Впечатления детства

В детстве я страшно боялся темноты, особенно с тех пор, как стал читать и начитался всяких сказок. Когда мне было лет семь, я решил с этим бороться и себя закалять. И вот, приняв такое решение — а было это летом, когда мы жили на даче, — поздно вечером я один пошел гулять. Иду храбро и думаю: «Я не боюсь!» Самому жутко — «нет, не боюсь», иду дальше, — ну совсем весь дрожу, а все равно «не боюсь». Вдруг за деревьями вспыхнуло что-то багровистое. У меня в сознании сразу всплыли какие-то строчки: «Пролетела со ступою Баба Яга, в тишине заплескались русалки…» И тут же я услышал как будто противный старческий не то кашель, не то смех. От ужаса я остолбенел так, что дыхание остановилось и я какое-то время не мог продохнуть. А затем через какое-то мгновение услышал вблизи нежное «ку-ку». Это вернуло меня к реальности, я выдохнул и стрельнул оттуда бежать, что было сил.

Потом, много лет спустя, я спрашивал у разных людей, знакомых с биологией, что бы это могло быть. И наконец мне объяснили, что кукует не кукушка, а ее самец, так сказать, «кукуй». А кукушка призывает его как раз таким противным хихиканьем. Вот что это, оказывается, было.

***

Как-то раз мы с сестрой Надеждой оставались дома одни, кажется, ждали маму. Мыли посуду, и Надежда требовала от меня, чтобы на стаканах не оставалось ни ворсинки от полотенца. Я старался изо всех сил, и каково же было мое разочарование, когда вечером никто не заметил, как хорошо вымыты стаканы! Уж семьдесят лет прошло с тех пор, а я все это помню…

***

Когда мне рассказывали о рае, я всегда думал: неужели там не будет Кремля? И пускать-то тогда туда никого не пускали, а вот мне почему-то без него рай раем не представлялся.

***

В детстве, лет до пятнадцати, я неплохо сочинял разные истории. Моим коронным номером был рассказ о гномиках. Что-то такое я о них выдумывал: гномик в красном колпачке, гномик в синем колпачке. А потом я сразу стал взрослым и некоммуникабельным. И сейчас уже ничего сочинить не могу.

***

Напротив нашей школы находилась синагога. Как-то из любопытства мы решили зайти в нее. При входе я, как православный мальчик, снял шапку: все-таки храм, — и меня не пустили. А приятели мои таких тонкостей не знали — и прошли.

***

В марте 1937 года у о. Владимира случился инсульт. Летом ему стало лучше — казалось, пойдет на поправку, но 17 декабря, в день памяти великомученицы Варвары, он умер. Помню, что когда его хоронили, был лютый мороз. Отпевали его в Богоявленском соборе — о. Михаил Морозов тогда очень обиделся, что не у него. А почему мы именно так сделали, я уже не помню. Горе, конечно, было большое, но со временем мы поняли, что это была милость Божия: останься он в живых, его бы опять арестовали, а те, кого забирали в 37-м году, назад уже не возвращались — «10 лет без права переписки» — и все.

Из книги «Русь уходящая»

«Русь уходящая» возвращается. Она жива!

В книге воспоминаний приснопамятного митрополита Питирима (Нечаева) «Русь уходящая», записанных по устным рассказам Владыки двумя его помощницами-референтами, есть эпизод, который дал ей название. По благословению Святейшего Патриарха Алексия I автор воспоминаний с двумя товарищами – будущим наместником Троице-Сергиевой лавры иеромонахом Пименом (Хмелевским) и будущим протоиереем Алексием Остаповым – отправился в Академию художеств на выставку подлинников-портретов для так и не написанного Павлом Кориным грандиозного полотна «Русь уходящая». Будущий митрополит Питирим был в рясе, иеромонах Пимен – с крестом. «Вон, “Уходящая Русь” ходит!» – слышалось за спиной. Когда, ознакомившись с выставкой, они спустились в гардероб, вдогонку им раздались слова: «“Уходящая Русь” совсем ушла!» И тут отец Пимен громко произнес: «А мы еще вернемся!» В ответ, по воспоминаниям владыки Питирима, раздался несмолкаемый хохот и – аплодисменты.

В галерее образов «Руси уходящей» были портреты сестер Крыловых – схимонахини Серафимы и схимонахини Марии.

Изгнание из Кремлевского Вознесенского монастыря

Недавно, в 80-ю годовщину со дня смерти схимонахини Серафимы (Крыловой), в Иоанно-Предтеченском ставропигиальном женском монастыре состоялась удивительная во всех отношениях встреча. Она согрела и сердца насельниц обители, благоговейно чтущих память своих предшественниц, и сердца более двух десятков людей – священнослужителей и мирян – родственными узами связанных с теми, кто до последнего вздоха ревностно исполнял монашеские обеты. Дошедшие до нас воспоминания о жизненном пути сестер-схимонахинь помогают остро почувствовать, что время беспамятства прошло, наступило другое время. Панихиду в монастырском соборе святого Иоанна Предтечи возглавил маститый московский пастырь – протоиерей Димитрий Смирнов. Три священнических рода Смирновых, Поспеловых и Крыловых на протяжении последних веков несколько раз пересекались в брачных союзах. Когда отец Дмитрий Смирнов решил стать священником, он попытался установить связь со всеми родственниками, которых в ту пору можно было так или иначе разыскать. Впоследствии к серьезному изучению своего рода – этой трудоемкой кропотливой работе – подключилась дочь батюшки Мария, кандидат филологических наук, преподаватель немецкого языка в МГУ. На встрече в монастыре Мария Дмитриевна познакомила собравшихся с частью архивного материала, который удалось собрать. Конечно, рассказывать обо всем ей пришлось сжато, даже схематично, поскольку семьи в дореволюционные времена часто бывали многодетными (например, в семье Крыловых, где родились будущие схимонахини, насчитывалось 10 детей). Сколько ветвей они дали! И сколько служителей Церкви было в той или иной ветви-династии! Архивные фотографии во весь экран помогли представить тех стойких людей, многим из которых были уготованы тюрьмы, ссылки, расстрел. Кто-то радостно узнавал на снимках своего прапрадеда, кто-то – прабабушку, других близких родственников. А фотографии схимниц, сделанные в разные годы, и снимки их портретов, написанных Павлом Кориным, многим были уже знакомы. «Это матушки нас здесь сегодня собрали» – прозвучало в зале.

Целых 30 лет монашеской жизни двух дочерей священника Димитрия Крылова, Лидии и Екатерины, были связаны с другой обителью – Вознесенской женской в Кремле. Для многих наших верующих современников она, вместе с кремлевским Чудовым мужским монастырем, – как незаживающие раны на духовном теле Церкви. Оба монастыря, относящиеся к числу древнейших в Москве, были взорваны в 1929–1930 годах. По утверждениям специалистов, впервые для разрушения храмов был применен динамит… Однако еще раньше – спустя какое-то время после расстрела Московского Кремля в 1917 году артиллерийским, бомбометным, пулеметным, ружейным огнем, когда большевики сосредоточили главный удар на православных храмах, комендант Кремля приказал всем сестрам Вознесенского монастыря и братии Чудова покинуть свои обители в недельный срок. Лидия, человек кроткого нрава, принявшая монашество с именем новопрославленного Серафима Саровского, многие годы несла послушание старшей при монастырской больнице и, по дошедшим до нас свидетельствам, любила больных. Ее младшая сестра Екатерина, носившая в постриге имя Нины – в честь святой равноапостольной Нины (в схиме стала Марией), проходила послушание учительницы в церковно-приходской двухклассной школе при Вознесенском монастыре, где обучались будущие сельские учительницы. Дорогой ей наградой стала Высочайше утвержденная серебряная медаль для ношения на груди в память 25-летия церковно-приходской школы… То есть монастырь, основанный вдовой благоверного великого князя Димитрия Донского великой княгиней Московской Евдокией (в иночестве Евфросинией), в предреволюционные годы был известен как своей сосредоточенной молитвенной жизнью, так и социальным служением, активной просветительской деятельностью. Но рушились устои государства, рушилась веками налаженная монашеская жизнь в духовно-религиозном центре России. Понимая, что монашествующих вот-вот выселят из Кремля, Патриарх Тихон благословил их изнести из храмов родных обителей и из кремлевских соборов мощи и другие святыни – сколько смогут забрать с собой, а затем разместить их в других монастырях и церквях Москвы. И благословил приурочить это к крестному ходу, совершаемому обычно в Москве в день Казанской иконы Божией Матери, 8 (21) июля. Сестры Крыловы смогли вынести икону «Достойно есть» афонского письма, она сопровождала их повсюду и после их кончины была передана в кладбищенскую церковь подмосковного города Дмитрова; недавно на этом кладбище удалось отыскать их заброшенные могилы. Также сестрам Крыловым в 1918 году удалось вынести из Вознесенского монастыря чудный живописный портрет старца Амвросия работы оптинского иеромонаха Даниила (Болотова), портрет другого духоносного старца из Оптиной – отца Варнавы и крест с мощами святителя Митрофана, епископа Воронежского. Крест-святыня впоследствии был передан в дар московскому храму святителя Митрофана Воронежского на Хуторской, настоятелем которого 28 лет является протоиерей Димитрий Смирнов.

Ивановская обитель на Китай-городе как… «прабабушка коммунизма»

Одно из послушаний монахини Тавифы (Исаевой), проводившей эту встречу – заниматься историей монастыря, собирать по крупицам сведения о судьбах предшественниц и служивших здесь клириков. Располагая обширным историческим материалом, мать Тавифа постаралась обрисовать гостям жизнь насельниц, их труды и хлопоты в те годы, когда монахини Крыловы сюда пришли. Монастырь был общежительным. В списках ивановских сестер за 1919 год, извлеченных из архивов, указывается род занятий сестер: «Личный труд в пользу общежития». В этом монастыре, как и во многих других обителях, имелись замечательные мастерские. После официального – юридического – закрытия монастыря мастерские стали принимать заказы и от населения (например, на стеганые одеяла высокого качества), и от ряда государственных структур. Известно, что во время Первой мировой войны ивановские сестры шили белье и военное обмундирование для царской армии, а позже им пришлось обшивать красноармейцев, что являлось основным источником дохода для монастыря. И хотя он официально был закрыт в 1918 году, но продержался до конца 1926 года – в значительной мере благодаря мастерским, при том что сестрам пришлось жить в крайне стесненных условиях. Как шло сражение за монастырь – отдельная история. В ней много трагических событий, но есть и комические для тех наших современников, у кого ясный взгляд на суть октябрьского переворота. С одной стороны, монастырь приглянулся чекистам – для обустройства здесь концентрационного лагеря (в итоге ставшего одним из 12 московских концлагерей и позже преобразованного в лагерь особого назначения, нужда в котором у новой власти была велика). С другой стороны, церковные правозащитники тоже не бездействовали.

Николай Дмитриевич Кузнецов, член Всероссийского Церковного Собора, профессор церковного права, до этого пытавшийся добиться отсрочки выселения монашествующих из монастырей Московского Кремля, поручил хлопотать об ивановских сестрах, как указано в документах, гражданину Николаю Ивановичу Холщевникову. В начале 1919 года тот обратился в президиум Московского совета рабочих и красноармейских депутатов со «срочным прошением», где было следующее обоснование: «Вся жизнь этого единственного в своем роде монастыря построена на строго коммунистических началах. Если Брешко-Брешковскую (одну из создателей Партии социалистов-революционеров и ее террористической Боевой организации. – Ред.) величают бабушкой революции, то по справедливости Ивановский женский монастырь может быть назван прапрабабушкой коммунизма. Разорить это веками созданное коммунистическое гнездышко вряд ли допустимо с точки зрения нашей Республики и ее стремления к коммунизму – этому рычагу нового строя мировой жизни». По размышлениям монахини Тавифы, документ подобного толка, наверное, можно было составить от отчаяния – душу свою ревностно положить за то, чтобы монастырь остался. Дальше еще интереснее: по просьбе Холщевникова была образована комиссия «для выяснения возможности освобождения владений монастыря от реквизиции в пользу ВЧК». И что же? Ознакомившись с положением дел, комиссия заверяет Совдеп, что… реквизиция Ивановского монастыря для нужд концентрационного лагеря нецелесообразна, так как разрушит налаженную трудовую жизнь коммунистической ячейки! И все же, несмотря на «идеологически верную» защиту, летом 1919 года большую часть монастырских зданий у общины, состоявшей из монахинь и прихожан, забрали, хотя первоначальное решение – полностью выдворить насельниц отсюда – пришлось отложить. «Вот в этот самый период, когда шел захват обители, пришли сюда сестры-монахини Крыловы, Серафима и Нина, – продолжила свой рассказ мать Тавифа. – Тем не менее, их приняли, нашли для них место. Хотя у сестер имелась возможность пойти к старшему брату – протоиерею Александру Крылову, служившему в московском храме святых праведных Иоакима и Анны на Якиманке, но, вероятно, для них монастырская жизнь – жизнь с монашеским правилом, жизнь по уставу была предпочтительнее. А к брату на Якиманку они попали после того, как у ивановских матушек в конце 1926 года отобрали соборный храм святого Иоанна Предтечи, Елисаветинскую церковь, и было принято решение о полном выселении монашествующих с этой территории».

Позирование «по послушанию»

Были в жизни сестер-монахинь Крыловых и скитания в миру, жительство у доброхотов. Предположительно была и ссылка в Сибирь (эту страницу их биографии только предстоит открыть и исследовать). Но до скитаний была огромная радость от духовного общения с отцом Алексием Мечёвым. Помимо того, что Ивановская обитель находилась близко, в двадцати минутах ходьбы от храма святителя Николая Чудотворца в Кленниках, где служил прозорливый батюшка, он, праведник, будущий святой, являлся к тому же их родственником – троюродным братом по отцовской линии. В 1923 году сестры Крыловы провожали его в последний путь на Лазаревском кладбище, куда прибыл Святейший Патриарх Тихон, только что освобожденный из заключения. Кто-то точно заметил, что Промыслом Божиим быстротекущее время не удалило, а приблизило к нам батюшку Алексия. Эти слова в полной мере можно отнести и к сестрам-монахиням, которые становятся ближе, дороже не только для их родственников, но и для насельниц и прихожан возрожденного Иоанно-Предтеченского монастыря. Важным фактом в судьбе сестер стала поездка осенью 1924 года к зосимовскому старцу Алексию, в 2000 году прославленному в лике преподобных. В 1926 году они были на отпевании митрополита Макария (Невского), тоже причисленного к лику святых в 2000 году.

А позирование одному из лучших живописцев XX века, вероятней всего, ни одна из них не восприняла как что-то значительное. Мать Серафиму, страдавшую туберкулезом костей, поэтому сгорбленную, с крючковатыми руками и выглядевшую старше своих лет Корин изобразил именно так. Член Союза художников России Максим Тычков в статье «Ненаписанный “Реквием”» приводит эпизод, который потрясает: «В 1930 году Корин пишет “Схимницу из Ивановского монастыря”. Придя позировать “по послушанию”, она не заметила обстановки мастерской, не стала вникать в замысел художника, а сразу предалась привыч­ному делу – молитве. Весь сеанс она стояла, не шелохнувшись с медным крестом и зажженной свечой в руках. Когда свеча догорела, предложили сделать перерыв. Жена художника хотела взять у монахини крест, но, вскрикнув, выронила его: от пламени свечи он нестерпимо накалился. На вопрос, как же она держала его все время, схимница просто ответила: “Так ведь я молилась…”».

Образ монахини Нины, ставшей схимонахиней Марией, запечатлен на картине 1933 года под названием «Схимница из Вознесенского Кремлевского монастыря в Москве». Небольшое отступление: в интервью с настоятельницей Серафимо-Знаменского скита игуменией Иннокентией (Поповой) «Человек, пришедший к нам от Бога» мы говорили о портрете кисти Павла Корина «Схиигумения Фамарь». Многим он сегодня знаком – портрет схиигумении Фамари (Марджановой), основавшей эту обитель в лесном уголке Подмосковья, где с июня 2018 года покоятся ее святые мощи – новопрославленной преподобноисповедницы Фамари, святой земли Грузинской и земли Русской. Теперь мы знаем, кого еще из представительниц женского монашества первой половины XIX века Корин включил в галерею не написанного им крупного историко-философского полотна…

Жизнь опровергла стихотворение Есенина

«Я уходящих в грусти не виню,
Ну где же старикам
За юношами гнаться?
Они несжатой рожью на корню
Остались догнивать и осыпаться…»

В этих строках стихотворения Сергея Есенина «Русь уходящая», воспевающем «ленинскую победу», бьют по сердцу глаголы «догнивать» и «осыпаться». Но будь всё так, по-есенински – уйди в небытие те поколения, на чью долю выпало нести крест мученичества в обезображенной богоборческим режимом стране, вряд ли стали бы возрождаться на просторах русской земли монастыри и храмы. И могла ли в таком случае состояться воодушевляющая встреча в Иоанно-Предтеченском монастыре? Повторюсь: много родственников собралось. Не все друг друга знали в лицо. Подходили, с интересом спрашивали: «А вы по какой линии будете?.. Богоявленских?!» Богоявленские – еще одна обильная духовными плодами ветвь. Младшая сестра схимниц Елизавета вышла замуж за сына священника, семинариста Дмитрия Богоявленского, впоследствии – настоятеля Троицкой церкви в Купавне, расстрелянного в 1937 году. 93-летняя гостья, представившаяся Галиной, с чувством повторяла, что она чрезвычайно рада, что приехала в монастырь на встречу, о которой сообщил их родственник Андрюшенька. Андрюшенька, как выяснилось, – известный московский священник, психолог, антрополог протоиерей Андрей Лоргус. Он тоже «по линии Богоявленских». (К сожалению, отец Андрей находился в дальней поездке, поэтому не смог быть вместе со всеми.)

Прапрадед молодого преподавателя немецкого языка в РГГУ Марии Тимощук – тот самый протоиерей Александр Крылов, настоятель Иоакимовского храма на Якиманке, у которого нашли приют его родные сестры-монахини после закрытия Ивановского монастыря. И вот две наши современницы, две Марии – Смирнова и Тимощук, подружившись, встали во главе набирающего силу процесса по изучению богатой родословной. Мария Смирнова активно помогала в сборе архивного материала своей пожилой родственнице – тетушке протоиерея Димитрия Смирнова, двоюродной сестре его отца. В итоге появилась очень важная, очень нужная статья «Русь уходящая», составленная Анной Николаевной Сергеевой (в девичестве Поспеловой), чей отец – доктор филологических наук профессор МГУ Николай Семенович Поспелов – с 18 лет вел дневниковые записи. В них, в 100 исписанных им тетрадях (а также в архивах двух дедушек-священников), были обнаружены ценные сведения о многих известных и мало известных молитвенниках той эпохи, включая сестер-монахинь Крыловых. Благодаря дмитровчанке Ирине Пятилетовой, автору книг по истории Русской Православной Церкви, на городском кладбище в Дмитрове, как говорилось выше, были обретены могилы двух схимниц – Серафимы и Марии. И Мария Смирнова организовала две поездки туда, на могилу своих своячениц. Ездили Мария Тимощук вместе с братом Вадимом, алтарничающим в Зачатьевском монастыре в Москве, другие родственники, а также сестры обители на Китай-городе. На двух безымянных прежде могилах были установлены таблички с именами, датами жизни и смерти схимонахинь.

…Еще раз вспомним слова иеромонаха Пимена (Хмелевского), ответившего насмешникам на выставке Павла Корина: «А мы еще вернемся!» И они возвращаются, подвижники веры и благочестия, становясь в нашей жизни той могущественной силой, что способна изменить душу человека и сплотить общество на духовных началах. Недавняя встреча в монастыре на Китай-городе ­– одно из многочисленных тому подтверждений.

Фото Марии Тимощук и Светланы Зотовой

Я хорошо помню часть триптиха Павла Дмитриевича Корина — «Александр Невский», который был на обложке учебника по истории за шестой класс, это изображение вызывало во мне тогда двоякую внутреннюю реакцию — с одной стороны я видел монументальную строгость, мощь и силу, но видел я и что-то отталкивающее, серость, унылость и безысходность. Особенно пугали меня глаза Спасителя…С коринской «Русью уходящей» все уже сложнее, увидел я ее осознанно буквально в этом году.

все картинки кликабельны, постарался найти изображения в лучшем качестве из доступных в сети.
Из записи в дневнике Павла Корина: 12 апреля 1925 года: «Донской монастырь. Отпевание Патриарха Тихона.Народа было великое множество. Был вечер перед сумерками, тихий, ясный. Народ стоял с зажженными свечами, плач, заупокойное пение. Прошел старичок-схимник. Около ограды стояли ряды нищих. В стороне сидел слепой и с ним мальчишка лет тринадцати,пели какой-то старинный стих. Помню слова: «Сердца на копья поднимем». Это же картина из Данте! Это «Страшный суд» Микеланджело, Синьорелли! Написать всё это, не дать уйти. Это – реквием!»
«Картина моя – на похоронный мотив «Святой Боже». Удары колокола. Мрачно, безнадежно… Торжественный трагизм». Корин хотел показать «последний парад православия». Но получилось по-другому. Почему? В конце жизни художник скажет: «Писал я людей большой веры и убеждений, а не фанатиков». Значит, Корин, спеша запечатлеть Русь, безвозвратно, как казалось многим, да и ему самому, уходящую, внутренне преклонялся перед ней.
«3 апреля 1935. Вечер. Колонный зал. «Реквием» Берлиоза. Помни «День гнева», какое величие! Вот так бы написать картину. «День гнева, день суда, который превратит весь мир в пепел». Какая музыка!Этот пафос и стон должен быть в моей картине. Гром, медные трубы и басы. Этот почерк должен быть».
Чтобы лучше понять замысел картины, нужно прослушать это произведение, особенно – «Dies irae».
Должно сказать, что работа над картиной шла во многом благодаря протекции А.М.Горького, придумавшего кстати название «Русь уходящая», как более прямолинейное и позволяющее жить картине дал именно он. Но после того как Горький умер в 1936 г. Корин был беззащитен и донос не заставил себя ждать:
«Секретарю ЦК ВКП (б) – т. Сталину И.В. т. Андрееву А.А.
Подготовка П. Корина к основной картине выражается в сотне эскизов, натурщиками для которых служат махровые изуверы, сохранившиеся в Москве, обломки духовенства, аристократических фамилий, бывшего купечества и пр. Он утверждает, но весьма неуверенно, что вся эта коллекция мракобесов собрана им для того, чтобы показать их обреченность. Между тем никакого впечатления обреченности, судя по эскизам, он не создает. Мастерски выписанные фанатики и темные личности явно превращаются в героев, христиан-мучеников, гонимых, но не сдающихся поборников религии. Наши попытки доказать ему ложность взятой им темы пока не имели успеха, так как он находил поддержку у некоторых авторитетных товарищей. Прошу Вашего указания по этому вопросу. Зам. Зав. Культпросветотдела ЦК ВКП (б): А. Ангаров. 8.XII. 36″.
После этого Газета «Известия» в апреле 1937 года опубликовала подряд две статьи о Корине, где говорилось, что он «отгородился от советской художественной общественности», «работает над антисоветским произведением» и даже что в его мастерской «троцкистско-фашистская нечисть создала… лабораторию мракобесия». В том же направлении усердствовали коллеги-художники. Но дальше этого дело, к счастью, не пошло. Тем не менее, дальнейшая работа над этюдами прекратилась. Маленький акварельный эскиз картины за все 24 года работы над ним (с 1935 по 1959-й) пополнился лишь несколькими фигурами, оставшись практически без изменений в композиции. А на огромном холсте (941 х 551 см), сделанным по специальному заказу и растянутому уже в мастерской, так и не появилось ни одного мазка. Остался лишь маленький эскиз.
Ему пришлось почти полностью скрыть свой внутренний мир от окружающих. Зажигая дома лампадку перед иконами, собранными им с огромной любовью и пониманием их духовной и художественной ценности, знакомым, знавшим, что он верующий, православный, церковный человек, он говорил: «Зажжешь, сядешь напротив, и как-то приятно и легко станет на душе. Сверкнет этаким светлячком свет тихо и красиво…»

комната в доме-музее Павла Корина
Даже когда времена уже стали более терпимыми и казалось бы были все возможности вернуться к картине, Павел Корин не сделал этого. О причинах этого искусствоведы спорят до сих пор.

Очевидно, что духовная сила и мощь коринских героев светилась из портретов-этюдов. Корин мастерски передал внутреннюю суть основы нашей Церкви, возможно сам того не желая, он не смог скрыть ту силу, которая смогла пережить самые тяжелые годы гонений. Все было столь явно, что это видели даже доносчики. На самом деле, немудрено, ведь Корин готовился к судьбе иконописца, и именно иконописной основой он открыл внутреннюю суть образов. Так или иначе, Павел Корин был верующим человеком и поэтому не удалось ему изобразить последний парад уходящей Руси. Смотря в глаза этих людей не видишь обреченности, безысходности и угасания. Даже если переложить все действо на «похоронный мотив», «реквием», то ведь для Церкви это все радость! Радость сочетания с Господом Иисусом Христом!
Получился уникальный случай, картины нет, но она существует! Каждый портрет, каждый этюд стал самостоятельным произведением, а если собрать их все воедино, то эти люди являют собой «единую святую соборную и апостольскую Церковь», где исторический сюжет утратил свою конкретность и обрел предельную силу обобщения, тут мы ощущаем крепкий духовный стержень каждого героя картины и видим торжество Православия!


Ранние эскизы


Епископ Трифон, в миру князь Туркестанов. 1929 г.
Князь Борис Петрович Туркестанов, (1861–1934 гг). владыка Трифон освятил храм в Марфо-Мариинской обители в Москве, посвятил в звание крестовых сестер милосердия ее основательницу Великую княгиню Елизавету Фёдоровну и сестер; в начале Первой мировой войны добровольцем ушел в действующую армию, а после контузии стал настоятелем Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря. Славился своим даром слова. Является автором известного акафиста «Слава Богу за все», с этими словами многие умирали в лагерях.

Митрополит Сергий. 1937 г.
Будущий Патриарх Сергий (Страгородский), по сути он возглавлял церковь после смерти Патриарха Тихона, будучи сначала заместителем местоблюстителя патриаршего престола, а потом и самим местоблюстителем, а в годы Велий Отечественной Войны стал патриархом. Именно при нем выстроились взаимоотношения между руководством Советского Союза и Церкови.
Отец Сергий Успенский (старший) 1929 г.
Сергей Васильевич Успенский служил 50 лет в церкви Спаса Преображения на Песках. Как и многие согласился позировать Корину, узнав, что ему позировал сам владыка Трифон.
Отец Сергий Успенский (младший), племянник отца Сергия Успенского Старшего. 1931 г.
После революции неоднократно арестовывался и ссылался, в 1937 году был расстрелян на Бутовском полигоне, причислен к сонму новомучеников и исповедников Российских.
Протоиерей Василий Фёдорович Соболев. 1930 г.Настоятель храма Преподобного Сергия у Рогожской заставы.
Архимандрит (Отец Никита). 1936 г.
отец Никита (Курочкин 1889–1937гг). Духовный сын старца схиархимандрита Мелхиседека, иеромонах Зосимовой пустыни. После ее закрытия – старец Высоко-Петровского монастыря.Был в ссылке, по возвращении из ссылки служил в селе Ивановском под Волоколамском. Окормляя многие общины. Скончался в Волоколамске в 1937 г.
Арсений, митрополит Новгородский. 1933 г.
Арсений (Авксентий Георгиевич Стадницкий, 1862–1936), выдающийся историк, богослов, прозванный «строгим архипастырем» духовник Алексия Симанского – патриарха Алексия I. В 1918 году митрополит Арсений стал одним из трех кандидатов в патриархи, а в начале 1920-х был арестован и с тех пор почти постоянно находился в тюрьме или ссылке. В 1936-м скончался в Ташкенте на руках своего духовного сына – хирурга и архиепископа Луки Войно-Ясенецкого.
Архиепископ Владимир (Соколовский). 1926 г.
Архиепископ Владимир (Соколовский) 1931 г.
На сколько я понял, оба портрета, размещенные выше, несмотря на их различия, являются изображениями одного человека, — в миру — Василия Григорьевича Соколовского-Автономова (1852-1931).
Владыка был большим знатоком знаменного пения. Что интересно для нашей местности, дак это то, что он был в 1903 г. переведен на Екатеринбургскую и Ирбитскую кафедру. В 1904 г. возглавил юбилейные торжества по случаю 300-летия основания Верхотурского монастыря во имя свт. Николая Чудотворца и 200-летия со времени перенесения в монастырь мощей прав. Симеона Верхотурского. Под его непосредственным наблюдением был возведен Крестовоздвиженский собор Верхотурского монастыря. Во время своего посещения Екатеринбурга в июне 1905 г. прав. Иоанн Кронштадтский после совместного служения с владыкой записал в дневнике: «Божий он человек: умный, наблюдательный, твердый в правде, скромный, кроткий, благолепный». Отошел ко Господу в 1931 году в нищите и аскезе.
Молодой иеромонах Алексий (Виктор Сергеев)
В будущем Архиепископ Алексий.
Иеродиакон Федор (Олег Богоявленский 1905-1943 гг.) в будущем преподобномученик иеромонах Феодор. Когда арестовали его духовного отца, игумена Высоко-петровскогомонастыря (в 20-30 е годы самый крупный центр тайного монашества), о.Митрофана (его портрет ниже), то предчувствуя скорый арест, в своей келии о.Феодор постился и молился, в тишине и уединении готовясь к смерти.
Схиигумен Митрофан (с крестом) (1869-1943?) и иеромонах Гермоген.
Иеромонах Пимен (Извеков), который почти через сорок лет после написания этого портрета станет патриархом. Второй человек на картине — епископ Антонин (Грановский), один из видных деятелей обновленческой церкви.
Схимонах Агафон. В миру — Лебедев Александр Александрович. В будущем — Преподобномученик схиархимандрит Игнатий (Лебедев) (1884- 1938 гг.). Изначально являлся насельником Зосимовой пустыни. После ее закрытия стал наместником Высокопетровского монастыря. Имел очень большое количество духовных детей, был опытным духовником, многоопытным старцем, несмотря на то что по возрасту не был стар, он умер в 54 года, в исправительно-трудовой колонии близ города Алатырь.
Отец Иван (Рождественский), священник из Палеха. 1931 г.
Этот портрет был написан Павлом Кориным по ранним наброскам, или по памяти, т.к. о. Иоанн был расстрелян еще в 1922 году. Ныне же он прославлен в лике священномучеников.
Отец Алексий из Палеха 1931
Настоятель церкви Иоанна Златоуста в селе Краснове недалеко от Палеха. Он видел, как разрушаются храмы, точнее — их разрушают самые обычные люди, в том числе те, кто вчера еще приходил на службу, как рушатся родственные связи. «Добрый пастырь (…), переживший в этой жизни крушение всех земных идеалов: самоубийство сына, посрамленного за свое родство с отцом-священником, измену собственной паствы», — пишет о герое Корина искусствовед Вадим Валентинович Нарциссов.
Священник у аналоя со свечой. 1931 г.
Холмогоров Михаил Кузьмич, серия портретов.
Протодиакон, обладавший уникальным голосом. Таким запомнился он его современнику, историку Василию Алексееву:»Очень прямой, на полголовы выше толпы, спокойный и необыкновенно величественный отец Михаил запоминался с первого взгляда… величия, подобного холмогоровскому, не было ни у кого другого… Жесты Холмогорова напоминали жесты апостолов в «Тайной вечере» Леонардо…»
Глядя на него, изображенного по центру картины, в голове звучит низкое и могучее — «Благослови Владыко…»
Схиигуменья мать Фамарь 1935 г. (Тамара Марджанова 1869 -1936 гг.)
Происходила из рода грузинских князей, но в ранней молодости посвятила себя Богу. Была настоятельницей 3-х монастырей. После революции пережила разорение скита и ссылку в сибири, на портрете она изображена в первый год после возвращения из ссылки.
Молодая монахиня 1935
копия с картины Корина «Молодая монахиня».
На картине изображена тайная монахиня Таисия (Протасьева Татьяна Николаевна 1904-1987 гг.) много позже, уже в схиме, она примет имя своей духовной матери схиигумении Фамари. Монахине Таисии пришлось прожить всю жизнь в миру, в 1953 она окончила Московский Государственный университет, но еще до этого и потом, уже после окончания МГУ, она много лет работала в Государственном Историческом музее, изучая древние рукописи и издавая по ним монографии и статьи. Пела в хоре храма храма Илии Обыденного в Москве.
«Трое» 1933-35 гг.
Слева изображена София Михайловна Мейен (Голицына 1903-1982 гг.), она не была монахиней, рано потеряла мужа и осталась с тремя детьми, всю жизнь проработала машинисткой. На переднем плане Корин изобразил монахиню (Марию Николаевну Елагину (? – начало 1930-х)). и справа неизвестную инокиню.
Схимница мать Серафима из Ивановского монастыря в Москве. 1930 г.
Схимница из Вознесенского Кремлевского монастыря в Москве. 1933 г.
Предположительно это игумения Евгения (Екатерина Алексеевна Виноградова) из Вознесенского монастыря в Кремле.
В другом месте я встретил воспоминания касающиеся этих двух схимонахинь, там говорится том, что это сестры, матушки Серафима и Нина. Может быть матушка Евгения до принятия схимы имела имя Нина. Пока не разобрался в этой истории.
Отец и сын (С.М. и Ст.С.Чураковы) 1931
Скульптор и реставратор Сергей Михайлович Чураков и его сын Станислав, художник, ученик Павла Корина, по замыслу художника, на картине должен был быть еще его старший брат, стоять за ними, но после первого позирования он отказлся продолжать, П.Корин стер, что успел написать. Станислав в воспоминаниях вспоминает о том что были еще эскизы -«шествие в горах. Снеговые горы и идущие люди. Впереди Холмогоров с кадилом, нищий, слепой и я с отцом. Митрополит Трифон в центре толпы. Эта композиция отвлеченная. Для меня это было неожиданным откровением. Я знал композицию богослужения в Успенском соборе. Это начало крестного хода. Холмогоров, митрополит Трифон, все духовенство, вся нищая братия, миряне, мой отец и я.»
Слепой 1931 г.
На портрете изображен Блаженный («Данило слепой», как называл его П.Д. Корин). По свидетельствам очевидцев, в частности монахини Игнатии Петровской, в 1920-е годы он служил певчим в Москве в храмах Сергия Радонежского и Высоко-Петровского монастыря, а также в церкви Рождества Богородицы в Путинках . В воспоминаниях жены художника П.Т. Кориной сохранилось свидетельство о работе над портретом слепого: «Вид у него был неказистый. Голова большая и еще трясется во все стороны. Рот гнилой, точно пожар был во рту. Жил он у нас три дня. Павел Дмитриевич всегда старался работать молча… Тихо в комнате. Иногда лишь слышна реплика слепого: «А Вавилон-то шуми-и-т!» (на Арбате, около нашего дома, трамваи давали сильные, продолжительные звонки). «Как я устал, — говорил Паня после сеанса, — сам скоро буду трясти головой, как Данило слепой»» . На эскизе «Реквиема» (1935—1959) Корин изобразил слепого Данилу в левой группе, между архимандритом Алексием (Сергеевым) и схимником Агафоном (Лебедевым).
Нищий 1933 г.
Нищий с паперти Дорогомиловского собора
Старик Гервасий Иванович 1925 г.
Именно с этого этюда, со 107-летнего старика Гервасия, начала воплощаться в жизнь идея этой нереализованной в огромном полотне картины. Запись об этом в дневнике: «Работал с мыслью о будущей картине, еще неясно рисовавшейся в сознании»

Павел Корин: «Русь уходящая», мозаики метро и фрески для Елизаветы Федоровны

Павел Корин. Художник Михаил Нестеров

Очередь на выставку Василия Верещагина в Третьяковке не заканчивается. Менее известна еще одна важная для галереи выставка — расширенная экспозиция произведений Павла Корина.

Выпускник иконописной школы, оформитель Московского метрополитена, автор портретов советских деятелей и руководитель реставрационных мастерских в ГМИИ им. А.С. Пушкина, коллекционер икон, автор самого грандиозного и трагического художественного замысла ХХ века — незавершенной картины «Реквием. Русь уходящая».

В 2017 году исполнилось 125 лет со дня рождения художника и 50 лет со дня смерти. В ноябре Третьяковская галерея совместно с Высшей школой экономики запустили виртуальный музей Павла Корина — часть большого проекта о малых музеях галереи.

На основе материалов этого сайта «Правмир» рассказывает о творчестве художника и работах, которые нужно успеть увидеть на выставке до 16 апреля.

«Русь уходящая»: Церковь выходит на последний парад

Главное дело жизни Павла Корина — картина «Реквием. Русь уходящая». Над эскизами к ней он работал более сорока лет, но так и не приступил к написанию большого полотна. Картину называют одним из грандиозных художественных замыслов ХХ века.

А началось все в марте 1925 года, когда Павел Корин участвовал во всенародном прощании с Патриархом Тихоном в московском Донском монастыре. «Церковь выходит на последний парад», — подумал тогда молодой художник, выпускник Палехского иконописного училища, и решил писать большую картину, которую назвал траурным молебном — «Реквием».

Ее герои, среди которых есть реальные участники церемонии отпевания Патриарха — митрополиты, архиепископы, игумены, схимницы, нищие, слепые, монахи и монахини, — должны были воплотить образ Православной Церкви в целом.

Павел Корин. Реквием. Русь уходящая

Например, на картине мы видим Патриарха Московского и всея Руси Алексия I, архимандрита Сергия — духовника Марфо-Мариинской обители. Одним из первых духовных лиц, которые позировали Корину, стал митрополит Трифон (Борис Петрович Туркестанов), который широко почитался народом как подвижник и проповедник. Многие из изображенных были репрессированы во время борьбы с тайными монашескими братствами в Москве в 1920–1930-е годы.

Митрополит Трифон (фрагмент)

Переименовать картину в «Русь уходящую» Корину предложил Максим Горький и так уберег от различных преследований из-за попыток «воспевания Церкви». Писатель всегда поддерживал молодого художника.

Вскоре изменился и замысел картины: теперь главной стала не идея гибели духовной традиции, а мысль о неистребимости Церкви как вечного источника духа.

На вопрос, где и как он писал портреты «Реквиема», Корин отвечал: «Ходил по церквам, там и встречал этих людей, приводил к себе и писал». Художник признавался, что «изображал людей убежденных, но фанатиков не изображал».

«Мне трудно Вам объяснить, почему я писал это, но все-таки я скажу, что трагедия моих персонажей была моей бедой. Я не смотрел на них со стороны, я жил с ними, и сердце мое обливалось кровью» (из писем Павла Корина В. М. Черкасскому).

И хотя Корин называл эти работы «этюдами», по своим художественным свойствам это полноценные портреты. 29 портретов-этюдов для масштабной композиции сегодня хранит Третьяковская галерея. Часть из них можно увидеть на экспозиции:

Иеромонах Феодор (Олег Павлович Богоявленский)

Преподобномученик Феодор был одним из членов тайной монашеской общины Высоко-Петровского монастыря. В 1933 году его арестовали и приговорили к трем годам исправительно-трудовых работ. Иеродиакон Феодор имел неоконченное высшее образование и в лагере помогал тюремному врачу лечить заключенных.

После освобождения он служил в подмосковных храмах, но отказался заниматься доносительством. За это получил запрет жить в Московской области и переселился под Тверь. В июле 1941 года его обвинили в создании «подпольной организации церковников», арестовали и поместили в Бутырскую тюрьму, где допрашивали и пытали, но безуспешно. В 1943 году следствие развалилось и всех привлеченных по этому делу освободили. Сам иеромонах Феодор был осужден на пять лет ссылки и через месяц скончался в тюрьме в Балашове. Место его захоронения неизвестно.

В августе 2000 года причислен к лику святых Новомучеников и Исповедников Российских на Юбилейном Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви.

Иеромонах Пимен (Сергей Михайлович Извеков). С 1971 по 1990 год — Патриарх Московский и всея Руси

В 1930–1940-х неоднократно подвергался арестам. В 1941-43 годах участвовал в Великой Отечественной войне, был ранен. Внес большой вклад в укрепление отношений между Православными Церквями разных стран, награжден орденом Трудового Красного Знамени «за активную миротворческую деятельность». По инициативе Патриарха Пимена в 1989 году были канонизированы Патриархи Тихон и Иов.

Иеромонах Пимен (на переднем плане)

Из-за нечеткой надписи, оставленной Кориным на подрамнике, есть два предположения, кто изображен за Патриархом Пименом. Либо это епископ Антонин (Александр Андреевич Грановский), богослов, исследователь и знаток древних языков, ученый и переводчик раннехристианских текстов. В 1921 году был запрещен в священнослужении за самовольные изменения в литургии. Активно сотрудничал с советской властью, выступал за низложение и арест Патриарха Тихона. Был одним из лидеров обновленческого церковного раскола. Либо это кто-то из иерархов, служивших в 1920–1930-е годы, — Антоний Миловидов, Антоний Панкеев, Антоний Романовский.

Схиигумения Фамарь (Тамара Александровна Марджанова (Марджанашвили)

Родилась в Грузии в княжеской семье. В совсем юном возрасте ушла послушницей в Бодбийский монастырь, где потом приняла постриг с именем Ювеналия, а в 1902 году стала игуменьей. Вскоре ее перевели в Москву и назначили настоятельницей Покровской общины сестер милосердия. Спустя пять лет основала в Подмосковье Серафимо-Знаменский скит.

Схиигумения Фамарь

После его закрытия в 1924 году жила в покоях великой княгини в Марфо-Мариинской обители, позднее вместе с несколькими сестрами основала трудовую артель в подмосковном селе Перхушково: делали игрушки и шили одеяла. В 1931 году монахиню арестовали и отправили в ссылку в Иркутскую область, Корин успел написать ее после возвращения. А в 1936 году она скончалась.

В 2016 году канонизирована Грузинской Православной Церковью.

Сергей Михайлович Чураков (справа) и Степан Сергеевич Чураков

Сергей Михайлович — художник, мастер деревянной скульптуры, чьи работы получили диплом в 1925 году на международной выставке декоративного искусства в Париже.

В начале 30-х был главным художником Гжельского керамического завода. Его работы хранятся в собраниях Третьяковки, а также нескольких региональных музеев.

Чураковы

Его сын Степан Сергеевич — тоже художник и реставратор. Учился у Веры Мухиной на отделении скульптуры, позже стал учеником Павла Корина и после был зачислен в реставрационную мастерскую Музея изящных искусств (ГМИИ им. Пушкина). В 60–70-х годах руководил реставрационными мастерскими после Павла Дмитриевича.

Нищий

Корин вспоминал, что встретил старика нищего на паперти Дорогомиловского Богоявленского собора (позднее взорванного) и с трудом привел в мастерскую.

Некоторые люди, изображенные на подготовительных портретах, не вошли в эскиз 1935–1959 годов. Сам эскиз хранится в Третьяковской галерее.

Портреты современников и «сила человека»

«А в громадном портретном наследии Корина, разве в них не те же характеры, что и в этюдах к картине? Те же, это их продолжение. Те же героические, трагические и возвышенные черты. Корина всегда влекла микеланжеловская сила человека» (В.И. Иванов. Памяти Павла Дмитриевича Корина).

Работа над «Русью уходящей» — так получилось в силу времени и обстоятельств — шла, как принято говорить, «в свободное от основной работы время», хотя всегда была для Павла Корина главной. Слава к художнику пришла во многом благодаря работе над портретами современников: ученых, писателей, военачальников, артистов. За эту серию он получил Ленинскую премию.

Сегодня некоторые работы художника находятся в экспозиции Третьяковской галереи, некоторые в запасниках музея. Часть из них можно увидеть на выставке:

Портрет А.М. Горького, 1932

С портрета Максима Горького началась карьера Павла Корина как живописца современников.

Корин и Горький познакомились в сентябре 1931 года, тогда писатель пришел в гости к молодому художнику в его дом-мастерскую на чердаке дома на Арбате. С того момента началась их большая дружба — Горький стал для Корина в каком-то смысле защитой от идеологически правильных и скептично настроенных по отношению к художнику соотечественников.

Подсказал новое название картины («Русь уходящая» вместо «Реквиема») и таким образом спас от многих неприятностей. Пригласил в поездку по Италии — посмотреть великих мастеров. Италия стала для художника настоящей академией искусств. Впоследствии именно Горький организовал обустройство новой мастерской Корина.

Портрет М.В. Нестерова, 1939

Корин и Нестеров познакомились в 1911 году. Тогда Павел приехал из родного села Палех, где окончил иконописную школу, и в Москве устроился работать в иконописную палату Донского монастыря. Там он и познакомился с художником Михаилом Нестеровым: тот увидел в юноше талант и взял к себе в помощники — Корин помогал расписывать Покровский храм Марфо-Мариинской обители. А Нестеров стал для него не просто учителем, но и наставником по жизни.

В экспозиции есть и другие известные портреты:

Портрет маршала Г.К. Жукова, 1945

«В портрете Георгия Константиновича Жукова я хотел отразить и несгибаемую волю нашего народа, и торжество победы», — говорил Корин.

Портрет художников Кукрыниксов, 1957–1958

(Кукрыниксы (псевдоним по первым слогам фамилий) — творческий коллектив советских художников-сатириков: Михаила Куприянова, Порфирия Крылова и Николая Соколова)

«Их сатира — плакаты во время Великой Отечественной войны разили врага не хуже наших “Катюш”, и по сие время они в политической сатире стоят на передовой линии», — говорил Корин.

>Портрет В.И. Качалова, 1940

(Василий Качалов — один из ведущих актеров Московского Художественного театра)

«Александр Невский» — заказ во время войны

Целую стену на выставке в Третьяковской галерее занимает исторический триптих «Александр Невский», во многом благодаря которому нам знаком образ великого князя. Этот жанр занимал важное место в творческой биографии Корина.

Исторический триптих «Александр Невский» Павел Корин писал в 1942–43 гг. по заказу комитета по делам искусств — тема противостояния захватчику тогда была центральной. Чтобы написать латы, шлем и кольчугу, Корин ходил в Исторический музей, а для боковых картин триптиха — композиции «Северная баллада» (слева) и «Старинный сказ» (справа) — ему позировали натурщики.

Прообразами персонажей послужили сказительница из Архангельской губернии и сказитель из Карелии. Кстати, в образе молодого воина в «Северной балладе» изображен иеромонах Феодор.

В феврале 1944 года огромную копию триптиха, которую написали сами солдаты, установили при въезде в освобожденный Великий Новгород.

Великие события на стенах московского метро

И если этюды к «Руси уходящей» и портреты советских деятелей культуры можно увидеть только в музее, то есть работы, мимо которых ежедневно проходят миллионы жителей столицы и гости города, — это станции метро.

Московский метрополитен Павел Корин начал оформлять в 1950-е годы. На тот момент он уже двадцать лет был заведующим реставрационными мастерскими ГМИИ им. А.С. Пушкина.

По эскизам и под наблюдением Павла Корина на своде станционного зала «Комсомольской кольцевой» сделаны мозаики с изображением русских воинов — Дмитрия Донского, Минина и Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова, советских солдат и офицеров, а также Орден Победы в переходе на радиальную ветку. За оформление «Комсомольской кольцевой» Павел Корин получил Сталинскую премию.

Мозаика на Комсомольской кольцевой. Фото: Сергей Авдуевский / Москва меняется

Для станции метро «Новослободская» Павел Корин нарисовал эскизы 32 витражей — они стали его первой работой в этой технике, и эскиз мозаичной картины «Миру — мир», на которой изображена мать с ребенком на руках.

Новослободская. Фото: Сергей Авдуевский / Москва меняется

«Рабочий и колхозница» на торцевой стене зала «Павелецкой» и мозаика с эмблематикой русского и советского оружия в вестибюле станции «Смоленская» — это тоже работы Павла Дмитриевича.

Нет сомнения — Павел Корин был выдающимся мастером монументального искусства, считая, что «великие события истории, изображенные на стене, дадут народу не меньше, чем книга, прочитанная миллионами».

Одна из лучших в СССР коллекция икон

За свою жизнь Павел Корин собрал одну из лучших в СССР коллекций древнерусского искусства. Корин родился в семье иконописцев, был выпускником Палехской иконописной школы и учеником иконописной палаты Донского монастыря.

Выбрав путь светского художника, он не оставил интерес к иконописи и покупал иконы в течение многих лет за гонорары от своих картин. «Я собираю иконы не ради удовольствия. Глядя на них, я творчески расту», — говорил он.

Свое собрание древнерусского искусства — всего 228 предметов — Павел Корин завещал Третьяковской галерее. Среди этих икон есть совершенно уникальные, очень древние святыни.

Фрески по заказу Елизаветы Федоровны

В 1916 году по заказу настоятельницы Марфо-Мариинской обители великой княгини Елизаветы Федоровны Павел Корин расписал подземную усыпальницу, где должны были быть захоронены сама настоятельница и сестры обители.

Сегодня фрески нуждаются в реставрации, поэтому закрыты от глаз посетителей.

Дом Павла Корина — «малый музей» Третьяковки

Более тридцати лет Павел Корин жил в здании бывшей прачечной на улице Малая Пироговская близ Новодевичьего монастыря. В одной половине дома была жилая часть, в другой — мастерская. Все свое имущество Павел Корин завещал жене Прасковье Тихоновне, а в случае ее смерти — Государственной Третьяковской галерее с единственным условием — сохранить в доме все, как при жизни художника.

После смерти мужа Прасковья Корина попросила министра культуры СССР Екатерину Фурцеву принять в дар Третьяковке коллекцию древнерусского искусства и образовать в доме их семьи художественный музей.

В 1971 году мемориальный Дом-музей открылся для посетителей как часть Третьяковской галереи.

В 2009 году музей закрыли на реконструкцию — дом нуждался в ремонте. Пока наследие Павла Корина хранится в запасниках галереи.

Дом-музей. Фото: museum.ru

«Вера — это великая вещь!»

Некоторые проекты Павла Корина не были реализованы: мозаика на станции метро «Арбатская», где он хотел продолжить тему «Становление Руси», мозаичный фриз для Большого зала Дворца Советов, мозаика «У Лукоморья» в Центральном детском магазине на Лубянке. Более подробно о творчестве Павла Корина можно узнать в его виртуальном музее.

«Я никогда не забуду одного из тех, кого я писал, он говорил: “Мне нужно немножечко веры”. “Немножечко веры” — как хорошо сказано! Вера — это великая вещь! <…> Вера — это одно из самых замечательных проявлений человеческого духа… Превыше всего ценю в человеке веру. Веру — в широком смысле. Верить можно и в Бога, и в Родину, и в народ…» (из бесед Павла Корина с Л.С. Зингер).

Подготовила Надежда Прохорова

по материалам виртуального музея Павла Корина

«Русь уходящая» или Апокалипсис от Корина

Однажды в 1931 году писатель Максим Горький подсел к художнику Павлу Корину и сказал:

– Знаете что, напишите-ка с меня портрет.

Художник ответил, что ещё ни разу не писал портрет, поэтому боится пустой траты времени. Но в итоге согласился. Так было положено начало удивительному сотрудничеству и дружбе маститого писателя с малоизвестным тогда ещё художником, который вскоре прославится как лучший портретист Советского Союза. Всем знакомый по школьным учебникам портрет князя Александра Невского, портрет «демона войны» маршала Жукова, портреты художников Михаила Нестерова и Кукрыниксов, писателя Алексея Толстого, академика Зелинского, Сергея Коненкова и Василия Качалова – это всё Корин. Но началось всё с Горького. Впрочем, речь не об этом.

Павел Корин

Так вот, однажды Максим Горький после очередного сеанса позирования увидел в углу мастерской сваленные в кучу этюды – наброски какого-то грандиозного полотна: торжественный крестный ход священников под мрачной громадой Успенского собора Московского кремля – яростно сверкали на солнце купола, а внизу разливалось сияние от шитых золотом архиепископских одежд.

– Что это? – заинтересовался писатель.

– «Реквием», – не очень уверенно ответил художник.

– Нет, друг мой, название должно определять содержание, а в этом названии я не вижу этого…

Писатель еще раз внимательно посмотрел на этюды, задумчиво покачал головой: нет, нельзя в годы Второй Безбожной пятилетки быть таким неосторожным.

Павел Корин. Фрагмент портрета А.М. Горького

– Понимаете, это же все уходит из нашей жизни. Уходящая натура – уходящие люди… Кстати, помните, у Сергея Есенина есть такое замечательное стихотворение «Русь Уходящая»?

И тут же начал декламировать:

«Я уходящих в грусти не виню,
Ну где же старикам
За юношами гнаться?
Они несжатой рожью на корню
Остались догнивать и осыпаться…»

– Да, – резко подвел итог размышлениям писатель. – Я бы так и назвал: «Русь уходящая».

– Вот спасибо, Алексей Максимович, – с жаром воскликнул Корин, – непременно воспользуюсь вашим советом.

Поддержка и покровительство всемогущего «инженера душ человеческих» была ему тогда очень необходима.

Павел Корин в студии рядом c картиной «Портрет художников Кукрыниксов» (1958 год)

* * *

У каждого художника есть своё главное полотно – его визитная карточка, его душа, распятая на подрамнике, его воплощённая мечта. У Корина таким главным полотном стала воображаемая картина – задуманный «Реквием», или «Русь уходящая», так и не был никогда написан, несмотря на то что Павел Дмитриевич несколько десятилетий работал над композицией картины, написал цикл портретов, сделал этюды интерьеров Успенского собора Московского кремля. По его замыслу, это должно было быть эпическое полотно – 40 квадратных метров, почти столько же, сколько и «Явление Христа народу» Александра Иванова.

Павел Корин. Русь уходящая

Но когда картина вдруг предстала перед мысленным взором во всех подробностях, когда он вдруг со всей ясностью понял, что именно он хочет нарисовать, вернее, ЧТО как будто бы само собой явилось из сотен эскизов и рисунков, его руки словно парализовало от страха.

И он так и не притронулся к огромному загрунтованному холсту, который сделали специально для Корина. Много лет этот гигантский холст немым укором стоял в его мастерской.

Но в искусстве многие вещи совсем не зависят от воли творца, вернее, тех людей, которым Творец поручает что-то создать для Своих надобностей. Раз уж Творцу что-то нужно, то это появится в любом случае, можете даже и не беспокоиться. И поэтому ненаписанное полотно Корина так или иначе всё равно появилось на свет – пусть и в виде эскизов и множества разрозненных этюдов.

Творцу же требовалось послать чадам Своим Знак.

* * *

Павел Корин с самого раннего детства обещал служить Богу, ведь он появился на свет в июле 1892 года в знаменитом на весь мир селе Палех Владимирской губернии – в семье потомственных русских иконописцев. В десять лет Павел, как и его старшие братья, был принят в иконописную школу Палеха, затем он с братом Александром уехал на заработки в Москву, поступил учиться в Московское училище живописи, ваяния и зодчества (МУЖВЗ).

Одновременно они с братом подрядились работать в артель «богомазов» К.П. Степанова при Донском монастыре, где охотно брали палехцев. Так братья Корины и попали на строительство храмов для Марфо-Мариинской обители в Москве, которая создавалась на средства великой княгини Елизаветы Федоровны, родной сестры императрицы Александры Федоровны. В Марфо-Мариинской обители тогда работали лучшие церковные живописцы того времени: Виктор Васнецов, Василий Поленов, Михаил Нестеров. Именно Михаил и стал на долгие годы другом и наставником Павла Корина. Вместе с Нестеровым они расписали главный купол храма Покрова Богородицы Марфо-Мариинской обители, а далее уже один Павел Корин оформил подкупольное пространство храма, своды окон и дверей.

Фреска Михаила Васильевича Нестерова «Христос в доме Марфы и Марии» Покровского храма Марфо-Мариинской обители

Кстати, в монастыре Павел Корин нашёл и свою будущую жену – воспитанницу обители Прасковью Тихоновну.

Затем настали тяжёлые и голодные революционные годы. Марфо-Мариинская обитель была закрыта, княгиня Елизавета Федоровна арестована и казнена. Чтобы хоть как-то прокормить семью, Павлу Корину пришлось устроиться в анатомичку 1-го Московского университета: он зарисовывал различные органы трупов, также он преподавал технику рисунка в МУЖВЗ (вернее, после революции училище сменило название на 2-е Государственные художественные мастерские).

Княгиня Елизвета Федоровна

Но, несмотря на все гонения, художник остался верен православию и глубоко сочувствовал всем событиям Русской церкви этого периода. Также Корин глубоко переживал арест патриарха Тихона в мае 1922 года и суд над предстоятелем церкви. Как и многие сотни москвичей, он посчитал своим долгом отнести передачу патриарху, заключённому в бывших казначейских покоях Донского монастыря. Корин тоже ездил в Донской, передал посылку с продовольствием и тёплыми вещами, сшитыми бывшими монахинями Марфо-Мариинской обители, и в благодарность получил фотографию патриарха и ответ на клочке бумаги: «Получил и благодарю. Патр. Тихон». Эту записку, приклеенную к обратной стороне фотографии, Павел Дмитриевич как благословение всегда хранил у себя.

Патриарх Тихон

Ещё большее потрясение на художника произвела смерть патриарха в апреле 1925 года. Несмотря на негласные запреты, толпы людей шли проститься с патриархом в Донской монастырь, где в течение нескольких дней стоял гроб. Корин был там все те дни, и увиденное им массовое народное стояние у гроба патриарха произвело на него необычайно сильное впечатление. Запомнились и слова проповеди митрополита Трифона (Туркестанова):

– Мы должны нести крест, и я заметил, что как бы в напоминание об этом нас постигают скорби, иногда ожидаемые, иногда большей частью катастрофические, как теперь…

В своём дневнике Павел Корин писал: «Донской монастырь. Отпевание Патриарха Тихона. Народа было великое множество. Был вечер перед сумерками, тихий, ясный. Народ стоял с зажжёнными свечами, плач, заупокойное пение. Прошёл старичок-схимник. Около ограды стояли ряды нищих. В стороне сидел слепой и с ним мальчишка лет тринадцати, пели какой-то старинный стих. Помню слова: «Сердца на копья поднимем». Это же картина из Данте! Это «Страшный суд» Микеланджело, Синьорелли! Написать всё это, не дать уйти. Это – реквием!»

Свой замысел художник связывал с «Реквиемом» Берлиоза: «Помни “День гнева”, какое величие! Вот так бы написать картину. “День гнева, день суда, который превратит весь мир в пепел”. Какая музыка! Этот пафос и стон должен быть в моей картине. Гром, медные трубы и басы. Этот почерк должен быть!».

Так возник замысел картины, увековечивающей образы русского духовенства и верующих, которые, казалось, скоро совсем исчезнут в новой безбожной России.

Корин стал ходить с записной книжкой на службы в московские храмы, зарисовывая особенно заинтересовавшие его лица.

Вскоре он познакомился и с митрополитом Трифоном – бывшим дворянином и бывшим настоятелем московского Богоявленского монастыря, который добровольно отправился полковым священником на Первую мировую войну, заработав несколько боевых ранений. В Москве он вёл совершенно нищенскую жизнь. Согласившись позировать для будущей картины, владыка Трифон дал Корину рекомендательное письмо, в котором он просил других архиереев оказать помощь художнику. Более того, многие видные священники соглашались позировать живописцу только потому, что прежде ему позировал сам владыка Трифон! Благодаря помощи владыки Корин мог познакомиться и с тайными монахами из разогнанной Смоленской Зосимовой пустыни Владимирской епархии, и с монахинями закрытого Вознесенского монастыря в Московском кремле, которые скрывались от гонений.

Павел Корин. Трифон (Туркестанов). (Фрагмент картины)

* * *

Орудием Божьего замысла стал и Максим Горький, заказавший по совету Михаила Нестерова у бедного художника огромный портрет – в два человеческих роста. Он содействовал тому, что Павла Дмитриевича взяли на работу в реставрационные мастерские Пушкинского музея, также он устроил поездку братьев Кориных в Европу и Италию для знакомства с шедеврами мирового искусства.

Но, главное, Горький создал все условия для осуществления масштабного замысла «Реквиема».

Прежде всего он договорился о том, что Корин мог свободно рисовать этюды в Успенском соборе Московского кремля, ведь в те годы все кремлевские храмы были закрыты для посещения.

Павел Корин. Рисунок в Усепенском соборе кремля

Также он выбил для художника новую просторную мастерскую на Малой Пироговской улице, где мог поместиться огромный холст для картины (сам холст был по личной просьбе Горького сделан по спецзаказу в Ленинграде).

Но в 1936 году Горький умер, и для Корина наступили чёрные дни. На него буквально обрушился поток обвинений в том, что он «оторвался от действительности, не участвует в развитии пролетарского искусства, ушёл в живописание реакционной среды».

Вчерашние друзья строчили на него доносы в НКВД: «Подготовка П. Корина к основной картине выражается в сотне эскизов, натурщиками для которых служат махровые изуверы, сохранившиеся в Москве, обломки духовенства, аристократических фамилий, бывшего купечества и пр. Он утверждает, но весьма неуверенно, что вся эта коллекция мракобесов собрана им для того, чтобы показать их обреченность. Между тем никакого впечатления обреченности, судя по эскизам, он не создает. Мастерски выписанные фанатики и тёмные личности явно превращаются в героев, христиан-мучеников, гонимых, но не сдающихся поборников религии».

В газете «Известия» в апреле 1937 года были опубликованы две обличительные статьи, где Корин назван «реакционером»: «в его мастерской троцкистско-фашистская нечисть создала лабораторию мракобесия».

Казалось бы, после таких доносов судьба художника была предрешена, но Господь хранил Корина. В итоге все репрессии ограничились только тем, что Третьяковская галерея убрала из постоянной экспозиции все его картины, объявленные «формалистской мазнёй».

Ему пришлось почти полностью скрыть свой внутренний мир от окружающих. Зажигая дома лампадку перед иконами, собранными им с огромной любовью и пониманием их духовной и художественной ценности, знакомым, знавшим, что он верующий, православный, церковный человек, он говорил: «Зажжёшь, сядешь напротив, и как-то приятно и легко станет на душе. Сверкнет этаким светлячком свет тихо и красиво…»

Отношение к художнику изменилось только во время войны, когда в 1942 году Павел Дмитриевич по заказу Комитета по делам искусств СССР создал триптих «Александр Невский», где святой русский князь, закованный с ног до головы в стальные латы, стоял на фоне знамени с ликом Христа. Сталин был в восторге – именно такой железный русский исполин без всяких «васнецовских» кафтанов и сафьяновых сапожек и мог сломать хребет фашистскому зверю.

Павел Корин. Триптих «Александр Невский»

Также Корин руководил реставрацией полотен Дрезденской галереи. В разрушенном Владимирском соборе Киева он реставрировал фрески Виктора Васнецова и Михаила Нестерова, за что ему было присвоено звание народного художника СССР, он стал лауреатом Ленинской и Сталинской премий.

В то же время он продолжал работать над своим главным замыслом. В 1948 году он рассказал о своем замысле патриарху Алексию (Симанскому), который с готовностью согласился позировать художнику. Состоялось несколько сеансов, но патриарха все время отвлекали суетные дела: кто-то звонил по телефону, требовалось решить какие-то самые срочные и неотложные дела, имевшие важное политическое звучание.

В конце концов они с Алексием условились, что Корин с супругой приедут в Одессу, где будет отдыхать патриарх, и там можно будет продолжить работу, совмещая её с отдыхом на море. Но внезапный инфаркт помешал Корину осуществить задуманное.

Алексий Симанский

* * *

В последние годы ни признание, ни персональные выставки уже не радовали Павла Дмитриевича: его близкие не раз отмечали, что Корин часто с горечью повторял, что не выполнил своего предназначения, не закончил своей самой главной картины.

Но случилось неожиданное: картина стала существовать сама по себе. И совсем не такая, какой её задумал сам художник.

Посмотрите внимательно на эскиз.

Павел Корин. Русь уходящая

Красный цвет богослужебных облачений митрополита Трифона и стоящих за его спиной патриархов ясно говорит нам о том, что это праздничное Пасхальное богослужение. Можно даже с точностью установить дату: это 5 мая 1918 года. Именно в этот день епископ Дмитровский Трифон Туркестанов, викарий Московской епархии, возглавлял последнее Пасхальное богослужение в Успенском соборе, которое оказалось и последним богослужением в соборе вообще – после этого большевики закрыли доступ в храм для верующих.

Но дата здесь имеет очень условное значение. Это Пасхальное богослужение проходит уже в мистическом и метафизическом пространстве, ведь славить воскресшего Христа собрались и живые, и воскресшие из мёртвых патриархи: святитель Тихон (Беллавин) и Сергий (Страгородский), митрополиты и епископы, священники и монахи, сгинувшие в жерновах сталинского Молоха.

Успенский собор Кремля

«Не дивитесь сему: ибо наступает время, в которое все, находящиеся в гробах, услышат глас Сына Божия, и изыдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло в воскресение осуждения».

Кажется, что стоящие спиной к алтарю Успенского собора люди только и ждут знака дьякона, чтобы уйти из храма навсегда по завершении службы. Погашены огромные паникадила, в соборе уже установлены строительные леса, Царские врата уже закрыты…

Но на самом деле художник изобразил самое начало Пасхальной службы – каждение. Вот сейчас протодьякон отец Михаил, приподняв правую руку с кадилом, низко поклонится и возгласит густым басом:

– Благослови, владыко, кадило!

Но при этом обращается он не к митрополиту Трифону, и рука его вытянута не на восток, как обычно, не к алтарю и не к служащему митрополиту Трифону, а на запад.

Туда же смотрит и сам митрополит Трифон, широко открыв от удивления единственный зрячий глаз, и все патриархи, и все стоящие в храме. И нельзя не задуматься, что же ТАКОГО увидел митрополит?

Если представить себя на месте митрополита Трифона и посмотреть в том же направлении, то очевидно, что его взор обращен на образ Спасителя на фреске «Страшный суд», которую по традиции всегда располагают на западной стене каждого православного храма.

Но там уже не фреска: и стены храма, и сами Небеса разверзлись в ожидании Второго пришествия.

Именно у Христа воскресшего и грядущего судить живых и мёртвых и испрашивает благословения протодиакон, именно Спаситель – Живой и Воплощенный Бог – отныне является предстоятелем на этой литургии, предваряющей наступление Страшного суда.

Нет, Русская церковь никуда не собирается уходить. Она собрана здесь самим Христом в ожидании скорого суда, который готовится принять спокойно и с любовью к Господу.

«И он сказал мне: это те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили одежды свои Кровию Агнца. За это они пребывают ныне перед престолом Бога и служат Ему день и ночь в храме Его, и Сидящий на престоле будет обитать в них» (Откровение святого Иоанна Богослова).

Страшный суд уже начался.

Путеводитель по картине «Русь уходящая»: кто есть кто.

Непрозвучавший реквием Павла Корина

Двадцать семь лет в мастерской художника Павла Дмитриевича Корина стоял громадный, подготовленный к работе холст. Все это время Корин надеялся начать писать главную картину своей жизни — «Реквием». В итоге так и не сделал на полотне не единого штриха. Чистый холст Павла Корина органично приобрел в современном искусстве самостоятельный статус. Он экспонируется на выставках наряду с законченными работами художника, сегодняшние критики снова и снова пытаются осмыслить значение этой ненаписанной картины: это и «икона гигантского света», и антитеза «Черному квадрату» Малевича. Для самого Корина чистый холст — саднящая рана, вечный укор самому себе: «Я не сделал того, что мог сделать».

Павел Корин. Эскиз “Реквием” к картине “Русь уходящая”, 1935-1959 гг.

Тема ненаписанной картины зародилась у Корина еще в 1925 году, во время похорон патриарха Тихона в Донском монастыре. На похоронах были сотни тысяч людей. Прощание с патриархом было открытое. Несмотря на опасность преследований, в течение пяти суток ни на минуту не прекращался людской поток ко гробу. Каждый тогда, начиная от архиереев и кончая нищими старушонками и юродивыми, задавал себе вопрос: каково будет теперь положение Церкви? Казалось, вместе с патриархом безвозвратно уходила прежняя старая эпоха. Наступило время блоковских красноармейцев с их исторической миссией: «Пальнем-ка пулей в святую Русь» — время массового мученичества за веру.

Корин был на похоронах вместе со своим другом и наставником Михаилом Нестеровым. Была велика вероятность того, что такого прощания в новой России они больше никогда не увидят. Именно тогда Корин почувствовал, что должен запечатлеть родной для него мир Церкви, прощание не только с патриархом, но и со старой, дореволюционной Россией. Ему важно было не только художественно отразить реальные события, но и постичь, что за ними стоит. Позже Нестеров напишет о коринских этюдах к картине: «Корин отразил революцию».

Слушая в колонном зале «Реквием» Берлиоза, Корин сделает пометку в записной книжке: «Какое величие! Вот так бы написать картину. “День гнева”, день суда, который превратит мир в пепел».

Последний парад

Павел Корин родом из Палеха, из старинного рода потомственных иконописцев. Он знал свои корни, любил и хранил связанные с детством воспоминания: жарко натопленная деревенская изба, он с братом на печи смотрит, как отец сосредоточено тончайшей кистью выводит паутину золотого орнамента поверх плотно положенных красок. В сумраке загадочные глаза святых на потемневших от времени иконах — их писали еще дед и прадед Павла; они знали лики святых так же хорошо, как лица своих близких. Корин был кровно связан с этим миром. Он и сам окончил иконописную школу, работал в иконописных мастерских, помогал Нестерову расписывать церковь Марфо-Мариинской обители. Позже, став светским живописцем, мучительно преодолевал традиции иконописи в своих работах — «обдирая кожу, вылезал я из иконописца».

Схиигуменья Фамарь. 1935. , фото http://cultobzor.ru/

Первый этюд к задуманной картине был написан Кориным уже в 1925 году. Это портрет старика, Гервасия Ивановича.

Изборожденное морщинами лицо человека, который много пожил, много видел, воевал солдатом еще на Кавказской войне. Глазами этого старика смотрит обездоленный народ. Он, может быть, всю жизнь молился в сиротливой деревянной церкви, которую сожгли теперь в пьяном дебоше как символ старого мира.

Уговорить церковных иерархов, которых Корин видел на похоронах патриарха Тихона, позировать для картины, казалось делом невозможным. Помог Михаил Нестеров, он уговорил своего духовника, митрополита Трифона, дать Корину несколько сеансов позирования.

Митрополит Трифон, в миру князь Туркестанов, был близок к кругу оптинских старцев — преподобных Амвросия и Варсонофия Оптинских. Он окончил историко-филологический факультет Московского университета. Во время Первой мировой войны служил полковым священником на фронте, потерял зрение на одном глазу. Его называли «московским Златоустом» — был он замечательным проповедником, а еще «кухаркиным архиереем» — за то, что любил служить ранние литургии для рабочего люда.

Митрополита Павел Корин изображает в пламенеющем красном пасхальном облачении. В своем молитвенном горении, кажется, он прозревает то, что ожидает Россию впереди, что ожидает этого нового советского человека, который больше не нуждается в христианской морали.

С негласного благословения владыки Трифона православная Москва начинает позировать Корину для картины. После долгих поисков он уходит от первоначальной идеи писать похороны патриарха. «Церковь выходит на последний парад» — таков окончательный замысел художника. Он начинает писать этюды архимандритов и митрополитов, нищих, схимниц, юродивых.

В 1929 году Корин пишет этюд протоиерея Сергия Успенского, потомственного православного священника, благочинного Москвы. На портрете — человек со смиренным, печальным лицом двумя руками держит перед собой крест. Внутренним взором он видит свой крестный путь впереди. Его неоднократно арестовывали, последний раз в 1922 году приговорили к десяти годам тюрьмы. Освободили условно, «за преклонностью лет». Племянника отца Сергия, протоиерея Сергея Михайловича Успенского (младшего) расстреляли на полигоне в Бутове в 1937 году. Его Корин тоже запечатлел для картины — сжатые сомкнутые руки, прямая осанка, готовность с достоинством предстать перед смертью. Один из высоких посетителей мастерской Корина заметил: «Ваши герои имеют осанку ту, которая была свойственна людям эпохи Возрождения, ваши и митрополит, и монахи, и нищие, и слепые — все проходят под фанфары». Портрет Успенского (младшего) был написан в 1931 году. Корин удивительно прозрел и почувствовал судьбу и внутренний облик этого человека — портрет словно написан не за шесть лет до смерти, а в момент расстрела.

В живописи огромную роль играет тон картины, он является частью содержания, частью самого действия. Тревожно горение красного цвета на фоне доминирующего темного тона этюда схимника отца Агафона. В траурном сочетании красного и черного — предчувствие трагедии: отца Агафона в середине 1930-х арестовали вместе с другими монахами Высоко-Петровского монастыря, в 1938 году он скончался в тюремном лазарете.

Павел Корин. Епископ. Русь уходящая

Павел Дмитриевич сам определил настроение задуманной картины: «Удары колокола. Мрачно, безнадежно».
Многие представители духовенства из тех, кого рисовал Корин в тридцатые годы, вскоре будут расстреляны. В 2000 году Церковь причислит их к лику новомучеников.

Несмотря на задуманный трагический пафос картины, Корин не стремился к идеализации. Один из посетителей его мастерской, посмотрев этюды «Реквиема», сказал: «Павел Дмитриевич, вы картину пишете на руку большевикам».
«Я, братец мой, — ответил художник, — миленьких, чистеньких, с закатившимися глазами не писал и писать не буду. Я пишу правду».

Были те, кто видел в коринских персонажах религиозных фанатиков, выпавших из новой жизни. Но сам Корин знал другую правду: «Писал я людей большой веры и убеждений, а не фанатиков». По сути то, что он делал, никак не укладывалось в рамки той эпохи. Советское искусство создавало образ человека-победителя, вдохновенного строителя новой жизни.

В 1931 году Корин пишет этюд «Отец и сын». На его портрете — крепкие, богатырской стати русские люди, но лица скорбные, задумчивые, глаза опущены. С началом революции жизнь народа повернула в другое русло, трудно давался многим этот поворот.

Нищий. 1933, фото http://cultobzor.ru/

Церковная Москва того времени была переполнена разного вида юродивыми, странниками в лохмотьях. Среди всей этой «христовой братии» Корин искал образ, нужный для картины. Нищего он нашел на паперти Дорогомиловского Богоявленского собора. Грязный, с парализованными ногами, спутанные волосы кишели вшами. Корин притащил его в мастерскую и писал три дня. На картине нищий калека, словно корявый, мшистый пень, раскинул непомерно большие руки. Этими руками он будет держаться за жизнь, какой бы горькой она ни была. Человек физически искалеченный, он не сдается. У него, как и у остальных героев картины, есть внутренняя осанка.

Среди персонажей коринского «Реквиема» советские искусствоведы особо выделяли образ слепого. Этюд «Слепой» написан в 1931 году. Действительно, это один из самых сильных образов задуманной картины. «В нем символически выражен тот нравственный тупик, в котором оказалась Церковь. Слепота. Протянутые вперед руки, ищущие спасения. Безнадежность, Бездорожье. Безысходность», — так о коринском слепом писал писатель Сергей Разгонов.
А меж тем Корин был человеком глубоко верующим. Никакой речи о нравственном тупике Церкви для него не было и быть не могло. Скорее «Слепой» — образ потерянности простых русских людей, отрекавшихся от ориентиров, на которые веками указывала Церковь. Беспомощный слепой во мраке протягивает руки в пустоту.

По горьковской путевке

О коринских этюдах по Москве пошли слухи, о них заговорили. Нестеров очень поддерживал общий замысел картины. Но настоящую путевку в жизнь дал картине Максим Горький. 3 сентября 1931 года — Корин отметил эту дату в своем дневнике. В этот день Горький с большой компанией неожиданно посетил его мастерскую. После его визита Корин записал: «Он подошел ко мне, крепко пожал руку и сказал: “Вы большой художник, Вам есть, что сказать”. И начал широко и мощно помогать мне. Горький дал мне возможность побывать в Германии, Франции, Англии и Италии».

Материал по теме

14 картин к «Божественной комедии» Данте Алигьери

750 лет назад родился Данте Алигьери. Предлагаем вашему вниманию подборку цитат из «Божественной комедии» в сопровождении гравюр Гюстава Доре.

Горький действительно организовал для Корина поездки за границу, дал возможность учиться на шедеврах европейской живописи, выхлопотал для художника большую мастерскую на Пироговской. Опять же, Горький предложил изменить первоначальное название задуманной картины «Реквием» на «Уходящую Русь», тем самым оградив Корина от возможных осложнений. Ведь в те годы многим казалось, что Корин в своих этюдах проповедует любовь к старой России и непонимание России новой. Почему же пролетарский писатель взял Корина под свое покровительство? Сам Корин уже после смерти Горького даст свою версию ответа, когда напишет о героях своей картины: «Люди эти — люди большой совести и большого духа, можно с ними не соглашаться, но в уважении им нельзя отказать. Горький был со мной согласен».

Возможно, и так. Впрочем, нельзя исключать, что Горький видел в картине прежде всего обреченность дореволюционной России. Не случайно название, которое он дал работе Корина, наметило путь, по которому пойдет позднее советское искусствоведение — восхваление картины как антирелигиозной пропаганды: «Это был мир, который еще недавно владел сердцами миллионов русских людей, а ныне раздавленный, отброшенный революцией, агонизировал в предсмертных судорогах, отчаянно сопротивляясь новому… Они уходят из истории. Навсегда. Тени!» — писал о коринских героях С. Разгонов в 1982 году.

После посещения Горького Корин стал известен в правительственных кругах. В его мастерскую заходили бывший нарком просвещения Луначарский, нарком внутренних дел Ягода. Последний даже заказал Корину свой портрет.

Мешок на случай ареста

К 1936 году большинство этюдов к картине было готово. К этому времени Корин работает над эскизами «Уходящей Руси». Для картины в мастерской приготовили громадный холст (размером 551 на 941 сантиметр, больше ивановского полотна «Явление Христа народу»). На фоне холста Павел Дмитриевич иногда расставлял свои этюды, прикидывая композицию «Руси Уходящей». Постепенно складывался внутренний строй картины. Весь свой народ Божий — монахов, нищих и схимниц Корин решил разместить в Успенском соборе Московского Кремля, где, по его собственным словам, «они на фоне величественной архитектуры выстроились в боевом и торжественном порядке». Выбор собора не случаен — это национальная святыня, здесь веками венчали на царство русских царей, хоронили московских святителей. Но… 8 июня 1936 года умер Максим Горький. Корин остался без покровительства. Можно было начинать травлю.

Уже 8 декабря 1936 года Сталину поступил донос, касающийся Павла Корина. Его автор — заместитель заведующего культурно-про­светительским отделом ЦК ВКП(б) Алексей Ангаров (Зыков) в своем послании писал: «Корин утверждает, но весьма неуверенно, что вся эта коллекция мракобесов собрана им, чтобы показать их обреченность. Между тем никакого впечатления обреченности, судя по эскизам, он не создает. Наоборот, передает ненависть этих людей, по его замыслу, сильных, волевых, преисполненных готовности умереть за свои идеи».

Травлю поддержала пресса, художника обвиняли, что он «сделал попов героями-мучениками». В те годы он держал дома мешок с вещами на случай ареста. К счастью, ареста не последовало, за художником даже сохранили прекрасный дом — мастерскую на Пироговской. Незадолго до смерти Горького этюды «Руси» были куплены у Корина «Всекохудожником» — Всероссийским союзом кооперативных товариществ работников изобразительного искусства. Теперь, опасаясь за судьбу своих работ, Корин решает их выкупить. Деньги за картины пришлось выплачивать в течение двадцати лет. «Продажа этюдов стала терзанием и ужасом моей жизни, — записывает Павел Дмитриевич у себя в книжке. — В дальнейшем, когда писал портреты, эскизы, пейзажи — все они шли за долги. Я превратился опять в реставратора и преподавателя рисования. Мне 45 лет».

В новой обстановке работать над картиной становилось все труднее и труднее.

«Нужно полное спокойствие нервов, а его нет. Я нашел сюжет в 1925 году. Ношусь с ним с тех пор и должен писать», — горько признавался Павел Дмитриевич в разговоре с В. М. Го­ли­цыным.

Александр Невский. 1942

Со временем появлялись другие заботы, возникали срочные заказы. В 1942 году Корин получает заказ и создает триптих «Александр Невский», воспевающий мощь и непоколебимость русских воинов. В послевоенное время рисует портреты выдающихся советских деятелей культуры и военачальников — писателя Алексея Толстого, маршала Георгия Жукова, актера Василия Качалова. Корин вписывается в советское искусство, получает признание. Его избирают действительным членом Академии художеств СССР, присваивают звание народного художника СССР. В начале 1950-х Павел Корин много работал в монументальной живописи, создав ряд витражей и мозаик для Москвы, в частности, витражи на станции «Новослободская» и мозаичные плафоны для станции московского метро «Комсомольская» Кольцевой линии.

Советская прививка

Павел Корин, фото 1933 год

Путь Павла Корина, признанного советского художника, оставляет пространство для размышлений. Есть соблазн уместить этот путь в плоскую черно-белую картинку, в которой талантливый художник распоряжается своим даром в угоду советской власти. Среди коринских портретов советской поры есть удачные и не очень, но в целом его творчество получило советскую прививку. Корин, автор «Реквиема», создает теперь работы, которые для многих поколений стали эмблемами советского искусства, — панно «Мир во всем мире» (1951 год) на станции метро «Новослободская», на котором изображена счастливая мать с ребенком на руках, мозаику «Красноармейцы с Красным Знаменем» на «Комсомольской». В 40-е годы художник работает над эскизами мозаичного фриза «Марш в будущее» для Дворца Советов— неосуществленного проекта самого высокого здания в мире, в котором должно было разместиться советское правительство. Под него было отведено место разрушенного храма Христа Спасителя.

Материал по теме

Струсила ли Церковь в 1917 году?

Напрашивается крайне болезненный для «февралистов» вопрос: а не затыкало ли рот Синоду само Временное правительство?

Корин решает мозаичный фриз как торжественное шествие колоссальных восьмиметровых фигур. Перед нами канонический «светлый путь» к сияющим высотам коммунизма. Но насколько ходульны образы атлетических гигантов, уверенно шагающих в светлое будущее, насколько театрально экзальтированны их позы и лица! Есть некая отталкивающая гипертрофированность в изображении их обнаженных атлетических тел. В «Реквиеме» каждый портрет передает что-то глубоко личностное, каждая черточка показывает характер человека, в «Марше», напротив, является нечто совершенно безличное, массовое…

Считал ли Корин эту свою работу вынуж­денной, выполненной ради заработка?

Павел Дмитриевич ощущал себя в искусстве наследником Александра Иванова, мечтал написать большое историческое полотно, считал, что искусство должно поднимать дух.

«Дух в человеке — главное, — писал он. — И мне, в меру моих возможностей, хочется воспевать человеческий дух. Поэтому я ищу в жизни людей, в которых сильно духовное содержание, и пишу их. То, в чем я не вижу величия духа, меня увлечь не может».

Возможно, Корин искренне искал своих героев в советской реальности. Однако, с трудом соглашаешься, что автор «Реквиема» и автор мозаичного фриза «Марш в будущеее» — один и тот же художник.

Все это время Корин стремился приступить к работе над своей большой картиной. Последний эскиз «Реквиема» датирован 1959 годом. «Мне трудно Вам объяснить, почему я писал это, но все-таки я скажу, что трагедия моих персонажей была моей бедой. Я не смот­рел на них со стороны, я жил с ними, и сердце мое обливалось кровью», — напишет Корин в письме к В. М. Черкасскому.

Белый холст в мастерской так и остался нетронутым.

Павел Дмитриевич Корин

Родился в 1892 году в селе Палех. Его отец и дед были иконописцами, и в юности Корин тоже писал иконы, в 16 лет был принят в иконописную палату Донского монастыря в Москве. Большое участие в его судьбе принял Максим Горький, убедив советское правительство направить молодого художника в Италию для обучения живописи. После окончания Великой Отечественной войны Корин руководил реставрацией полотен Дрезденской галереи, во Владимирском соборе Киева реставрировал фрески и лично восстанавливал роспись
В. М. Васнецова и М. В. Нестерова. В 1952 году стал лауреатом Сталинской премии второй степени за мозаичные панно для станции метро «Комсомольская» Кольцевой линии, а в 1963 году — лауреатом Ленинской премии. Народный художник СССР, действительный член Академии художеств СССР. Скончался в 1967 году.

На анонсе фрагмент эскиза к картине «Реквием» («Русь уходящая»). 1935–1959. , источник http://www.afisha.ru/

У книжной полки. Русь уходящая. Рассказы митрополита Питирима (Нечаева) о Церкви, о времени и о себе

Аудио

4 ноября 2003 года в праздник Казанской иконы Божией Матери отошел ко Господу митрополит Питирим (Нечаев). Он был одним из значитель­ных иерархов Русской Церкви второй половины XX века. Профессор МДА, проповедник, общественный деятель, он создал и возглавил Издательский отдел Московской Патриархии, наладил регулярный выпуск Журнала Мо­сковской Патриархии и Богословских трудов. При нем началось издание Библии и богослужебных Миней. Он одним из первых стал появляться в телевизионных передачах, донося голос Церкви до миллионов слушателей страны. Первым начал читать курс богословских лекций в светском вузе. Первым открыл Музей Библии в Иосифо-Волоцком монастыре. Владыка Питирим не оставил воспоминаний, но на склоне дней охотно делился ими с двумя своими референтами, которые впоследствии расшифровали его рассказы и создали книгу. Ее мы и предлагаем вашему вниманию.

***

Книга «Русь уходящая: Рассказы митрополита Питирима (Нечаева) о Церкви, о времени и о себе», составленная Татьяной Александровой и Татьяной Суздальцевой, вышла в свет при содействии Издательства Московской Патриархии и Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Как отмечают издатели, эта книга не является в строгом смысле мемуарами митрополита Питирима. Писать мемуары Владыка категорически отказывался. Точнее, говорил: «Писать не буду. А наговорить могу», — а потом прибавлял с усмешкой: «Только, если увижу написанными, наверное, все равно порву…» Он был гиперкритичен к тому, что писал сам, каждый его текст надо было спасать от него самого.

Но записывать свои рассказы не возбранял. Наоборот, даже на лекциях говорил студентам: «То, что старые люди рассказывают, лучше всего записывать». А мы, — говорят составители книги, — понимали, что слова эти адресованы, в том числе и нам, его референтам–филологам. И вот, воспоминания Владыки собирались по крупицам в течение последних десяти лет его жизни. Татьяна Львовна Александрова вспоминает: «Сначала мы просто записывали по памяти то, что рассказывал владыка, причем старались сделать это сразу же, выйдя от него, буквально за дверями. Изложение от первого лица показалось оптимальной формой, позволяющей передавать детали без лишних пояснений. Потом прибавился материал диктофонных записей, но опять-таки это были разрозненные отрывки, «лирические отступления» из лекций, истории, рассказанные к слову».

Что–то он рассказывал студентам в лекциях, что-то — где-нибудь за обедом, на приеме, что–то — на встречах с прихожанами или в проповедях. Может быть, в едином авторском монологе это звучало бы несколько по–иному. Но монолога Владыка не любил. Ему всегда нужен был слушатель, собеседник, готовый проникнуться его любовью к наставникам и друзьям юности, сочувствующий его настроению. Татьяна Александрова и Татьяна Суздальцева и были его заинтересованными слушательницами. Нельзя сказать, — говорят референты Владыки, — что мы соглашались безоговорочно со всем, что он говорил, но в нашей работе мы не пытались, что бы то ни было подогнать под свой вкус. Точнее, мы сами постепенно «подгонялись» под его вкус и стиль, все более проникаясь его убеждениями».

В этой книге читатель найдет и серьезное, и смешное, чего больше — сказать трудно. Вот, например, Владыка рассказывает о своих юных годах. «В детстве, когда я говорил, что чего–то не могу, мне всегда говорили: для мальчика нет слова «не могу», есть только «не хочу». Если мальчик чего–то хочет — он своего добьется. Когда мне рассказывали о рае, я всегда думал: неужели там не будет Кремля? И пускать–то тогда туда никого не пускали, а вот мне почему–то без него рай раем не представлялся. А вот помню, как я в первый раз получил тройку по истории. Мне тогда казалось, что жизнь кончилась и дальше уже ничего не будет. Были у меня, конечно, нелюбимые предметы, но история и литература всегда меня интересовали. И вдруг — тройка. А потом всякое бывало. Получал и двойки, — и ничего, — привык».

«В школе, — вспоминает владыка, — ко мне относились хорошо. Что я верующий — понимали, но делали вид, что не знают. Вообще эта тема публично не обсуждалась. Дети из верующих семей догадывались друг о друге, но никогда об этом не говорили. Ни в пионеры, ни в комсомол я не вступал. Насчет пионеров пробовали уговорить, стали допытываться, почему не вступаю. А я ответил: «Что пристали? Не хочу — и все. Понимаете: не хо–чу!» Больше не приставали. Однако в стороне от классных дел я не оставался, редактировал школьную газету».

Вообще, — как отмечал владыка Питирим, — советская действительность была во многих отношениях парадоксальна. Во-первых, многое из того, что явно запрещалось, на самом деле делать было можно. При этом, несмотря на все тяжкие испытания, которые несло в себе то время, сохранялись и даже культивировались какие–то глубинные основы нашего национального духа: общинность, отзывчивость, бескорыстие. В последнее время удару подверглись именно эти стороны и стали насаждаться противоположные качества: индивидуализм, эгоизм, расчетливость… Доучиться вместе нашему классу не пришлось. Война повела нас разными путями…»

Как отмечают составители, если приглядеться внимательнее, в рассказах Владыки есть более глубокий смысл. При всей их веселости, за ними ясно ощущается дух «смирения, терпения, любви и целомудрия». От «страшных лет России» в памяти рассказчика запечатлелось только хорошее. Тридцатые–сороковые годы в его воспоминаниях кажутся такими же светлыми, как в старых советских фильмах. Значит ли это, что Владыке и его семье жилось беспечально в стране, «где так вольно дышит человек»? Если только при чтении не упускать из памяти некоторые факты: что его отец–священник был арестован, несколько лет провел в лагерях, вернулся тяжело больным и умер, когда будущему митрополиту было одиннадцать лет. Что после ареста отца семья была обречена на несколько лет скитаний и неустроенности, что взрослые братья и сестры были «лишенцами»; что все они десятилетиями хранили веру в обществе, где вера преследовалась, — тогда читатель почувствует подлинную цену этого светлого восприятия жизни.

Заслуживает внимания и то, как Владыка рассказывает о церковных событиях — с юмором, иногда — с иронией, но без тени осуждения в чей бы то ни было адрес. Мы, — говорят составители, — решаемся опубликовать свои записи, прежде всего, ради их «серьезной» стороны. Но и смешная сторона на самом деле серьезна. В ней запечатлелся живой, не выдуманный образ традиционного, исконного благочестия, которому отнюдь не были чужды человеческие радости».

***

По словам составителей книги, «официальные мемуары церковного иерарха — вещь довольно ответственная, она предполагает взвешенную историческую оценку событий, очевидцем и участником которых он был, определенную полноту в их охвате. Кто–то может ждать от произведений такого рода каких–то сенсаций, разоблачений. Но ничего подобного в устных воспоминаниях митрополита Питирима нет. В них запечатлелись живые лица исторических деятелей, с которыми ему довелось быть знакомым, отразилась эпоха в целом и его взгляд на эпоху. Дерзая открыть миру наши скромные сокровища, мы, — говорят составители, отдаем себе отчет, что «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется», но все же надеемся, что «благодать сочувствия» в какой–то степени будет дарована и нам, а главное — ушедшему от нас рассказчику, владыке Питириму (Нечаеву). Вечная ему память!