Три важных книги о блокаде для детей

22 июня в России – день памяти и скорби. Мы вспоминаем о том, как началась самая страшная война в истории – и нашей страны, и всего человечества. Великая Отечественная война затронула каждую семью, и наш долг – помнить не только о Великой Победе, но и о том, какой ценой она далась нашим предкам.

Великой Отечественной войне посвящено немало хороших книг, в том числе написанных для детей. В основном это талантливые и честные произведения, ведь созданы они ветеранами, свидетелями той поры. Особенной болью среди них отзываются те, герой которых – ребёнок, попавший в жернова этой беды.

Я хочу рассказать о трёх книгах для детей, посвящённых блокаде Ленинграда. Всех их роднит одно: каждая написана от лица ребёнка, пережившего эту беду. В каждой есть невесёлая такая трансформация: живые и непосредственные, верящие в сказки мальчишки и девчонки становятся маленькими, не по годам практичными взрослыми, видевшими и чувствовавшими смерть.

Но в каждой из этих книг есть другое: преодоление, особый внутренний стержень, благодаря которому человек оставался собой в нечеловеческих условиях. Помогал другим, отрывая от себя последнее. И что это, если не Божественный свет души-христианки – даже если об этом нет ни слова в книге?

Юрий Герман. «Вот как это было»

Юрий Герман. «Вот как это было» Юрий Герман – отец и дед знаменитых кинорежиссёров – был замечательным писателем. Однако повесть «Вот как это было» при его жизни не публиковалась, а была найдена уже после смерти, в личных архивах. Неизвестно точное время её написания, неизвестно, хотел ли автор доработать её, или по какой-то другой причине она не вышла. В любом случае, сейчас мы и наши дети имеем возможность прочитать её.

Книга эта, на первый взгляд, – безыскусный рассказ семилетнего мальчика о своей жизни. Однако это обманчивая простота: за ней стоит и большая литературная работа, и глубокое знание детской психологии, внимательные наблюдения. Для нас она ценна ещё и тем, что может помочь современному родителю рассказать чаду о Великой Отечественной войне. А это становится непростым делом: нынешние дети практически не застали ветеранов, живых свидетелей тех событий. В их сознании военные годы становятся «преданьями старины глубокой». И поэтому нужна не просто правда – нужны свидетельства, понятные и близкие. В первую очередь впечатления сверстника.

Маленький Мишка живёт в Ленинграде. Предельно просто, по-детски непосредственно он описывает свою жизнь. Вот папа, он пожарный. Почему-то он не носит форму дома, и друзья во дворе не верят мальчику, когда тот рассказывает об отце. Вот мама, она учится на курсах противовоздушной обороны, и в тетрадке у неё нарисованы бомбы, и Мишка однажды пририсовал к ним огонь. Вот перекрёсток, где стоит Мишкин дом, через дорогу – школа, а на перекрёстке – милиционер, Иван Фёдорович, который козыряет мальчику каждый раз, когда тот отправляется учиться.

Всё привычно, всё просто, незыблемо и хорошо, как и должно быть в мире ребёнка. Есть те, кто его любит, есть привычные вещи, есть порядок, который нужно соблюдать. И в этот тёплый и спокойный мир врывается война.

А Мишка лежит в больнице, лечится от скарлатины. А потом его ранит осколком, и, очнувшись, он обнаруживает себя в другой палате, а рядом – военного лётчика, который, по иронии судьбы, тоже лечился от этой детской болезни.

Герман сумел найти слова, чтобы описать самое страшное – детскую смерть. Нет, не так. Он не описал её – он промолчал о ней. И от этого молчания сжимается сердце.

«Фашисты в нашу детскую больницу бомбу с самолёта сбросили. Пробила она потолок, пол и угодила в бомбоубежище.

Поранило, говорит, кое-кого.

Рассказал и отвернулся.

Я стал спрашивать, кого поранило; он молчал, молчал, потом ответил:

– Нас с тобой.

– А ещё?

Молчит.

– Где же все остальные? – спрашиваю.

Молчит.

Потом поднялся и стал ходить. Никогда я не думал, что может человек столько по комнате ходить из угла в угол…»

«Вот и кончилось твоё детство, Мишка», – грустно резюмирует мама, когда он выходит с костылём из госпиталя. Но Мишка – ребёнок, мыслит и чувствует он как ребёнок. Смотрит из окна на знакомый перекрёсток – и думает о том, как он изменился. В школе теперь госпиталь, на крыше дома стоят зенитки, не ходят троллейбусы. А мама и папа становятся такими повседневными героями.

Мама обезвреживает бомбы, ежедневно рискуя собой, обессилевший от голода папа тушит пожары. А исхудавшие и ослабевшие ребята – Мишка, его друг Геня с сестрой Леночкой – отправляются в госпиталь, чтобы устроить концерт раненым бойцам.

Голодные дети думают не о себе, осознают, что кому-то ещё хуже, и помогают, и преодолевают себя

Это кажется удивительным сегодня: голодные дети, которые думают не о себе, которые осознают, что кому-то ещё хуже, и помогают, и преодолевают себя. Но это так – через все книги, посвящённые Ленинградской блокаде, переходит эта мысль: я должен терпеть ради общего дела, я должен помочь, потому что тому, кто рядом, хуже. Мишка рассказывает о школе, о том, как трудно было учиться, как постоянно хотелось есть, какое стихотворение написал один из учеников:

Над Ленинградом нависла блокада.
Мороз крепчает. На улице ни души.
В это время в школах Ленинграда
Сидят ученики, стиснув карандаши.
Лица опухшие, руки иззябшие –
Плохо слушать урок.
Уши отмёрзли. Но не сдаются ребята,
А с ними и их педагог.

А финал у книги самый что ни на есть счастливый. Освобождённый Ленинград, марширующие по проспектам полки, ликующие горожане. Только вот пережитое никуда не делось – затаилось навсегда в этом рано повзрослевшем мальчишке.

«Вот как это было» – тот редкий случай, когда произведение о войне вполне понятно и не страшно читать даже шестилетке.

Ребёнок и блокада в повести Виктора Дубровина «Мальчишки в сорок первом»

Виктор Дубровин «Мальчишки в сорок первом» Есть книги, которые мы любим за блистательную литературную игру, за слог, за то, что Мандельштам называл «брюссельскими кружевами» (это говорил он о Зощенко, виртуозно выплетавшем узор своих рассказов, где не только каждое слово было к месту, но и каждая пауза, умолчание). Хорошо, когда дети растут на такой литературе.

А есть книги безыскусные, написанные просто. Но за этой простотой – глубина. Поэтому такие книги – ничуть не меньшие литературные шедевры. Сама история в них бесценна. Особенно если она не выдумана, правдива.

«Мальчишки в сорок первом» – повесть журналиста Виктора Дубровина. В тринадцатилетнем возрасте он пережил блокаду, заработав болезнь сердца, которая и свела его в могилу в расцвете лет.

Первый раз книга была издана в 1968-м году. Ценна она особенно тем, что написана от лица ребёнка. И это не педагогические измышления, а чистая правда.

Война застаёт героя повести Вовку и его семью на даче. Он возвращается в Ленинград в приподнятом настроении: вокруг столько интересного! Солдаты маршируют, техника едет на фронт, а друг Женька, сын лётчика, собирается ловить шпионов. И Вовка с досадой думает о том, почему взрослых так волнует введение продовольственных карточек: до еды ли в такую пору!

А потом мальчик видит зарево над Бадаевскими складами, которые разбомбили фашисты. Это – первая точка отсчёта в череде страшных голодных месяцев.

Знаете, сейчас много говорят о том, что современная молодёжь не знает, что такое голод. Это правда. Но, мне кажется, великое счастье – не испытать этого по-настоящему. А вот знать действительно надо. И эта книга – «Мальчишки в сорок первом» доходчиво и последовательно описывает погружение человека в это состояние. Совсем ещё не взрослого человека, мальчишки.

Сначала они с другом собирают на поле кочерыжки и капустные листья. Потом мальчик обстоятельно рассказывает об очередях в булочных, об уменьшении хлебной нормы.

«Стеклянные витрины наполовину разбиты и пусты. Окна забиты досками. Полки, на которых лежит хлеб, завешены простынями. Хоть бы их открыли! Хоть бы посмотреть на целые хлебные буханки! Тогда бы, наверное, стало легче. До войны в этой булочной чего только не было!.. А покупатели – чудаки – да и я, когда мамка за хлебом посылала, спрашивали: ‟А товар у вас свежий?”… Теперь всё иначе. Чем черствее, тем лучше. Потому что чёрствый хлеб легче – из него пар вышел.

Правда, теперешний хлеб всегда очень тяжёлый. Он, как тесто, плотный и вязкий. Пятьдесят граммов хлеба – меньше спичечного коробка…»

Здесь все просто, выпукло, наглядно. Здесь нет метафор, литературной игры. Хлеб – это хлеб, голод – это голод. И ещё страшнее становится от этой простоты.

Вовка худеет и слабеет. Они с мамой в основном лежат под одеялами – нет сил ходить, да и калории зря тратить нельзя. Только иногда, когда особенно донимает голод, они пьют экстракт – воду, настоянную на хвое. Впрочем, зубы всё равно шатаются.

В повести подробно описана и Ёлка – знаменитая блокадная Ёлка, где едва живым от голода ребятам давали по паре мандаринов и конфет, а самое главное – горячий суп и кашу. И здесь особенно ясно видно, как озорной и легкомысленный, как любой ребёнок, мальчишка превращается в рассудительного не по годам взрослого. Как было бы здорово, если бы он чувствовал себя по-прежнему пацаном, мечтал, бегал, играл. А он рассуждает о том, какой питательный пар идёт от супа и как можно растянуть хлебную норму на сутки, чтобы не умереть…

Вовка не съел мандарины. Он принёс их, а ещё конфеты и бережно завёрнутую котлету, домой, матери и отцу. Самый трогательный, самый сильный момент книги – как отец долго смотрит в глаза сыну, а потом отламывает маленький кусочек мандариновой корки, нюхает её, кладёт в карман и уходит. Когда он умер на оборонном заводе, где работал, в его кармане нашли эту самую маленькую засохшую корочку.

Удивительно, но голод – не главное в книге. Главное – это то, как люди остаются людьми в цепких лапах голода. Вовка с другом спасают женщину, замерзающую на льду Невы. Они несут последнее родным, еле живые от голода. Они, совсем ещё не взрослые, никогда не крадут и не отнимают еду. Едва оправившись и отставив в сторону тросточки, с которыми ходили, они начинают помогать тем, кому тяжелее.

Голод – не главное в книге. Главное – это то, как люди остаются людьми в цепких лапах голода

Всё это описано просто, без пафоса. Это такая жизнь – повседневная, трудная, военная, блокадная. И, читая, понимаешь: вот она – причина Победы. Подвиг духа человеческого.

Скажу с ответственностью: книга не страшная, хотя в ней есть и боль, и смерть. Она грустная, но светлая. Даже в самые тёмные и безнадёжные, на первый взгляд, моменты в ней остаётся место свету.

Читать будет интересно и здорово вместе с детьми. Думаю, с 11-12 лет она будет вполне понятна.

Элла Фонякова. «Хлеб той зимы»: блокада глазами семилетней девочки

Элла Фонякова. «Хлеб той зимы» Героиня этой книги – девочка Лена из семьи ленинградских интеллигентов. В 1941-м году ей исполнилось семь лет.

Война начинается для Лены с маминых объятий. Строгая и принципиальная мама, «чернорабочий от науки», всегда следившая за тем, чтобы в семье всё шло своим чередом и всё делалось правильно, прижимает к себе дочку и плачет. А потом – первый обстрел.

Постепенно из капризной «малоежки» Лена превращается в человека, который радуется любой еде – даже студню из столярного клея. Она приобретает блокадный опыт – как сберечь силы, как собрать волю в кулак и не съесть свой кусочек хлеба уже утром, как научиться терпеть постоянное чувство голода.

Но это трудно, очень трудно, и не всегда это получается. И Лена вспоминает самый горький свой хлеб – съеденную тайком родительскую пайку. Нет, её никто не ругал, мама даже сунула в руку девочке оставшийся кусок. Но этот стыд, эта боль запомнились навсегда. И читать об этом больно, потому что написано просто и честно. И возникает в голове зудящая такая мысль: «А ты как? Ты бы сдержалась?» И мысль эта – неприятная, страшная, скорбная – она правильная, мне кажется. Иногда нужно задавать себе такие сложные вопросы. Даже если ты ещё не взрослый.

А потом – картинки блокадной жизни. Новый год – тесным и дружным кругом, ради которого все откладывали по крошечке, отрывали от своей скудной дневной нормы. Или глава «Казнь для Гитлера» – тоже страшная и честная – о том, какую ненависть испытывали к врагам голодные ленинградские дети. Или удивительный рассказ о картошине, которую по счастливой случайности нашла мама Лены и принесла дочке, и как все отщипывали себе по микроскопическому кусочку – для вида, оставляя драгоценное лакомство истощённой девочке.

А есть в книге и вовсе удивительное. То, что не нуждается в комментариях. Речь хмурого управдома, который руководит своими обессиленными голодом жильцами, вышедшими на субботник весной 1942 года.

«Он проводит рукой по лбу, по глазам – и словно снимает с лица своё хмурое, ‟руководящее” выражение. Теперь он смотрит на нас устало и доверчиво:

– Ленинградцы, милые жильцы мои, – тихо говорит он. – Мы с вами такую зиму пережили, расскажем детям потом – не поверят… Сами страшно выглядим, а город наш – ещё страшнее. Он вместе с нами страдал, все выстрадал, все видел, все перенёс. Нужно помочь ему сейчас – подлечить, чтобы весну он по-человечески встретил… Я знаю, слабые вы все, недоедаете, тяжела для вас эта работа – вон, какие завалы во дворах, – но что же делать, что же делать, дорогие мои? Кроме нас, жильцов, никто этого не сделает. Уж соберитесь с духом, держитесь как-нибудь, все нам потом воздастся…

В строю всхлипывают. Управдом – снова хмур и строг.

– Мою команду слу-шай! Па-а рабочим местам шагом арш!»

Я бы рекомендовала читать «Хлеб той зимы» детям от 9 лет, хотя героине семь: некоторые особенно тяжёлые моменты и глубокие эмоциональные нюансы для ровесников героини «слишком». Однако, при всей тяжести темы и честности автора, книга эта – светлая. В ней нет беспросветности. Есть щемящая жалость, есть то, что вызывает слёзы. Ну, а как без них?

Я думаю, призвание этих произведений – не запугать. Наоборот. Показать, какими удивительными, стойкими, великодушными и милосердными могут быть люди, что они могут преодолеть, вытерпеть. И всё это – самый верный ориентир на пути к пониманию Великой Отечественной войны и Победы.

Михаил Павлович Сухачев

Дети блокады

© Сухачев М. П., 1989

© Сухачев М. П., изменения, 2012

© Алимов Г. В., иллюстрации, 1989

© Стуковнин В. В., рисунок на переплете, 2012

© Оформление серии, предисловие. ОАО «Издательство „Детская литература“», 2012

Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

От автора

Желание написать книгу о детях блокадного Ленинграда возникло не вдруг. Занимаясь литературными разработками по темам, не связанным с Великой Отечественной войной, я следил за тем, как раскрывается в документально-художественной литературе правда о войне в целом и о блокадном Ленинграде в частности. О блокаде города на Неве писали много: и те, кто в нем тогда жил и работал, и те, кто в нем жил и не работал, и даже те, кто в нем никогда и не был. Но героями этих произведений были взрослые. О моем поколении упоминалось вскользь с налетом жалости к детям.

Самого меня написать о детях блокады сдерживал тот факт, что надо восстанавливать в памяти то пространство и время, от которого в моем сознании остался глубокий след – от потери родных и близких, от мук, обусловленных непреходящим чувством голода, которое не поддается привыканию и, как оказалось, страшнее, чем артобстрелы и бомбежки.

Я долго ждал, когда же наконец расскажут о детях, которые по хлебным карточкам были приравнены к нахлебникам возле скудного стола блокированного города, но которые, обуреваемые желанием помочь взрослым оборонять город, строили баррикады, сбрасывали «зажигалки», выслеживали вражеских сигнальщиков, проверяли светомаскировку и даже работали на заводах, подставляя под ноги ящики, чтобы дотянуться до станка.

В литературе о блокадном Ленинграде почти не писали об отрядах ребят, организованных в системе местной противовоздушной обороны, помогавших сандружинницам откапывать людей в разрушенных домах, оказывать медицинскую помощь раненым.

Да, я из города, который фашисты охватили обручами и закрыли на них замки, чтобы, как они говорили, не проскочила мышь ни туда, ни обратно (она и не могла проскочить, потому что все мыши были съедены). Нас, детей, в этом кольце осталось более 400 тысяч. Я из того времени, о котором поэт Юрий Воронов, также переживший в 12 лет блокаду Ленинграда, сказал: «Нам в сорок третьем выдали медали и только в сорок пятом – паспорта». В книге «Дети блокады» я рассказал о ребятах, которые воспринимали окружающий мир таким, каким он был, не хлюпиков, не ноющих, не изводящих взрослых просьбами о хлебе.

В книге нет вымысла. Все события имели место в действительности, изменены только имена (это сделано по этическим соображениям).

М. П. Сухачев

Об авторе

Михаил Павлович Сухачев, автор книги «Дети блокады», двенадцатилетним мальчиком пережил много месяцев в трагической и героической блокаде Ленинграда в 1941–1944 годах. Эта книга не просто литературное произведение, она рассказывает о тяжелых и страшных воспоминаниях, о борьбе ленинградцев и их детей, оставшихся в городе, об их невыносимых страданиях от голода и холода. У многих ребят в блокаде умерли все родные. Но это книга и о невероятном мужестве и стойкости ребят, не струсивших под бомбежками и обстрелами, а тушивших зажигательные бомбы на чердаках, помогавших женщинам и старикам и работавших на заводах наравне со взрослыми… Они быстро повзрослели и стремились сделать все, даже невозможное, для помощи городу, в котором ленинградцы умирали, но не сдавались. И в победе над фашистами была и их заслуга.

Родился Михаил Павлович в 1929 году в Орловской области, но затем его мать, трое братьев и четыре сестры переехали жить в Ленинград. Там он поступил в школу, начал заниматься в школьном авиамодельном кружке и построил модель самолета, пролетевшего на соревнованиях ленинградских школьников самое большое расстояние. Все Сухачевы играли в струнном оркестре Ленинградского клуба железнодорожников.

Война круто изменила мирную жизнь семьи. Трое братьев и сестра ушли на фронт. А двенадцатилетний Миша остался с матерью и тремя сестрами в Ленинграде, который уже в сентябре 1941 года оказался в блокаде. Об этом страшном и героическом времени и рассказывается в повести «Дети блокады» (первое издание книги – 1989 г.).

Окончание войны совпало с завершением учебы Михаила в восьмом классе. Он поступает учиться во Вторую ленинградскую спецшколу военно-воздушных сил. После окончания учебы Михаил Сухачев стал курсантом Борисоглебского авиационного училища имени Валерия Павловича Чкалова. О тяготах учебы в авиационном училище в трудные послевоенные годы, о поколении летчиков, завершивших эпоху поршневой авиации и открывших страницу истории реактивной авиации, и о службе в частях истребительной авиации Михаил Павлович правдиво и очень интересно рассказал в своей книге «Исповедь летчика-истребителя», вышедшей в свет в Москве в 2011 году.

Закончив училище в 1951 году, молодой лейтенант Сухачев был направлен в город Винницу, где служил в 43-й воздушной армии дальней авиации. Он осваивал новую авиационную технику и летал на сверхзвуковых истребителях. В 1957 году командование армии направило капитана Сухачева на учебу в Военно-воздушную Академию имени Ю. А. Гагарина.

После завершения в 1961 году учебы в академии Михаил Павлович был оставлен там на преподавательскую работу и готовил кадры высшего командного состава авиации нашей страны. Вскоре он защитил кандидатскую диссертацию. Потом работал в Генеральном штабе Вооруженных Сил СССР.

Но постоянно М.П. Сухачева, полковника авиации, летчика-истребителя, сопровождала жажда литературного творчества. Еще в 1974 году он написал рассказ «Мохаммад». Тема была навеяна во время двухгодичной служебной командировки в Египет. Рассказ увидел свет в издательстве «Молодая гвардия». Затем Михаил Павлович занялся изучением личного архива советника командующего авиацией во время войны в Испании (1936–1939) Е. С. Птухина и на основе архива написал интереснейшую повесть «Небо для смелых». Она повествует о событиях войны и участии в ней советских летчиков (М., 1979). А в 1981 году появилась повесть М. П. Сухачева о Герое Советского Союза генерале Г. М. Прокофьеве – «Штурман воздушных трасс» (М., 1981). Эту книгу автор посвятил летчикам Великой Отечественной войны.

В 2008 году М.П. Сухачев издал документально-художественную повесть «Или Цезарь, или ничто» – о разработке ракетного оружия в фашистской Германии в 1933–1945 годах, основанную на исторических фактах. В ней действуют реальные участники событий. Автор 20 лет собирал материалы для написания этой повести.

Жизнь Михаила Павловича в настоящее время представляет собой образец потрясающего трудолюбия и интереса буквально ко всему на свете: он преподает в двух институтах, пишет книги, занимается экстремальными видами спорта. Встав на горные лыжи более 40 лет назад, он и его жена до сих пор катаются по горным трассам Альп. Ранее они исходили горными тропами Кавказ и Тянь-Шань.

В 2009 году, в день своего 80-летия, Михаил Павлович поднялся в небо на одном из подмосковных аэродромов, управляя самолетом ЯК-52. Полет прошел успешно, был выполнен весь пилотаж: виражи, «петли», «бочки» и боевые развороты.

Известно выражение: «бывших летчиков не бывает». Михаил Павлович замечательно подтверждает это на своем примере.

Дети блокады

На следующий день по городу поползли слухи, один мрачнее другого, предрекая близкий голод. Точно никто не знал, что и сколько сгорело, но называли громадные цифры.

Спустя четыре дня после бомбардировки Бадаевских складов и через десять дней после первого сокращения вторично снизили норму хлеба по карточкам.

…Первое снижение нормы продуктов, проведенное 2 сентября, прекращение продажи пива, мороженого, пирожков и пирожных почти незаметно прошли для Стоговых, потому что в их семье все это считалось излишеством. Но второе снижение нормы на хлеб и введение в столовых порядка вырезки талонов из продуктовых карточек насторожили Александру Алексеевну, ведь дочери обедали в производственных столовых.

Впервые в жизни Виктор увидел мать за столом с карандашом и листом бумаги.

– Ма, ты что это? – удивился он.

– Да надо подсчитать. Никак не осилю. Ну-ка сядь, помоги. Пиши. – Она стала диктовать, разложив карточки на столе: – Галинкины карточки: хлеб в день – пятьсот, крупа на месяц – полтора кило, сахар – два кило, жиры – девятьсот пятьдесят, мясо – полтора кило в месяц. Теперь моя, Ольгина и Анина…

– А мои карточки? – перебил Витя.

– Наши – служащие, а твоя – иждивенческая. Не перебивай, пиши: хлеб – по триста, крупа…

Витька писал машинально, потому что мысли были заняты обидой за свое иждивенческое продовольственное содержание. Впервые до сознания дошло, что дома он, попросту говоря, нахлебник, получает меньше всех, а ест наравне или даже больше.

– Ма, выходит, я дармоед. Я работать пойду, – угрюмо заявил он, – не хочу сидеть у вас на шее.

– Да я и не против, чем шалопайничать. Только кто тебя возьмет в двенадцать лет? Да ты и не дармоед. Школа на нас с тобой держится. Она хоть и не работает, но ухода требует большого. А если еще не будешь болтаться, пропадать где попало со своими дружками-балбесами, так большего от тебя ничего и не требуется. Намедни приходил военный из МПВО, сказал, чтобы три живущие здесь семьи составили график дежурства на крыше во время налетов. Обещал прислать каски, противогазы и какую-то брезентовую робу.

– Это пожарный костюм, – объяснил Витя. – Ма, а каску одну возьми поменьше, для меня, тогда я один буду дежурить за всех.

– Да вы с Валеркой, наверное, во всем Ленинграде за всех на крышах дежурите. Ну, будет об этом. Ты написал? – вернулась она к подсчетам. – А теперь все сложи в отдельности.

Витя сложил, назвал цифры. Мать задумчиво повторила их. Потом вслух стала прикидывать, сколько можно экономить, кроме мяса и жиров, чтобы сделать запасы.

– Вот что, одевайся! – скомандовала она и стала сворачивать клеенку со стола, а потом вытащила из чулана мешок и подала сыну.

– Зачем это, ма? – удивился он.

– Пойдем. Я уже давно думала об этом. В конце улицы, у Обводного канала, есть фуражный магазин, знаешь?

– Ну, знаю, – все еще не понимая, подтвердил Витя. – Зачем он тебе?

– Купим дуранды побольше.

– А что это такое?

– Выжимки из конопли, хлопка, подсолнуха. Ими лошадей кормят.

– Мы что, лошади, что ли?! – возмутился сын. Ему не хотелось идти так далеко, да и планы были свои, которые срывались из-за какой-то дуранды.

– Э-э, приспичит – съешь! Послушала я этих ученых дураков Андрея и Гришку. «Не запасай, не позорь нас»! – передразнила она. – Они-то уехали. А запасать надо было раньше. Хоть бы теперь дурандой разживиться. Ты только девчонкам не говори, особенно Ане. Не понадобится – отдадим лошадям.

Теперь Стоговы выкупали все продукты полностью, а дома на подоконнике появились аккуратные мешочки с различными крупами, которые насмешливая Анна называла «Бадаевские склады».

– Смотри, мам, немцы узнают – шарахнут по нашему окну.

Глава 6

Положение под Ленинградом становилось с каждым днем все опаснее. Враг стоял по левому берегу Невы почти до устья реки Тосно.

Фашисты не унимались ни днем ни ночью. Бомбардировки сменялись артиллерийскими обстрелами. Между отбоем и объявлением новой воздушной тревоги дежурные не успевали спуститься с крыш: в сутки бывало до полутора десятков налетов.

У Вити заметно убавилось энтузиазма в дежурствах, несмотря на каску и противогаз, с которыми он не расставался.

После очередного дежурства он вышел с чердака и, усталый, сел на подоконник пятого этажа. Мальчик решил посидеть, чтобы отдохнули ноги, но потом прислонился к стенке, прикрыл глаза и, полусонный, подумал, что еще ни одна зажигательная бомба не упала на крышу его школы, в то время как в других домах многие ребята уже отличились при тушении пожаров. О них чуть ли не каждый день сообщают по радио и пишут в газетах. А он, кроме поленьев, на которых тренировался, не сбросил с крыши ни одной «зажигалки».

Сосед Стоговых, истопник школы дядя Ваня, поднимавшийся по тревоге на чердак, нашел Витьку уже спящим на широком подоконнике. Под головой лежал противогаз и старая облезлая зимняя шапка, которую парнишка надевал под каску, потому что она была ему великовата. Каска аккуратно висела на оконной ручке.

…Витька отчетливо слышал сигналы тревоги. Как показалось, быстро вскочил, хотел одернуть курточку, но с удивлением заметил, что на нем хорошо подогнанная гимнастерка, вместо противогаза – большая брезентовая кобура с револьвером, а рядом «дядя Степа», но не в милицейской форме, а в военной, на петличках которой сверкали несколько «кубиков».

«Боец Красной армии Стогов, слушай приказ! – строго скомандовал „дядя Степа“. – Проберешься на крышу и поймаешь диверсанта-сигнальщика. Зря патроны не расходуй: враг нам нужен живым. Понял?»

«Понял, дядя Степа!» – отчеканил Витька.

«Я тебе не „дядя Степа“, а комбат Васильев», – поправил тот.

Витька подумал, что наконец-то узнал фамилию давно знакомого милиционера и теперь уж не забудет.

«А Валерку можно взять с собой?» – попросил он.

«Ай-ай-ай, красноармеец Стогов, это же тебе не игра в „Чапаева“».

Мальчик мигом кинулся на крышу, заполненную мешками горящего сахара. Чей-то голос предупредил его: «Берегись! Они опаснее десятка бомб». Но мешки мешали пробраться к диверсанту, и Витька стал сбрасывать их с крыши большими клещами, как зажигательные бомбы. Вот уже остался последний мешок, за который он ухватился. Но вдруг из него выскочил диверсант. Теперь он стал спихивать Витьку с крыши. Завязалась борьба у самого края. Лица диверсанта Витька не видел, но отчетливо запомнил, что на его ботинках были новые галоши. Еще он смекнул, что бороться с ним надо ударом головы в живот, чтобы сбить врага с ног. Витька боднул, и когда тот, сбитый, повис над пропастью, держась за ограду, Витька вспомнил приказ взять диверсанта живым и потому стал привязывать его руки к металлическим прутьям.

Блокада. Рассказ матушки Натальи

Когда мама вспоминала о блокаде, она всегда плакала. Она рассказывала, как люди от голода падали на ходу и умирали. И если человек падал, он просил: «Поднимите меня!» – но проходящие мимо не могли его поднять, потому что от слабости и сами могли упасть. Людей поднимали военные, у них все-таки были хорошие пайки.

Мама была молодая и не хранила ничего впрок, как это делали раньше старики. Когда началась война, маминому мужу предложили пакет муки, крупу, а она отказалась: «Ну, как же мы возьмем бесплатно муку, крупу?» И не взяла. Потом, конечно, она горько пожалела об этом, говорила: «Если бы я хоть по пять крупинок могла своим детям давать!»

У них было только по 125 граммов хлеба в день. Мама этот хлебушек на печке-буржуйке сушила, чтобы он дольше не таял во рту. В надежде принести детям хоть что-то мама ходила на рынки. Дети от слабости всегда лежали в постели, накрытые чем только можно, и когда слышали, что мама пришла, вытаскивали ручки из-под одеяла и протягивали их за едой ладошкой вверх, но не всегда удавалось что-нибудь положить в эти ладошки.

Старший сын Славик до войны хорошо ел, очень любил рыбий жир, прямо пил его, был пухленький, и это его спасло. А младшему сыну Володе было два с половиной года, он стал как совершенный скелетик и тихо умер у мамы на руках – посмотрел на нее, вздохнул и умер. И тогда мама впервые в жизни взмолилась: «Господи! Оставь нам жизнь! Когда я приеду к родителям, я Тебе свечку поставлю!»

Вот почему сейчас, когда люди приходят в храм просто поставить свечку, я радуюсь и говорю: «Вот, хорошо, что вы пришли. Очень хорошо! Хорошо, что не прошли мимо, а все-таки зашли поставить свечку, значит, Бог вас призывает, ваша душа хочет зайти, и вы услышали этот голос». Я всегда эту свечку мамину вспоминаю.

Во время блокады мама продавала вещи, чтобы хотя бы маленькую сушечку или кусочек сахара принести домой. «Однажды, – вспоминала она, – одна женщина принесла очень дорогую шубу продать, и у нее эту шубу купили за половину буханки черного хлеба и бараночку». И так некоторые, у кого был запасец продуктов, там наживались.

Мертвых на улице подбирали и складывали штабелями на грузовики. Мама вспоминала, как однажды мимо нее проехал грузовик, в котором лежала замерзшая девушка с рыжими золотыми волосами, они спускались почти до самой земли.

В городе не было отопления, воды – всё замерзло. Чтобы сберечь силы, мама не носила воду из реки, просто брала снег. Дров не было. Взрывались дома от бомбежек, но мама не ходила прятаться в подвалы, оставалась в своем доме. Чтобы хоть что-то поесть, подержать во рту, варила клейстер и даже кожаный пояс, и они жевали его.

В блокаду умер мамин муж, отец моих братьев. Как-то он упал прямо у своего подъезда и начал замерзать. Мимо шел военный и услышал: «Поднимите меня! Вот моя дверь!» Он его поднял, завел в дом, поставил к стенке, и так по стенке он шел на второй этаж. Руки у него замерзли – кровь не грела. Через две недели он умер. Мама вспоминала, как обрядила его в хороший костюм, который у него был, из буклированной ткани, а пятилетний Славик ползал по нему, отрывал шерстяные катышки букле и ел…

У маминого мужа была сестра, и ее семья не голодала, так как муж ее занимал высокий пост, но только пару раз она помогла маме, а потом перестала. После войны она к нам приезжала и так рыдала, что не поделилась со своими племянниками и родным братом едой. Она не могла снять с себя эту боль, постоянно плакала, потому что крупа осталась, а брат и его сын умерли. Она не могла жить с этим, такое у нее было отчаяние, и мама ее уговаривала: «Ты должна идти в церковь и покаяться. Бог снимет с тебя этот грех, и тебе будет легко». Но поскольку она была неверующей, она долго не могла войти в храм, и только в конце пятидесятых годов она это сделала и покаялась.

В то время не было почти никакой возможности эвакуироваться, все дороги были закрыты, кроме Дороги Жизни, куда трудно было попасть, достать и оформить документы на выезд. И вот тогда муж сестры, который занимал высокий пост, сделал им разрешение на выезд. Им выдали паек в дорогу – целую буханку хлеба, сухую колбасу и еще что-то – не помню. Однако много людей умерло в дороге оттого, что они ели всё сразу.

Мама видела многие жуткие вещи и всегда говорила: «Слава Богу, что Он не отнял у меня разум!..» Она брала по маленькому кусочку от этой буханки себе и сыну. Отправились они в конце марта, когда Дорога Жизни уже закрывалась, так как лед ломался, и нельзя было ехать. Мама выбрала автобус, потому что она понимала: если они сядут в открытый грузовик, то замерзнут. И люди замерзали.

Она последняя садилась в автобус, Славик уже сидел внутри, а мама никак не могла поднять ногу, не хватало сил. Шофер спешил, и тогда ей помог один человек, еврей. Он протянул ей руку и втащил ее. Она всю жизнь о нем молилась и говорила: «Он мне так помог! Я ему до конца жизни благодарна!» Ехавшая перед ними машина провалилась под лед. Но они все-таки доехали.

На другом берегу крестьяне выносили им морошку, клюкву. Люди брали ягоды в рот, а рот был белый, одеревенелый, он уже не открывался и не закрывался – слюны не было. Им клали морошку в рот, и он становился красный и оживал.

Боря Капранов, 16 лет: «Выживу ли я в этом аду?»

До войны жил в Колпино вместе с матерью, отцом, двумя братьями и дедушкой. В сентябре 1941-го семья эвакуировалась в Ленинград. Боря, выпускник восьмого класса, служил в противопожарном полку, недолго проучился в военно-морском училище. В марте 1942-го братья Бори (Леня и Валя) с матерью покинули Ленинград. Дедушка умер от голода в январе, отец, воевавший в Колпино в МПВО, – в госпитале в марте. Сам Борис, не дождавшись эвакуации, ушел с группой комсомольцев в феврале 1942-го по Дороге жизни и погиб.

Борис погиб на Дороге жизни, пытаясь выбраться из Ленинграда. Фото: Детская книга войны. Дневники 1941-1945

20 ноября 1941-го: Чем ты был, Ленинград? На улицах веселье и радость. Мало кто шел с печальным лицом. Все, что хочешь, можно было достать. Вывески «горячие котлеты», «пирожки, квас, фрукты», «кондитерские изделия» – заходи и бери, только и дело было в деньгах. Прямо не улица, а малина. И чем ты стал, Ленинград? По улицам ходят люди печальные, раздраженные. Едва волочат ноги. Худые. Посмотришь на разрушенные дома, на выбитые стекла – и сердце разрывается. Прочитаешь вывеску и думаешь: «Это было, а увидим ли опять такую жизнь?». Ленинград был городом веселья и радости, а стал городом печали и горя. Раньше каждый хотел в Ленинград – не прописывали. Теперь каждый хочет из Ленинграда – не пускают.

13 декабря: Проснулся в 6-м часу и больше уже не мог заснуть. Почти все не спали. Начали рассказывать свои сны. И, оказалось, что все были схожие, так как все видели во сне хлеб или другую пищу. <…> Теперь мы едва переставляем ноги. <…> Все мы ходим, как привидения.

15 декабря: Люди пухнут и умирают. Но голодают не все. У продавщиц хлеба всегда остается килограмма два-три в день, и они здорово наживаются. Накупили всего и денег накопили тысячи. Объедаются и военные чины, милиция, работники военкоматов и другие, которые могут взять в специальных магазинах все, что надо. И едят они так, как мы ели до войны. Хорошо живут повара, зав. столовыми, официанты. <…> Половина в Ленинграде голодает, а половина объедается.

1 января 1942-го: Сегодня наступил новый год. Что он нам несет – тайна, покрытая мраком. <…> В столовой ничего, кроме жидкого плохого супа из дуранды, нет. А этот суп хуже воды, но голод не тетка, и мы тратим талоны на такую бурду. В комнате только и слышно, что об еде. Люди все жалуются и плачут. Что-то с нами будет? Выживу ли я в этом аду?

Лера Игошева, 14 лет: «Ели, редко глядя друг другу в глаза»

Осталась в блокадном городе с мамой и папой. Отец погиб голодной смертью. Лера вместе с мамой выбралась из Ленинграда в 1942 году по Дороге жизни.

В дневнике Лера пишет слова «Мама» и «Папа» только с большой буквы. Фото: Детская книга войны. Дневники 1941-1945

15 октября 1941-го: Вот уже много дней, как я думаю о Фимке. Думаю, когда ложусь спать. Лежа с закрытыми глазами, я представляю его себе, вижу снова школу, вспоминаю различные случаи. Глупая, какая я глупая. Я думаю, где он сейчас, что с ним? Мне он уже несколько раз приснился, и все в таких снах, что в действительности ничего такого не может быть…

29 ноября: Я буквально влюбилась в свою Маму. <…> Она представилась мне совсем в другом свете, чем-то вроде идеала – она и красива, и женственна, и так работоспособна. Дома она приберет все, помоет, как простая хозяйка, а потом оденется лучше и идет на работу, как прекрасная дама. <…> Совсем иное отношение у меня к Папе. <…> Невольно о Папе складывается неприятное впечатление эгоиста. Да, он очень большой эгоист во всем. Он отказывается от дежурства, хочет все как-то получше, от меня же требует беспрекословного повиновения и, в то же время, любви и простоты.

29 ноября: Голод – одно из страшных физических страданий. Как и другие физические страдания, его нельзя передать полностью на словах или в письме: его надо испытать. Это страшное чувство: хочется есть. Хочется есть что-нибудь – хлеб, картошку, дуранду, мясо, сахар, шоколад – лишь бы есть, лишь бы побольше. Остальные чувства и мысли притупляются, думаешь о еде, о прошлой еде, о будущих счастливых временах. В будущем ставишь себе первую проблему насытиться.

29 ноября: Папа принес кошку – да, живую кошку принес в портфеле домой. Раньше у него был разговор, обычно полушутливый, что, возможно, придется есть кошек, но дальше шутки не шло. Я обмерла. Папа сказал, что очень хочет есть, а потому принес для себя, и чтоб я не волновалась. Я не могла выдержать непреодолимое чувство отвращения, гадливость наполняла меня, я расплакалась и уехала к Маме. Вернулись мы вдвоем. Понемногу я успокоилась. Действительно, ведь все это лишь предрассудки. <…> Папа его освежевал – мясо я видела, вполне приличное и красивое, и мы… съели кошку. Это было вкусно, совсем без привкуса, жирно, питательно, но ели мы, скрывая от других, ели, редко глядя друг другу в глаза.

28 февраля 1942-го: Сегодня мне исполнилось 15 лет. <…> 18-го умер Папа. О, как просто все это случилось. Болела Мама, Папа жил на Почтамте, был в стационаре и немножко подправился, потом вдруг заболел поносом, ничего не ел, стал чахнуть и… около часа дня 18-го умер там же, на Почтамте. Я провела у него предпоследнюю ночь, Мамочка – последнюю. <…> 22-го мы его похоронили. Правда, без гробика, но мы себя так плохо с Мамочкой чувствовали, а ведь так трудно, помощи никакой. Милый Папочка, прости, что мы тебя зашили в одеяло и так похоронили.

Миша Тихомиров, 15 лет: «Весеннее – недоступно»

Жил в Ленинграде с сестрой Ниной, которая была младше его на год, и родителями. Мать и отец работали школьными учителями. Миша собирал в блокадном городе микроскоп и вел дневник с 8 декабря 1941-го по 17 мая 1942, не пропустив ни одного дня. Вел до самой своей смерти: 18 мая он погиб от снаряда, который упал на трамвайную остановку.

Записи брата сохранила его младшая сестра Нина. Миша назвал ее Нинель. Фото: Детская книга войны. Дневники 1941-1945

10 декабря 1941-го: Клея по городу нет. При случае запасем еще. Пока он идет у нас замечательно с разными острыми приправами.

21 декабря: День рождения прошел вчера великолепно. Я получил замечательный коллективный подарок: альбом для рисования и великолепно изданную книгу «Античное и новое искусство» с замечательными репродукциями творений великих мастеров. Потом начался обед, состоявший из двух тарелок густого супа с капустой, каши из разваренных бобов сои с лапшой (кажется, никогда не ел такой вкусной!), кофе. К кофе было выдано по кусочку вареной почки, тресковых консервов, хлеба, меда. Из всего этого каждый состряпал десяток миниатюрных бутербродов и с наслаждением, медленно, съел. Кроме того, ко сну мама выдала по нескольку конфет. Организм почувствовал сытость!

9 января 1942-го: Сняты кони барона Клодта с моста через Фонтанку, рядом рассажен сверху донизу бомбой дом. Люди по городу ходят как тени, большинство еле волочит ноги; на «больших дорогах» к кладбищам масса гробов и трупов без гробов, трупы, просто лежащие на улицах, – не редкость. Они обычно без шапок и обуви… Трудно будет выдержать этот месяц, но надо крепиться и надеяться.

3 февраля: Имеются слухи о людоедстве: случаи нападения на женщин и детей, еда трупов. Слухи из разных источников, поэтому, я полагаю, это можно принять как факт.

1 марта: Вечером мама получила мясо (это последняя февральская выдача); поели его сырым, с маленькими кусочками хлеба – замечательно вкусно, чувствуешь себя волком.

21 марта: В последнее время участились обстрелы города, бьют по разным районам. Жители же совсем спокойны: то ли привычка, то ли перенесли неизмеримо больше.

20 апреля: Влияет, конечно, на настроение прекрасная погода, грачи, ломающие для своих гнезд ветки с деревьев у церкви, бабочка (кажется, траурница – большая и черная) – первая! – пролетевшая сейчас по улице. На первый взгляд все это весеннее, веселое, но война и блокада – два слова, объясняющие все. Весеннее – недоступно.

17 мая: Поминутно вспоминается былое, которое повторялось бы и сейчас, не будь проклятой войны. И понятно: трава уже большая, скоро будут листья (на кустиках уже есть), а погода!.. <…> Опять хочется удрать подальше из героического постылого и надоевшего Ленинграда.

Юра Рябинкин, 16 лет: «Кем я стал?»

Переживал блокаду с мамой и младшей сестрой, восьмилетней Ирой. Тренировался игре в шахматы и мечтал стать моряком. В последний раз сестра видела Юру в январе 1942-го, во время эвакуации. Что стало с мальчиком, точно неизвестно. Предположительно, его, обессиленного, подобрали и отправили в госпиталь, где он умер. Мама довезла Ирину до Вологды и погибла на вокзале у нее на глазах.

В последний раз родные видели Юру во время эвакуации. Фото: Блокадная книга

29 июня 1941-го: Ребята вылепили из песка рожу Гитлера и стали бить ее лопатами. Я тоже присоединился к ним.

1 и 2 октября: Мне 16 лет, а здоровье у меня, как у шестидесятилетнего старика (страдает плевритом. – Прим. ред.). Эх, поскорее бы смерть пришла. Как бы так получилось, чтобы мама не была этим сильно удручена. <…> Одна мечта у меня была с самого раннего детства: стать моряком. И вот эта мечта превращается в труху. Так для чего же я жил? Если не буду в военно-морской спецшколе, пойду в ополчение или еще куда, чтобы хоть не бесполезно умирать. Умру, так родину защищая.

25 октября: Эх, как хочется спать, спать, есть, есть, есть… Спать, есть, спать, есть… Я что еще человеку надо? А будет человек сыт и здоров – ему захочется еще чего-нибудь, и так без конца. Месяц тому назад я хотел, вернее, мечтал о хлебе с маслом и колбасой, а теперь вот уж об одном хлебе…

9 и 10 ноября: Не будь рядом со мной сытых, я к этому всему привык бы. Но когда каждый звук <…> задевает чем-то веселым, сытным. Перед собою, сидя в кухне, я вижу на плите кастрюлю с недоеденными обедами, ужинами и завтраками, что оставляет после себя Анфиса Николаевна (соседка, жена главного инженера треста. – Прим. ред.), я не могу больше… Разрываюсь на части, буквально, конечно, нет, но, кажется… И запах хлеба, блинов, каши щекочет ноздри, как бы говоря: «Вот видишь! Вот видишь! А ты голодай, тебе нельзя…». Я привык к обстрелу, привык к бомбежке, но к этому я не могу привыкнуть – не могу! <…>

Приходит мама с Ирой, голодные, замерзшие, усталые… Еле волокут ноги. Еды дома нет, дров для плиты нет… И ругань, уговоры, что вот внизу кто живет, достали крупу и мясо, а я не мог. И в магазинах мясо было, а я не достал его. И мама разводит руками, делает наивным лицо и говорит, как стонет: «Ну, а я тоже занята, работаю. Мне не достать». И опять мне в очередь, и безрезультатно. Я понимаю, что я один могу достать еду, возвратить к жизни всех нас троих. Но у меня не хватает сил, энергии на это. О, если бы у меня были валенки! Но у меня их нет… <…>

Я сижу и плачу… Мне ведь только 16 лет! Сволочи, кто накликал всю эту войну… <…>

Сегодня вечером после тревоги сходил в магазин, что на Сенной. В рукопашной схватке в огромной тесноте, такой тесноте, что кричали, стонали, рыдали взрослые люди, удалось ценой невероятных физических усилий протискаться, пробиться без очереди в магазин и получить 190 граммов сливочного масла и 500 граммов колбасы из конины с соей.

28 ноября: Сегодня буду на коленях умолять маму отдать мне Ирину карточку на хлеб. Буду валяться на полу, а если она и тут откажет… Тогда мне уж не будет с чего волочить ноги. <…> Сегодня придет мама, отнимет у меня хлебную Ирину карточку – ну ладно, пожертвую ее для Иры, пусть хоть она останется жива… <…> Какой я эгоист! Я очерствел, я… Кем я стал! Разве я похож на того, каким был 3 месяца назад?.. Позавчера лазал ложкой в кастрюлю Анфисы Николаевны, я украдкой таскал из спрятанных запасов на декаду масло и капусту, с жадностью смотрел, как мама делит кусочек конфетки <…>, поднимаю ругань из-за каждого кусочка, крошки съестного… Кем я стал?

Таня Вассоевич, 13 лет: «Как, оказывается, все просто»

Осталась в кольце блокады с мамой и старшим братом, 15-летним Володей. Отец, когда началась война, был в геологической экспедиции. И брат, и мама Тани умерли от истощения. Похороны девочка организовала сама. В своем дневнике она нарисовала план Лютеранского кладбища, где их похоронила. Страницы с картой склеены, а информация о датах смерти и похорон записана шифром.

Таня с братом и родителями. Фото: Военный дневник Тани Вассоевич. 22 Июня 1941 – 1 Июня 1945

22 июня 1941-го: В 12 часов дня объявили, что началась война. По радио выступал т. Молотов с речью. Мама плакала. Я улыбалась.

27 марта 1942-го: 23 января 1942-го в шесть часов 28 минут вечера умер Вова. Похоронили 29 января. 17 февраля в 11 часов 45 минут умерла мамуля. Похоронили 24 февраля. 27 февраля я была у мамы на могилке. <…> Страницы склеены, чтоб никто не видел самого сокровенного. На похоронах были тетя Люся, Гросс-мама, я и Толя Таквелин – Вовин лучший друг и одноклассник. Толя плакал, это растрогало меня больше всего. <…> Маму хоронили я и Люся. Вова и мама похоронены в настоящих гробах, которые я покупала на Среднем проспекте у 2-ой линии за хлеб. <…> Мама на похороны Вовы не ходила: у нее уже не было сил. <…>

Свои заметки Таня сопровождала необычно яркими картинками. Фото: Военный дневник Тани Вассоевич. 22 Июня 1941 – 1 Июня 1945

Мороз. Яркое солнце. Я иду в детскую больницу на 3-й линии. Взять свидетельство о смерти. Я в Вовиной шубе. <…> Гл. врач находит картотеку Владимира Вассоевича и крупными буквами поперек выводит «УМЕР». <…>

Люся везет гроб (Вовин. – Прим. ред.). <…> Рядом везут Иркиного отца. <…> Два голубые гроба. Люди спрашивают, где заказали такие хорошие. Первый раз в жизни я на кладбище. Яма. Как, оказывается, все просто.

7 ноября: Узнала, что Сережа умер. Я так его любила и люблю. Это ужасно. Умер родной брат Вова и двоюродный Сережа. Больше никого нет.

Прежде радостной записи о Победе в дневнике Тани появилась карта кладбища с могилами брата и мамы. Фото: Военный дневник Тани Вассоевич. 22 Июня 1941 – 1 Июня 1945

9 мая 1945-го: Вот день, которого миллионы людей ждали почти четыре года. А ждала ли я его? Да, я повторяла за всеми: «Скорей бы кончилась война!». Конечно, я хотела, чтобы она кончилась, но было что-то другое. Может, я немного боялась этого дня; я считала, что встретить его я должна как-то серьезно, что к этому времени должно что-нибудь произойти. <…> У меня не было радостного веселья, у меня была какая-то строгая радость. Я танцевала и пела, но мне, пожалуй, больше хотелось сказать людям что-нибудь такое, чтобы они стали бы сразу смелыми, честными, добросовестными и трудолюбивыми.

Когда слово «умер» исчезает. История Тани Савичевой

Дневник Тани Савичевой – символ блокады и, по легенде, один из обвинительных документов на Нюрнбергском процессе – написан синим карандашом в телефонной книжке. 11-летняя Таня взяла ее, наполовину заполненную чертежами, у сестры Нины. В дневнике девять записей. Шесть из них – даты смерти членов Таниной семьи. Постепенно слово «умер» исчезает: остаются одни имена и даты (подробности)

В финском «котле у Порлампи»: Дневник бойца Свистунова

Книга счетоводная. Под нею приписано «Дневник». Две отцовские тетради петербурженка Елена Пожарская хранит всю свою жизнь. В них – как отец, Валерий Павлович Свистунов, отступал с войсками из-под Выборга, как оказался в блокадном Ленинграде и как гнал немцев до самого Берлина. «Комсомолка» публикует фрагменты «финской» части дневника (подробности)