственно переживал истории, что его неподдельная радость о каждом выздоровевшем передавалась и нам. Мы тоже радовались и даже перестали удивляться, что смертельный рак в очередной раз «отполз», так и должно быть, если притекаешь к Богородице с верой и любовью.
— И вы иконочки приложите, у вас ведь они есть…
Конечно, у нас были маленькие пластиковые иконки — отец Николай все знал.
Мы с Серегой сбегали в комнату и принесли купленные в Ивероне иконки. Отец Борис тем временем завладел старцем.
Прикладывая иконки к чудотворному образу, я старался не отвлекаться на беседующих отцов и все же нет-нет да и взглядывал в их сторону, и то отец Борис мне казался красным, то чуть ли не зеленым, то казалось, что пот стекает по его лицу, и становилось боязно мечтать о разговоре с отцом Николаем.
Я старался думать о людях, которым попадут освящаемые иконки, и все же не мог не заметить, как отец Борис едва не бегом бросился из храма. Это повергло меня в еще большее замешательство, и я невольно стал дольше задерживать иконки на образе. Между тем к отцу Николаю подошел Серега. Я пока продолжал прикладывать, но вот и у меня иконки закончились, я поблагодарил Богородицу, отошел от чудотворного образа и услышал окончание фразы отца Николая:
— …не все же тебе деньги считать…
И тут Серега вытянулся (хотя он и так под два метра), побледнел, потом согнулся и быстро зашептал что-то старцу. Я остановился и вернулся к Богородице.
Вот так, Божия Матерь, не поговорить мне со старцем. А что бы я хотел спросить у него? Что?
А вдруг он мне скажет такое, что и меня в пот бросит. Вон как отец Борис-то убежал. И Серегу пробрал: видать, бизнесмен, отца Бориса спонсирует… Ну ладно, а мне что такого может сказать отец Николай?
Вдруг кто-то толкнул меня, я очнулся и увидел, что отец Николай прямо смотрит на меня, а Серега стоит чуть в стороне, и взгляд его необычный: вроде смотрит в потолок, а такое чувство, что на звезды.
Я шагнул к отцу Николаю.
И в это время в храм влетел отец Борис.
— Нашел! — радостно сообщил он и потряс фотоаппаратом. — Сфотографируй нас с отцом Николаем. — Это он уже конкретно ко мне.
— Тогда идемте к иконе, — предложил я и спохватился: — А можно возле иконы-то?
— Отчего же нельзя? Щелкни. У иконы очень даже хорошо будет. Хоть что-то хорошее сохранится.
Нет, что ни говори, а чудесный все же батюшка! И как он терпел нас! Мы совсем обнаглели: то так сфотографироваться, то эдак, я попросил отца Бориса тоже фотографом поработать. Тут и Серега перестал потолок разглядывать — присоединился. А отец Николай улыбался, как старый добрый дедушка, которому оставили на попечение младенцев, те по нему ползают, тискают, разве что за бороду не таскают, а ему все в радость — что с детей взять-то?
Наконец фотографироваться надоело.
— Все, что ли? — спросил отец Николай и снова посмотрел на меня.
Не знаю, как там насчет измызганной фразы, что-де «у меня пересохло горло», но я вдруг явно осознал: вот последний шанс поговорить со старцем, и я, сглотнув слюну, пробормотал:
— Нам бы маслица от иконки.
Отец Николай заулыбался еще светлее, словно я ему что-то приятное сделал.
— Конечно, пойдем, и вы идемте.
Мы пошли к тому окошку, где исповедовал отец Мартиниан. Я пропустил вперед отца Бориса и Серегу, а когда дошла моя очередь, старец весело посмотрел на меня.
— Еще, что ль?
— Для Алексея Ивановича.
Я взял еще один пузырек. Вот как раз здесь я стоял, когда исповедовался.
— Вот что, — сказал я и взял старца за рукав.
Не схватил, а так как-то непроизвольно получилось, что взял именно за край рукава. И старец не отдернул руку, а продолжал весело смотреть на меня. Я должен был заговорить первым. Я должен был сделать усилие и переступить что-то, а я не мог понять, что. Тут я заметил, что держу рукав старца, испугался и отпустил его.
— Не знаю, с чего начать…
— Так-так, — подтолкнул меня старец, и я камнем покатился с горы.
Не было в этом движении никакого четкого пути, я стукался о другие камни, чаще всего больно, сбивался, улетал в сторону, я говорил сумбурно, безсвязно, перескакивая с одного на другое. Это не было исповедью. Это утром я каялся, открывая все больше и больше в себе. Здесь я хотел открыть мир и как там быть такому, каким я вышел после исповеди и Причастия. Я понимал всю глупость моего положения. После открывшегося, после того, как, не скажу — прикоснулся, но увидел, что можно и на земле жить по благодати, иначе, чем в миру, я говорил о своем месте в мире. То есть я сознательно уходил обратно туда, к больно ударяющим камням. И чем больше я понимал абсурдность своих словес, тем безтолковее становилась моя речь. Я запутался окончательно и замолчал. Камень достиг дна и, подняв облачко пыли, замер. Искрой выстрелило: «А вдруг он сейчас скажет — «так оставайся», и что тогда делать? Я ведь должен буду остаться. Не могу.
Старец, как показалось, немного огорчился и склонил голову набок.
— Откуда ж я знаю, как там быть, это надо на месте решать… Ты вот что, сходи к вашему Владыке, — и обрадовался такому неожиданно пришедшему решению. — В самом деле, сходи — он у вас хороший. Скажешь, от Николая, он тебя примет. Сходи, сходи.
Я растерялся. Так всегда — настраиваешься на что-то вселенское, тут вот я думал, что мне сейчас чуть ли не судьбы мира раскроются, и моя в том числе, а так все просто. Могло показаться, что старец перекладывает с себя решение, но ведь он уже и решил: иди в мир, и Владыка, то есть Епископ, определит твое место в сегодняшнем мире, и то, что определит, исполняй. Как раб неключимый. Конечно, мелькнул следом вопрос: а как попасть к Владыке? Ну так отец Николай это тоже решил: «Скажешь, от Николая». И в самом деле, как все просто в мире, если не городить и не выдумывать.
— Благословите.
Старец благословил и снова порадовался пришедшему решению и повторил, разгоняя последние мои сомнения:
— Сходи-сходи, он у вас хороший, — и уже ко всем: — Ну, пойдемте проводим вас, а то и нам отдохнуть пора.
Я повернулся: вот и Алексей Иванович появился — все трое спутников стояли у противоположной стены, ожидая, пока я поговорю со старцем, и я благодарно всем улыбнулся.
Мы зашли в комнату за вещами, все уже было собрано, я только передал пузырек с маслицем Алексею Ивановичу и не преминул похвастаться:
— А мы с отцом Николаем сфотографировались у чудотворной иконы.
— А я посуду мыл, — в тон мне ответил Алексей Иванович.
— Молодец! — похвалил я его и добавил: — Господь не оставит тебя.
Все вышли из комнаты, и я окинул ее прощальным взглядом, так полюбилась она, более всех комнат, в которых приходилось ночевать на Горе — и чугунная печка, и койки, и столик с книжками — и тут взгляд уткнулся в лежащий на столике листок с исповедью. Я схватил его и выскочил в коридор. Отец Николай с ключом стоял у двери.
— Батюшка, а можно это…
— Стибрить, что ли?
— Как благословите, стибрить так стибрить.
Как отец Николай умеет улыбаться! Сквозь бороду-то не видно, но — глаза!
— Бери, чего уж там…
На улице возле главного храма нас поджидали отец Мартиниан и Володя. Мы очень тепло попрощались. Звучали дорожные наставления (в основном давал их Володя): мол, тут два часа, не больше, как выйдете, сразу направо, и по дороге направо, все будет хорошо, примут нас в Ватопеде, примут. Отцы благословляли. И уходить не хотелось, и в то же время, как ни странно, хотелось: я чувствовал себя легко, светло… и мне не терпелось скорее идти к Владыке. Собственно, выходя из Ксилургу, я и делал первый шаг.
И ведь не было такого чувства, что прощаемся навсегда и больше никогда не встретимся. Здесь даже дело не в том, что возможна встреча в ином мире (где будут они и где мы!), а в ощущениях присутствия человека в твоей жизни.
При расставании в Ксилургу я точно знал, что эти люди никогда не уйдут из моей жизни. Я не знаю, приведет ли Господь меня еще раз на Святую Гору (хотя я желаю этого с самого момента, как сошел с парома в порту Уранополиса), не знаю, застану ли я их, да и Бог весть, что может статься на месте Ксилургу — но они навсегда в моем сердце.
С этим чувством я вышел за ворота скита.
На снимках: иеромонах Николай (Генералов); в костнице Русского Пантелеимонова монастыря; Протат — главное административное здание Афона.
См. также

Подготовил Александр Громов г. Самара 09.07.2009