Европа христианская и постхристианская

Европейская карта уважения «прав человека»

В интернете появилось симптоматическое высказывание одного из фрондирующих публицистов и политологов: «Дай Бог, чтобы во главе России встали умные и добрые люди, которые смогли бы с помощью остального мира провести эти процессы декоммунизации, детоталитаризации нашего общества, вернуть его в сообщество европейских, христианских или постхристианских, как угодно, народов».

Сообщество европейских народов упомянуто здесь всуе. России невозможно ни войти в Европу, ни выйти из нее, поскольку наше присутствие в ней – это географическая данность, не подлежащая ревизиям. Понятно, что под Европой в этом изречении подразумевается ее западный край и, вероятно, – раз туда входят и оттуда выходят – также и те балканские страны, которые были благосклонно допущены до присутствия в высоком сообществе. Как известно, этой блаженной участи сподобились процветающие «общества Восточной и Центральной Европы» – подразумеваются, вероятно, Румыния, Болгария и Албания, которым позволили «стать вновь частью единой Европы, стать частью атлантической системы безопасности». Характерно, что, отдавая дань реальному положению дел, знаменитый политолог вслед за «единой Европой» упоминает «атлантическую систему безопасности», в которой, как всем известно, главный компонент отнюдь не Европа, но страна, представляющая собой в географическом отношении антипод Европы, – та, что расположена по другую сторону Атлантики, так что, если уподобить это двусоставное существо комбинации слона и не-слона, слоном в ней окажется совсем не Европа. И вот, страны «Восточной и Центральной Европы», прилепившиеся к атлантическому сообществу, пережили «транзицию, переход от одного к другому», переход от былой бедности к современному процветанию, преуспеянию, изобилию, а злополучная «Россия никуда не перешла».

В этих пассажах каскад искрометных идей, каждая из которых заслуживает комментирования, например о коммунизме и тоталитаризме современной России и о том, как «добрые люди» будут ее лечить. Но более всего поражает поставление в одном ряду, через запятую, «христианских или постхристианских, как угодно, народов». Иными словами, главное, чтобы они были европейскими, а христианские они при этом или постхристианские – это уже, «как угодно», то есть безразлично: одинаково хорошо и то, и другое. Что ж, для религиоведа и христианство, и постхристианство – предметы, заслуживающие изучения, но может ли христианин быть одинаково доволен, когда он видит свою страну включенной в мир христианский или вовлеченной в постхристианское сообщество, лишь бы только оно было атлантическим, иными словами – состояло под протекторатом атлантической сверхдержавы, – это тема, коснуться которой уместно, потому что автор изречения, хорошо известный в церковной среде, и в прошлом позиционировал себя как христианин, и до сих пор не заявлял о своем отречении, даром что иные из его высказываний на общественные и политические темы перестали заметным образом отличаться от тирад откровенных хулителей Христа и Церкви.

Сыграем в настольный теннис? В церкви Санта Лючия в Монтескальозо никто больше не должен сидеть тихо. Фото: Andrea Di Martino / Picturetank / Agentur Focus

Естественно или противоестественно одинаково ценить и любить христианскую и постхристианскую Европу?

Такие выражения, как «постхристианская» и «христианская» Европа, «советская» и «постсоветская» Россия, прямыми антонимами и в самом деле не являются, но употребляются они всё же не для того, чтобы указать на хронологическую последовательность эпох, но чтобы противопоставить обозначаемые объекты друг другу. Понятно, что та эпоха, к названию которой присовокупляют «пост-«, несет на себе черты предшествующего времени, но доминируют в ней уже новые качества, контрастные тем, которые составляли лицо предшествующей эпохи. Можно или нельзя, естественно или противоестественно одинаково ценить и любить ту и другую Россию или ту и другую Европу? Можно, конечно, если предметом любви служит нечто не подлежащее переменам: «Но я люблю – за что, не знаю сам, – / Ее степей холодное молчанье, / Ее лесов безбрежных колыханье, / Разливы рек ее, подобные морям», – это стихи М.Ю. Лермонтова о его любви к России. Восхищения заслуживают и Альпийские горы, независимо от того, в какой фазе исторического процесса пребывают народы, обитающие на их склонах и в их ущельях. Можно и в современной пост-Европе любить и ценить то, что сохранилось, что уцелело в ней от прежней христианской Европы, пройдя через катаклизм революционной катастрофы или, как изящно выражается почтенный автор, пережив «транзицию» от прежней реальности к постреальности, подобно тому как православные христиане, жившие в советской России, любили Россию не за то, что она советская, а потому, что и под наброшенной на нее советской оболочкой она оставалась Россией с ее тысячелетней христианской историей.

Но сохранились ли у современного постхристианского Запада черты его христианского прошлого? Разумеется, сохранились. Еще в XIX веке наследник славянофилов и почвенник Ф.М. Достоевский писал о любви к священным камням Европы. Эти камни, эти соборы высятся и по сей день в городах Запада. И не только священные камни соборов, но и живые человеческие души, унаследовавшие завещанную от предков веру и стремящиеся жить по своей христианской совести, там тоже есть. Но тон современному Западу задают ныне отнюдь не христианские, а противоположные им ценности – те самые, которые как раз и называются «пост», в то время как христианство на Западе пребывает в загоне. Чтобы игнорировать очевидную противоположность христианских и постхристианских ценностей, христианской и постхристианской морали, чтобы ставить через равнодушную запятую христианскую и, если угодно, постхристианскую Европу, требуется высокий градус олимпийской постмодернистской невозмутимости.

В действительности силы, господствующие на Западе, отнюдь не склонны ставить христианство и «постхристианство» на одну доску

В действительности, однако, силы, господствующие на Западе, отнюдь не склонны ставить христианство и «постхристианство» на одну доску. Те политики, которые правят в современной постхристианской Европе, бегут, если прибегнуть к известной поговорке, как от ладана, от всякой хотя бы и самой деликатной и робкой попытки обозначить исторически бесспорную преемственную связь «Европы», что в данном случае значит собственно Европейский Союз, со своим прошлым – с Европой христианской.

Светофор в Вене

Пропагандисты постхристианского Запада заявляют о правах человека как высшей ценности, но под ними подразумевают специфические права. С самым рьяным энтузиазмом в постхристианской и постмодернистской Европе защищают не все вообще права человека, а право на эвтаназию, на выведение гомункулуса, на перемену пола, на однополые браки. На политическом Олимпе современного Запада уже была изречена директивная формула о том, что права человека – это собственно права лиц с девиантной ориентацией. И этот классический афоризм лежит в основании законодательных актов Евросоюза и в законоприменительной практике государств постхристианской Европы. Отважных обличителей пороков там бросают в тюрьмы. Священники и миряне разных христианских конфессий уже поплатились свободой за обличение противоестественных грехов с амвона. В Швейцарии суд вынес обвинительный приговор пастырю за публикацию в одной из газет всего лишь цитаты из Первого послания апостола Павла к Коринфянам: «Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники – Царства Божия не наследуют» (1 Кор. 6: 9). Судьи на этом процессе горой встали на защиту неотъемлемых прав блудников, идолослужителей, прелюбодеев и мужеложников на наследование Царства Небесного и приговорили обвиняемого к лишению свободы. Такие вот радужные перспективы разверзлись для западных европейцев. Именно в эту «христианскую или, как угодно, постхристианскую Европу» нас и зовут, а лучше сказать, такую именно Европу с подобными судами и судьями нам хотят устроить здесь, на месте, с доставкой на дом, «добрые люди» «с помощью остального мира». Под «остальным миром» расисты обыкновенно подразумевают, конечно, не весь мир, в котором проживают 7,5 миллиардов человек, но «атлантическое сообщество», удостаиваемое звания цивилизованного золотого миллиарда.

В Швейцарии суд вынес приговор пастырю за публикацию в газете всего лишь цитаты из Первого послания апостола Павла к Коринфянам

Постхристианская Европа – это не восстание революционных радикалов былых времен против устоев старого мира, вместо которого они стремились здесь и сейчас, немедленно построить Царство Божие на земле – хилиастская закваска революционных движений средневековой и новой Европы очевидна. У постхристианской и постмодернистской Европы иной пафос – устроиться так, как если бы Господь Иисус Христос не приходил никогда в этот мир. Предвосхищая господствующую мораль этого «сообщества», Ф.М. Достоевский обозначил ее краткой формулой: «заголимся и обнажимся»: «Ах, как я хочу ничего не стыдиться! – с восторгом воскликнула Авдотья Игнатьевна» (это из замогильных, своего рода постземных мечтаний почтенной дамы, которым она предается во включенном в «Дневник писателя» рассказе «Бобок»).

Напоминает ли нам этот «прекрасный новый мир», пришествие которого предвидел Достоевский, что-нибудь из прошлого, из ушедших эпох? Напоминает, конечно. Отчасти это похоже на «пиры во время чумы», случавшиеся в средневековье, – припадки лихорадочного и бесстыдного веселья, известные и из хроник, и из беллетристики – из знаменитого «Декамерона». Но то были лишь мимолетные выпадения из русла жизни – серьезной и трудной, исполненной высокого смысла. Духовная атмосфера современного постхристианского пиршества обнаруживает более близкие параллели с тем миром, который являло собой римское общество времен упадка.

Кадр из фильма Феллини «Сатирикон»

Духовная атмосфера современного постхристианского пиршества напоминает римское общество времен упадка

В эту самую атмосферу и нас пытаются погрузить, а в 1990-е годы казалось уже, что эксперимент с «транзицией» прямиком из коммунизма в постхристианство триумфально состоялся. В ту пору возникало впечатление, что и русские люди, по меньшей мере «новые русские», попали под обаяние «прекрасного нового мира», что и мы заразились и безнадежно отравились его миазмами. Иные из живописных бытовых картинок тех лет, обнародованных ради популяризации через телевидение и интернет, словно срисованы были из «Сатирикона» Петрония. Популярные у нас в ту пору анекдоты о «новых русских» воспринимаются как реплики из этого романа. Вот, например, столь легко узнаваемый портрет бравого нувориша при его появлении в пиршественном зале – триклиниуме, куда его торжественно вносят из бани: «Его скобленая голова высовывалась из ярко-красного палия, а вокруг и без того закутанной шеи он еще намотал шарф с широкой пурпурной оторочкой и свисающей там и сям бахромой. На мизинце левой руки красовалось огромное позолоченное кольцо; на последнем же суставе безымянного… настоящее золотое… А чтобы выставить напоказ и другие драгоценности, он обнажил до самого плеча правую руку, украшенную золотым запястьем и еще скрепленным сверкающим бляхой браслетом из слоновой кости». Свои несметные богатства вольноотпущенник, или, что то же, либертин, Тримальхион, по его собственному признанию, стяжал тем, что «четырнадцать лет по-женски был любезным» своему хозяину, который, будучи бездетным, в благодарность за услуги раба завещал ему свое состояние. Для тех, кто отвык от чтения, можно рекомендовать фильм Ф. Феллини, который так и называется «Сатирикон». Толчком к его созданию послужила режиссеру «сладкая жизнь» современных ему уже не либертинов, но либертарианцев.

Римская цивилизация в том своем состоянии, которое отразилось в «Сатириконе», в конце концов обнаружила свою нежизнеспособность, свою обреченность – по причине простой и очевидной: кому была охота защищать с оружием в руках, рискуя жизнью, благоденствие оскотинившихся Тримальхионов. Спасла Рим его радикальная трансформация – принятие императором Константином, а вслед за ним, хотя и не сразу, и всей империей Благой Вести о Христе и спасении мира Его крестной смертью. Ныне же пропагандисты постхристианского «атлантического сообщества» предлагают миру «транзицию» в обратном направлении.

Как изображали Россию и другие страны Европы сами европейцы в 1877 г.

В своем интервью апологет, если угодно, постхристианской Европы пророчествует, называя сроки с точностью до года: «России грозит нищета и очень широкий системный экономический кризис, что, естественно… вызывает социальные беспорядки… Так что перспективы 2015 года мне представляются очень мрачными. Конечно, я не пророк, я ничего не могу говорить о том, в какой форме это произойдет. Но, безусловно, в нынешнем своем положении Россия долго существовать не сможет, этот год, 2015-й, в нынешнем положении не переживет», – иными словами, снова, как и 100 лет назад, «в терновом венце революций грядет шестнадцатый год». Но не будем пугаться. Поживем – увидим, скорее все-таки – не увидим, не «грядет». Это пустые и тщетные ожидания, когда желаемое выдается за непременно сбывающееся.

А вот, подражая провидцу, по скромности не желающему величать себя пророком, хотя и не пытаясь при этом сравниться с его даром, достойным Кассандры, не претендуя на хронологическую определенность и опираясь лишь на очевидные доводы, можно предположить другое – что нет шансов на долгое и безмятежное существование западной цивилизации в ее постхристианском, постмодернистском виде, потому что в случае чего многим ли захочется защищать ценой собственной крови судей, бросающих людей в тюрьмы за одно только напоминание о последствиях греховной жизни ссылкой на слова апостола. Трудно сказать, чем кончится эксперимент с устроением общества, в котором утрачен дар различения добра и зла, в котором христианские и постхристианские ценности ставятся в один ряд, через равнодушную запятую, как одинаково привлекательные для нас магниты: повторным крещением Запада, у которого ныне отбивают память о его христианских истоках, его действительным закатом, в свое время предсказанным проницательным мыслителем О. Шпенглером (причем в подлиннике его книга называется более корректно, чем получилось в переводе: «Der Untergang des Abendlandes» – «Закат Запада»), вытеснением его другой цивилизацией, не утратившей смыслов и веры, либо регенерацией опытов строителей Валхалы из «Аненербе» – знать этого нам не дано. В любом случае у Господа Свои и непостижимые для нас планы: «Мои мысли – не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои, говорит Господь. Но, как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших» (Ис. 55: 8–9).

Христианство и Европа

Яков Кротов: У нас в студии двое правозащитников – Андрей Юров и Сергей Шаров-Делоне, представляющие в каком-то смысле секулярную часть правозащитных движений, и часть довольно православную. И званы они сюда не случайно. В правозащитном движении, сейчас, как ни странно, кипит возмущение Европой, при том, что Европейский союз – один из главных защитников прав человека перед российским государством. Но как сказано сто лет назад про закат Европы, так периодически этот возглас и повторяется с довольно меланхолическими интонациями: мол, Европа уже не та.

Начнем с интервью с правозащитницей Елизаветой Верещагиной, с тем же самым первым вопросом: Европа, защищающая человека, эта Европа — прежде всего, секулярная или христианская? Насколько само понятие европейскости соотносится или не соотносится с религиозностью?

Для меня свобода заключается в первую очередь в свободе другого быть другим

Елизавета Верещагина: Когда мы говорим о Европе как об оплоте свободы, важно в первую очередь понимать, что речь идет об очень ограниченном понимании свободы, присущем именно этой традиции, этому континенту. Для меня свобода заключается в первую очередь в свободе другого быть другим. Иными словами, когда мы говорим, что европейская цивилизация защищает свободу, мы имеем в виду свободу разных людей вести себя по-разному и не подвергаться за это дискриминации или насилию.

Если посмотреть чуть глубже и не с философской, а с правовой, общественно-политической точки зрения, то мы заметим, что эта свобода простирается до тех самых границ, на которых начинается насилие по отношению к людям, защищающим как бы другую сторону свободы. В современной Европе ты не можешь использовать символику, которая считается противоречащей некоему консенсусу по поводу, допустим, осуждения нацизма. Ты можешь просто попасть в тюрьму за то, что таким образом выражаешь свою свободу. И тем более твоя свобода не должна выходить за рамки насилия и агрессии по отношению к другим людям.

Понятно, что другие цивилизации, народы и культуры могут трактовать свободу совершенно иначе, и если мы говорим об уникальной ценности европейской свободы, то для меня она неразрывно связана с одним из самых, может быть, ключевых понятий христианства, — с милосердием. Это свобода, которая позволяет другому человеку не страдать от твоей свободы. То есть в каком-то смысле это свобода от обратного, она заставляет задуматься о том, почему твои действия, возможно, стоит ограничить, чтобы другому не было больно, чтобы он не чувствовал себя ущемленным, дискриминированным.

Стоит ли в этом смысле говорить, что христианская культура, христианское мировоззрение лежит в основе этой свободы и помогает людям, в том числе, переживающим тяжелые трагедии, допустим, становящимся жертвами или свидетелями терактов, сохранять достоинство и свою свободу не осуждать врагов? Я помню, после парижских терактов была потрясающая по силе массовая акция, единственной целью которой было сказать: друзья, мы не то чтобы прощаем, но не храним ненависть. Такая свобода, безусловно, имеет христианские корни.

Даже у людей, называющих себя христианами, всегда есть колоссальный соблазн впасть в немилосердие, в жестокость

Но если говорить о христианстве шире, говорить о том, является ли оно единственным и главным залогом сохранения такого отношения к свободе в Европе, то мы должны задать вопрос: а что такое европейское христианство сейчас и насколько оно готово и впредь бороться за свободу? Даже у людей, называющих себя христианами, всегда есть колоссальный соблазн впасть в немилосердие, в жестокость и начать интерпретировать свободу в значительном противоречии с евангельскими ценностями.

Елизавета Верещагина

Яков Кротов: Андрей Юрьевич, почему вы, говоря об основах европейскости, употребляете прилагательное «светское»? И насколько для вас «светское» означает «безрелигиозное» или даже, может быть, «антирелигиозное»?

Когда мы говорим про какую-то там эрозию Совета Европы, нужно понимать, что и Россия вносит в это свой вклад

Андрей Юров: Для меня это, конечно, ни в коем случае не означает «антирелигиозное» — скорее, «антиклерикальное». А это означает отделение жизни духовной и церковной (а духовная и церковная – это тоже не одно и то же) от собственно гражданской жизни. Условная концепция, что люди разных религий могут объединиться, это блестящая концепция, но в Европе есть еще другие люди, причем они существовали там намного раньше, чем возникли христиане или иудеи — я имею в виду агностиков, неоплатоников и многих других. Эти люди часто являлись очень важными, определяющими интеллектуалами своей эпохи.

Нет принципиальной позиции антирелигиозности, светскости или чего-то еще. Для меня, как для правозащитника, прежде всего, важно, как мы можем достичь в Европе гражданского консенсуса. И в этом смысле для меня есть фундаментальная разница между Европейским союзом и Советом Европы, потому что они возникали совершенно по-разному, у них разная генеалогия, разная история и, самое главное, разные цели. Мы, Россия, не имеем никакого отношения к Европейскому союзу, а вот к Совету Европы имеем прямое отношение, мы просто туда входим и на него влияем.

И в этом смысле, когда мы говорим, например, про какую-то там эрозию Совета Европы, нужно понимать, что и Россия вносит в это свой вклад. И нельзя сказать, что Запад весь такой замечательный, он консолидирован на правах человека, а Восток весь такой безобразный, и он выступает против прав человека.

Если вернуться к вашему вопросу, то для меня это вопрос: можно ли более-менее осуществить гражданский консенсус в Европе по поводу прав человека и основных гражданских свобод на не светском уровне? У меня нет на это ответа. Для меня Европа намного более разнообразна, чем исключительно христианская Европа, которая, с моей точки зрения, в начале второго тысячелетия вряд ли отличалась большой веротерпимостью. В тот момент она, скорее всего, отличалась совершенно другим, и об этом говорили бесконечные погромы по всей Европе в XII-XIII веках.

Многоголосица оказывается политически выгодной

Яков Кротов: Несколько идеализированный образ арабской Испании XI-XII веков, до реконкисты, это все-таки образ идеальный, и он был сочинен романтиками испанского либерализма в XIX столетии. Да, Турция, например, приняла евреев, изгнанных из Европы в огромных количествах, но это делалось не в силу толерантности, а по четкому политическому расчету, который оправдался. Многоголосица оказывается политически выгодной. И не только ведь Британия и Россия, а, скажем, Чехия… Это в процентном отношении самая секулярная страна в Европе, там влияние Католической церкви и протестантов минимально, церковь не присутствует в публичном пространстве. Но при этом она как бы возглавляет Вышеградскую группу бывших соцгосударств, которые не то что отличаются нетолерантностью, но просто физически не принимают беженцев из исламских стран. И в этом смысле оказывается, что, видимо, дело все-таки не в христианстве.

Андрей Юров: Дело, конечно, не в христианстве…

Яков Кротов: Если папа римский говорит польским приходам: «Каждый приход да возьмет по одной семье беженцев», – и они бойкотируют просьбу святейшего отца, это означает, что дело не в католичестве, а в чем-то большем.

Андрей Юров: Скажем так, дело не в папе. Может быть, дело в как раз в современном католичестве.

Яков Кротов: Значит, папа — не католик?

Андрей Юров: Ну, если это так воспринимается мировыми католиками, то, может быть, в католичестве какие-то проблемы. Я, конечно, совершенно не могу сказать, что в современной Европе именно христиане являются сторонниками… нет, не ксенофобии и нетерпимости, об этом даже речи нет. Возможно, христианские силы — как раз самые веротерпимые, вопрос не в этом, а в том, что в Европе всегда присутствовали и сейчас присутствуют другие направления (я даже не имею в виду экстремистские).

По-моему, неверно говорить, что Европа изначально родилась как христианский продукт. С моей точки зрения, она родилась во времена эллинизма не как христианский продукт, то есть она родилась примерно в III-IV веках до нашей эры, и там изначально присутствовали языческие, иудейские и многие другие диаспоральные компоненты.

Понятно, что потом она стала очень сильным христианским континентом, но в ней всегда присутствовала многоголосица, и она как раз, мне кажется, во многом помогала сконструировать более справедливые гражданские вещи.

Я бы говорил про современную веротерпимость в Европе, начиная, условно, с Нантского эдикта. Но это не история предыдущих 15-16 веков, а все-таки почти уже переход в новое время, за сто лет до нового времени.

Общество, а уж тем более государство должно строиться на секулярных, светских началах

Сергей Шаров-Делоне: Я как правозащитник считаю, что общество, а уж тем более государство должно строиться на секулярных, светских началах. С другой стороны, я глубочайшим образом убежден, что вообще понимание прав человека, свободы человека – это сугубо христианское понимание. Слово «свобода» есть, наверное, и на языке кечуа, но они понимали под ним совсем не то же самое, что мы, потому что Боливия, Перу – это все-таки довольно давно христианизированные страны. Я думаю, что и у папуасов каких-нибудь племен в Новой Гвинее тоже есть слово «свобода» или его аналог, но они понимают под ним нечто другое, чем мы.

Наше понимание свободы и связанных с ней прав человека – это продукт сугубо христианской цивилизации. И понимание слова «свобода» древними греками абсолютно не имеет ничего общего с нашим, оно гораздо дальше от нас, чем понимание современных атеистов в Европе.

Мой отец был крупный ученый-астроном, не атеист, но абсолютный агностик. Он был честный человек и всегда имел к себе четкое требование – додумывать мысли до конца. Он признал, что моя формулировка, по поводу того, что он — православный, христианский агностик, правильна: так или иначе, его представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, происходят из христианской культуры.

Христианство – единственная мировая религия, которая основана на трех основных постулатах: земная жизни одна, у человека есть свободная воля, и есть ответственность за эту единственную, прожитую по собственной свободной воле жизнь. Вот это вместе – свобода воли и ответственность – это то, что в нашем европейском мире в широком смысле (это, конечно, и Америка и Австралия) создает понятие свободы. А права человека начинаются именно с этой свободы: у каждого человека есть такая же свобода и, соответственно, такие же права, мы все равны перед Господом.

Свобода воли и ответственность – это то, что в нашем европейском мире создает понятие свободы

Вот древние греки с их понятием судьбы, рока, которого у нас нет… И нам непонятен царь Эдип. Мы можем понимать его головой, но мы его не чувствуем.

Андрей Юров: Я, наверное, именно так, как вы сейчас описали, понимаю идеализированное христианство, которого нигде никогда не было, а присутствовало оно только в отдельных выдающихся людях. Если мы посмотрим на него как на социальное явление… Я представляю русскую деревню начала XIX века с очень жестким понятием фактически рока и тотальным послушанием этой социальной и прочей структуре. И точно так же в какой-нибудь деревне XVIII века или даже начала ХХ века в Германии, уже после Веймарской республики. ХХ век уже идет, но деревня почти не изменилась.

Вот это представление о том, что я персонально свободен, наверняка вложено в христианство. И мне это безумно близко. Но когда я начинаю смотреть на уже конкретные христианские общества в реальной исторической перспективе за последние полторы тысячи лет, я, скорее, представляю мифы.

Как говорит один мой очень близкий друг, тоже православный агностик, тоже правозащитник, довольно хороший историк и археолог: «Помните, археологическая и письменная история человечества не совпадают». Это к вопросу о том, что мы вообще-то изучаем мифы. Даже в приличных учебниках истории мифологизация составляет до 60-70%: археологи вам скажут, что этих событий, по крайней мере, именно в это время и именно в этом месте, не было. Где-то они были, но не здесь и не тогда. Уровень мифотворчества велик.

Сергей Шаров-Делоне: И, тем не менее, концепция естественных прав человека в том виде, в котором мы ее поддерживаем, родилась именно в этой самой христианской европейской цивилизации.

Андрей Юров: Я, например, являюсь противником концепции естественных прав. (смеется)

Яков Кротов: А что, права противоестественны?

Андрей Юров: Да! Права человека противоестественны!

Яков Кротов: А почему?

Права человека противоестественны!

Андрей Юров: В этом смысле есть два подхода. Когда, например, верующие люди мне говорят, что права человека естественны в том смысле, что таков замысел, что рано или поздно человечество к этому придет, — собственно, это дословно католический философ и теолог Маритен. Он прямо говорит, что сейчас все плохо, но в замысле все должно быть идеально, и это эволюция, постепенный приход человечества к высшему замыслу. С этим я не могу спорить.

Если же стоять на другой позиции, не на такой строгой, то когда мы говорим, что права человека естественны, мы на самом деле лишаем человека свободы и ответственности. Самая опасная концепция, которую я постоянно слышу на всех юрфаках: право на жизнь естественно. А где оно естественно, если людей каждый день убивают? Где оно естественно, если принято было, например, негодных детей убивать, а в некоторых культурах до сих пор это делают с девочками? Естественно, к сожалению, убивать слабых, относить стариков на гору, чтобы они там умирали, а не заботиться о них.

Сергей Шаров-Делоне: Эта концепция естественных прав естественна только для христианского общества. Они просто отсекли Бога и сказали, что такова природа.

Сергей Шаров-Делоне Природа агрессивна, ксенофобия встроена в нашу природу, мы, начиная с древности, отличаем своих от чужих

Андрей Юров: И это как раз глупость! Когда религиозные люди говорят мне, что это естественно, я понимаю, что даже замысел французских просветителей – это все равно замысел высшего существа, но как только мы вынимаем высшее существо в современной, постсоветской юриспруденции, это звучит очень глупо, что «природа такая». Нет, природа агрессивна, ксенофобия встроена в нашу природу, мы, начиная с древности, отличаем своих от чужих.

Для меня права человека – это либо высшая, либо антропологическая штука, которая как раз противостоит этой животной естественности. То есть христианство – это как раз и есть духовность. Есть нечто биологическое в широком смысле, включая и человеческий разум. Ведь человеческий разум не очень добр сам по себе, это, опять же, борьба.

В нацистской Германии, например, все было невероятно рационально построено, даже машина убийств была невероятно рациональна. Вообще, Нюрнбергский процесс не мог бы состояться, если бы не было такого количества бухгалтерских книг, где отмечалось все: вытащенные зубы, количество других вещей.

Яков Кротов: Это секулярный рационализм, который довел до Освенцима.

Андрей Юров: Так вот, права человека для меня – это как раз некое новое понимание человеческой природы, природы Вселенной, когда мы говорим, что смертная казнь естественна, но на новом этапе договариваемся, что это отвратительно. Да, всегда пытали, более того, пытки были предписаны, например, инквизиционным правосудием.

Яков Кротов: Не мы начали, а неверующие…

Андрей Юров: Да там все были хороши! Но, вспоминая, например, про Нюрнберг, мы понимаем, что, с одной стороны, Нюрнберг – это новая система, ООН и все такое, а с другой стороны, конец Нюрнберга нельзя представить без виселиц. В современной Европе это уже воспринимается как дикость. То есть за последние 60-70 лет продвигается понимание того, что смертная казнь – это все равно дикость, она невозможна.

Сергей Шаров-Делоне: А почему невозможна?

Важна не столько демократия, еще важнее защита меньшинства

Андрей Юров: Для меня это вопрос новых договоренностей. Права человека – это договоренность цивилизации о том, что важна не столько демократия (хотя демократия очень важная штука), еще важнее защита меньшинства, условно говоря, защита одного единственного Сократа, чтобы по воле большинства не поить его цикутой. Вот он такой, он всем не нравится, он отвратительный, он говорит мерзкие вещи, совращает афинскую молодежь — почему бы нам не проголосовать за то, чтобы что-нибудь с ним сделать?

Вот для меня права человека (и, может быть, это действительно консервативный взгляд) — это узда не только на тирана, но и на демократию: есть некие вещи, о которых мы договорились и которые нельзя делать ни с кем.

Сергей Шаров-Делоне: Я тоже крайний противник смертной казни, и я считаю, что Сократа можно было выгнать или посадить в тюрьму, а вот смерти нельзя было предавать. За смертный приговор никто не несет за это ответственности. Судья говорит, что закон таков, закон принимал парламент или референдум, и никто не несет ответственности. Жизнь человеку дает Господь, и не нам решать этот вопрос. При этом я сторонник второй поправки к Конституции США (право ношения оружия), и ничто не остановит меня от того, чтобы попытаться защитить себя и своих близких.

Яков Кротов: А «не убий» вас не остановит?

Сергей Шаров-Делоне: Не остановит! Я за это буду отвечать перед Богом, но это будет мой личный грех. А когда это смертная казнь, это делается от имени и по поручению, и никто не несет ответственности. Вот это самое страшное! Это разрушение свободы со стороны отсутствия ответственности.

Андрей Юров: Да, смертная казнь омерзительно деперсонифицирована.

Яков Кротов: Вернемся к исходной точке – к вашему с Людмилой Алексеевой заявлению, где речь идет не вообще о разнице – Европа, не Европа, а о том, что в Европе некоторый кризис и отступление от европейской традиции.

Совет Европы – это, прежде всего, Европейский суд

Андрей Юров: Там ведь речь шла именно про орган под названием «Совет Европы», там не было наезда на Европу, на европейскую цивилизацию. Совет Европы был… странный, потом рос и рос в хорошую сторону, а потом с ним начало происходить многое. Ведь Совет Европы – это, прежде всего, Европейский суд, немножко ПАСЕ и немножко других органов — например, Комитет против пыток.

В Совет Европы входят многие постсоветские страны, европейская часть всех постсоветских стран (кроме Белоруссии, кстати, из-за той же смертной казни): Азербайджан, Армения, Грузия, Украина, Молдова, все балтийские страны. Это наша общая конструкция. Он начался с очень маленького количества государств: 1949-50 годы — вначале провозглашение, потом Европейская конвенция. И изначально он провозгласил, что он только про три ценности — не про экономику, не про политику, для этого как раз возникал Евросоюз.

Кстати, интересно, что Евросоюз возникал как «союз угля и стали», там вообще больше ничего не было: 50-е годы, совершенно прагматическая вещь. И флаг с двенадцатью звездами был изначально у Совета Европы, его просто присвоили на определенном этапе.

Яков Кротов: Художник, который его рисовал, был римо-католик, и он взял эти звездочки из видения святой Екатерины Лабуре, которой явились Матерь Божия на глобусе, на Земном шаре, в окружении этих самых звездочек. Глобус повернули Европой, и – звездочки. Это христианский символ.

И когда же это испортилось?

Поствоенная идея: суверенитет у тебя сохраняется, но за одним исключением: ты не можешь безнаказанно нарушать права человека

Андрей Юров: Он замышлялся как клуб джентльменов, где каждый, кто вступает, берет на себя очень жесткие обязательства соблюдать Европейскую конвенцию, и другие джентльмены имеют право за ним следить. В этом вообще вся послевоенная концепция: суверенитет сохраняется, но не полностью. Вот идея Лиги наций была такова, что суверенитет абсолютен, и главное, чтобы ты ни на кого не нападал. А поствоенная идея другая – суверенитет у тебя сохраняется, но за одним исключением: ты не можешь безнаказанно нарушать права человека, устраивать у себя геноциды, чистки и так далее, это не твое внутреннее дело.

Андрей Юров

В 30-е годы какой-нибудь тиран мог говорить: это наше внутреннее дело, мы же ни на кого на нападаем, — и из Лиги наций исключали только после финской кампании или после какой-нибудь другой оккупации. А поствоенный мир построен на другом принципе: нет абсолютного суверенитета, права человека – это вопрос всего международного сообщества. Так провозгласила ООН, а потом — Совет Европы. Но если ООН декларировала, но не создала жестких институтов, то Совет Европы решил, что этого недостаточно, нужны жесткие институты, и сразу были создана Комиссия по правам человека (сейчас ее уже нет) и Суд по правам человека — они сначала функционировали одновременно, а потом все функции были переданы суду. Это другая, правозащитная история.

Совет Европы изначально был создан для трех целей – охраны прав человека, верховенства права и демократии

Совет Европы изначально был создан для трех целей – охраны прав человека, верховенства права (для этого была создана так называемая Венецианская комиссия) и демократии, но демократии как принципа. Демократия, которая нарушает права человека, это та самая афинская или нацистская демократия, которая нас не устраивает.

И еще было сделано нечто, в чем тоже много близкого к христианству: впервые по отношению к Европейскому суду отдельный человек стал субъектом международного права. До Второй мировой войны не было ни одного органа, куда человек мог написать жалобу. Когда Петр Петрович пишет в ООН, это смешно, но с какого-то момента вдруг обнаружилось, что есть институт, куда отдельный человек может написать жалобу на свое собственное государство.

Это, конечно, был правовой переворот в сознании, такого раньше вообще не было, что есть какой-то надгосударственный орган, который фактически ущемляет суверенитет. Да, ущемляет, но после Второй мировой войны решили, что суверенитет надо ущемить, потому что когда он слишком велик, возникает Аушвиц. И вот Совет Европы был для этого создан именно в Европе, а ООН – как бы для всего мира. Но потом началось… (смеется)

Яков Кротов: Говорите прямо: приняли Россию – и… А что изменилось?

Андрей Юров: Не только Россию. Посмотрите на современную Турцию или на Турцию 70-х годов с Северным Кипром. Потом ведь просто начали принимать авансом: мы вас принимаем, и вы как бы нам равны, но на самом деле мы вас подтягиваем за уши. Возможно, это была хорошая, милосердная концепция: мы к вам относимся не как к тем, какие вы сейчас есть, а как к тем, какими вы можете стать. Но не все становились тем, кем мечталось, многие ушли назад в подворотню.

Тут все и началось: решения Европейского суда вроде бы обязательны, это не рекомендации, но исполнять их вдруг стало не обязательно. Или там «мы выплачиваем компенсации, но реально решения не исполняем». Ведь самое главное решение Европейского суда — не денежное.

Сергей Шаров-Делоне: Конечно, главное – те самые рекомендации, а на самом деле это обязательства, которые Европейский суд высказывает государству: вот мы рассмотрели ваш случай, увидели, что были нарушены права такого-то конкретного человека; это следствие либо плохого закона, либо плохого правоприменения, и вы должны его изменить в таком-то направлении, а заодно этому человеку, который пострадал от вашей плохой работы, выплатить компенсацию.

ЕСПЧ говорит фактически три вещи: выплатить компенсацию, восстановить права, принять меры общего характера

Андрей Юров: И восстановить его права. То есть ЕСПЧ говорит фактически три вещи: выплатить компенсацию, восстановить права, принять меры общего характера. Но не только меры общего характера не принимаются, а даже и права не восстанавливаются.

Вот сейчас скандально дело. Я могу хорошо или плохо относиться к Навальному, но Европейский суд признал, что суд был несправедливым, нарушена статья шестая, и это означает, что решение суда нигде нельзя брать за основу. А раз процедура несправедлива, то решение не может быть признано справедливым, и оно подлежит автоматической отмене. Это в отношении одного единственного человека, это даже не меры общего характера, и где результат? А нигде! Россия даже готова выплачивать деньги, а вот принимать меры по восстановлению нарушенного права отдельной жертвы, а уж тем более меры общего характера – нет! Ряд стран южной Европы начал вести себя по-другому. Даже, как ни странно, Великобритания говорит: а мы не очень хотим признавать ваш Европейский суд, потому что у нас прецедентное право, у нас самый справедливый суд в мире.

Яков Кротов: Сергей Александрович, на днях появилась декларация европейских интеллектуалов, философов, преподавателей вузов, и она такая христианско-консервативная. И там лейтмотивом проходит, что утрата христианских корней – это, конечно, не такая уж катастрофа, мы не требуем всех заново покрестить, но все-таки без христианства никуда, и поэтому международную бюрократию, общество потребления надо преодолевать, все-таки защищая христианские корни. «Дайте нам поучить людей христианству», — в лоб, конечно, они этого не говорят, но – «дайте денег, вот вы оплачиваете секулярных преподавателей, начните оплачивать нас, людей с христианской подготовкой».

Там также говорится, что в некоторых странах есть уже целые регионы, где мусульмане живут фактически автономией, независимо от местных законов, как будто бы они колонисты, а не члены того или другого народа. Это к вопросу о роли христианства. Поток беженцев из исламских стран вызвал исламофобию, и обычно она идет под христианским флагом.

Сергей Шаров-Делоне: Это явно не так, потому что одна из самых секулярных стран Европы, Чехия, поставила самые жесткие рамки мусульманской миграции.

Андрей Юров: Если мы посмотрим, например, на избирателей «Альтернативы для Германии», то большинство из них — неверующие. Это праворадикальная организация, жестко исламофобская и антимигрантская. Это в основном восток Германии, достаточно светские, секулярные люди, немножко право-маргинального толка. Так что я бы тоже не стал проводить прямую корреляцию между этими вещами.

Сергей Шаров-Делоне: Прямой корреляции, конечно, нет. Есть христианские страны, которые принимают огромное количество беженцев, а есть совсем секулярные, типа Франции, которые тоже приняли огромное количество беженцев. Все по-разному.

Яков Кротов: И в Англии, скажем прямо, достаточно пестрый состав населения. Но все-таки — каковы пути выхода?

Многие понимают, что Совет Европы болен

Андрей Юров: То, что происходит в Евросоюзе, это их дело, а вот то, что происходит с Советом Европы, имеет к нам прямое отношение. Многие понимают, что тут что-то не так, что Совет Европы болен. В этом смысле в нашем тексте нет ничего по-настоящему оригинального, может быть, только в стиле и в жесткости.

Я с удивлением обнаружил, что в самом Совете Европы это наделало фурор. Там у них есть специальный дайджест для чиновников: четыре-пять статей, вышедших во всем мире, про Совет Европы. Вот в один из дней это попало туда, и они вдруг все начали бегать: что это за статья, почему в России, что за люди, почему написали?..

Самой бюрократии Совета Европы и государствам-членам, и гражданскому обществу Европы очевидно, что многое в Совете Европы не работает или работает плохо, а что-то работает настолько плохо, что превращается уже в симулякр. И возникает вопрос: а есть ли кто-то на этой территории Совета Европы, кто готов подумать, что с этим делать? Можно выгнать Россию или Азербайджан, или Турцию, но, боюсь, это не решит вопрос. Ведь следом нужно будет выгонять Польшу, потом Венгрию… Всех не выгонишь! А что сконструировать взамен?

Давайте поговорим о том, что нам нужен другой Совет Европы, который по-другому построен, потому что эта конструкция явно не сработала. Нам нужно его уменьшить или увеличить, как-то изменить, потребовать, чтобы все сотрудники секретариата Совета Европы были христианскими священниками… (смеются) Но я не вижу никакого разговора об этом ни в гражданском обществе, ни между государствами, ни между интеллектуалами.

Основная беда ПАСЕ та, что это стало ассамблеей государств Европы, а не граждан Европы

Сергей Шаров-Делоне: На мой взгляд, основная беда ПАСЕ та, что это стало ассамблеей государств Европы, а не граждан Европы. Очень большая беда с Европой (а в России уж совсем с этим плохо) в том, что люди стали с удовольствием отдавать свою свободу в обмен на безопасность, а свою ответственность отдавать политиканам, потому что это гораздо проще, чем быть ответственным самим.

Яков Кротов: Мне кажется, если проблема рождается на уровне корней травы, на уровне человека, то и ответ на уровне корней травы. «Горе тебе, ибо ты не холоден и не горяч», как сказано в «Апокалипсисе». Спасение для Совета Европы, видимо, в том, чтобы жители Европы, включая Россию, были очень холодны на зло и очень горячи на добро другому человеку, как минимум не были теплохладными и не уповали бы на кого-то, кто все за них сделает.

Теология постхристианской эпохи

Мы приближаемся к абсолютно безрелигиозному периоду…
Как мы можем говорить о Боге без религии…
Как можем мы говорить мирским языком о Боге?

Дитрих Бонхёффер (1906-1945)

Игорь Малин

Пожалуй, одним из самых цитируемых мест романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина» является неожиданно возникший хаос в семье Облонских: «Всё смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может жить с ним в одном доме… Жена не выходила из своих комнат, мужа третий день не было дома. Дети бегали по всему дому как потерянные; англичанка поссорилась с экономкой и написала записку приятельнице, прося приискать ей новое место; повар ушел еще вчера со двора, во время обеда; черная кухарка и кучер просили расчета».
Подобная же ситуация неожиданным образом застала врасплох и христианство, поставив одну из мощнейших и жизнеспособных мировоззренческих систем после приставки «пост».

От теологии «подозрения» к «смерти теологии»

В конце XIX — начале. XX века в протестантизме закладывается фундамент, на основании которого будет построен общий памятник оставшемуся в прошлом христианству.
Либеральная теология (Ф. Шлейермахер, Д.В. Штраус, Ф.К. Бауэр, А. Гарнак, Э. Трёльч, А.В. Ричль, Р. Нибур, Э.Бруннер и др.), нащупав болевые точки, потрясла устои христианской традиции и, по сути дела, положила конец монополии структуры и системы в христианстве.
Стремясь адаптировать христианские истины к современной культуре и современному мышлению, либеральная теология отрицает религиозную веру, основанную на одном лишь авторитете. Отсюда следует, что и Священное Писание (Библия) — это просто творение авторов, ограниченных представлениями своего времени. Поэтому, не будучи ни сверхъестественным феноменом, ни непогрешимой записью Откровения, Библия не обладают абсолютным авторитетом . Теологи-либералы утверждают, что со времен ранней Церкви мир существенно изменился и библейский текст, богословские термины, догматические формулировки, и даже вера перестали быть понятными людям.
Отсюда же берут начало и многочисленные варианты низшего (Lower criticism) и высшего (Higher criticism) критицизма Священного Писания: исторический критицизм, критицизм источника, текстуальный критицизм, критицизм формы, критицизм редактирования и др. Либеральная теология, по мнению чешского протестантского теолога Й.Л. Громадка, постепенно стала превращать христианскую теологию «в научную отрасль и составную часть академического мышления» .

Свою задачу либералы видят, прежде всего, в том, чтобы передать суть христианства, его неизменный опыт, не отождествляя сам опыт с меняющимися категориями, посредством которых он выражался в прошлом (Г.Э. Фосдик). «Либеральная теология протестантизма, — пишет М.А. Пылаев, — явилась первой осознанной попыткой построить христианское богословие на недогматической основе… При этом, вопрос о сущности христианского богопознания и его отношении к богопознанию в других религиях оставался в стороне» . Однако, подобные предпосылки неминуемо должны были привести либеральную теологию к тупику, обозначенному еще Л.Шестовым: «Строить положительную религию без догмата можно только на откровении. Иначе «переживания» магометан, буддистов и даже идолопоклонников окажутся равноправными в своих притязаниях с переживаниями А. Гарнака» .

Выходом из сложившейся ситуации должно было послужить новое направление, возникшее в среде протестантской теологии — феноменология религии. Его основателями принято считать профессоров старейшего протестантского университета в Марбурге (Philipps-Universitдt Marburg) Рудольфа Отто (Otto) и Фридриха Хайлера (Heiler).
Рудольф Отто одним из первых в протестантизме делает вывод о невозможности объяснить Бога, исходя из основ личного или исторического религиозного опыта. Любое понятие (историческое, философское, психологическое, социальное) не может должным образом воспроизвести природу Бога. Феноменология религии от Рудольфа Отто ставит в центр учение о священном (нем. das Heilige) и самой структуре религиозного опыта .
Предметом позднейшей феноменологии религии (70-е гг. XX века) становится именно религиозное переживание, к которому сводится вся сущность религии (Ван дер Леув). Религиозное переживание (религиозного чувства) уникально тем, что человек чаще всего не способен найти выражение для него. Приблизиться к выражению религиозного чувства возможно, но лишь апофатически, через путь отрицания. Однако сами религии создали слово «святое», которое выражает религиозное чувство .

И в проекте либеральной теологии, и в проекте феноменологии религии предпринимается одна и та же попытка построить христианскую теологию на недогматической основе. По справедливой мысли Йозефа Громадки: «Как раз там, где мы думали, что Отто находится на пути к новой теологии, он снова останавливается, редуцируя Библейскую весть к простому психологическому феномену» .

В своем труде «Сопротивление и смирение. Письма и записки из тюрьмы», увидевшем свет в 1951 году, немецкий теолог Д. Бонхёффер (Bonhoeffer), развивая идею безрелигиозного христианства, выдвинул тезис о наступлении принципиально нового периода в истории христианства, периода, в котором «люди уже могут быть просто нерелигиозными». Бонхёффер полагает, что христианство должно честно признать совершеннолетие мира и тот факт, что человек больше не нуждается в религии как способе ухода от реальности, и не испытывает потребности в Боге как «рабочей гипотезе», научившись во всех важных вопросах обходиться собственными силами . «Бог, — замечает Бонхёффер, — как моральная, политическая, естественнонаучная рабочая гипотеза упразднен, преодолен: точно так же, как и в смысле философской и религиозной гипотезы. Интеллектуальная честность требует отказа от этой рабочей гипотезы или исключения ее в максимально широких пределах» .

Личность Христа, согласно Бонхёфферу, обнаруживается «не на пределах наших возможностей, а в гуще жизни» . Церковь, по мнению Бонхёффера, становится церковью только в том случае, если это церковь для других. «Чтобы положить начало, она должна всю свою собственность раздать нуждающимся. Пасторы должны существовать исключительно за счет добровольных приношений общины или же иметь какую-нибудь мирскую профессию. Церковь должна участвовать в выполнении мирских задач общественной жизни, не господствуя, но помогая, служа. Она должна сказать людям всех профессий, что такое жизнь со Христом, что означает — «жить для других»» .
В середине ХХ века в США из концепции «безрелигиозного христианства» Д. Бонхёффера органично вырастает теология смерти Бога (Г. Ваханян, У. Гамильтон, П. ван Бурен, Т. Альтицер, Г. Кокс). В названном довольно таки разнородном богословском движении, по справедливому замечанию Харви Кокса (Cox), основополагающее «выражение «смерть Бога» иногда может обладать различным значением в одном и том же абзаце у одного и того же автора» .

В 1961 году вышла в свет книга Г. Ваханяна (Vahanian) «Бог умер: культура нашей постхристианской эры», в которой автор выдвинул тезис о смерти Бога, ставшего частью культуры. Современная культура, по мнению Г. Ваханяна, больше не является проводником Евангелия и человек уже не способен через культуру придти к высшему. Времена, когда христианство составляет ценностный стержень национальной культуры, безвозвратно ушли. «Смерть Бога», ставшего частью культуры, понимается Г. Ваханяном, прежде всего, как культурный феномен, означающий конец определенной духовной традиции: «Понять себя или другого легче без Бога, чем с Богом… Бог, бытие которого уже не пытаются доказывать, стал бесполезным для человека, ищущего решения своих проблем» .

В 1965 году издается книга «Секулярный смысл Евангелия», принадлежащая перу священника Епископальной Церкви Полу Мэттью ван Бурену. Ван Бурен утверждал, что поскольку понятие «Бог» находится вне эмпирики и потеряло всякий смысл для современного человека, то оно просто бессмысленно. Поэтому и реинтерпретация Евангелия должна быть без слова «Бог». Согласно Ван Бурену, человек нуждается в богословии без Бога.

В 80-е годы ХХ века в США, наряду с активной популяризацией трудов французского философа Жака Дерриды (Derrida), на базе теологии смерти Бога оформляется деконструктивистская теология или теология «смерти теологии» (М. Тэйлор, Р. Шарлеманн, Ч. Винквист).

В рамках деконструктивистской теологии смерть Бога, завершающая процесс Воплощения, есть окончательное записывание духовного откровения. Следуя идеям Дерриды, теологи-деконструктивисты (К. Рашке, М. Тейлор) констатируют уход из человеческой жизни трансцендентного измерения, отождествляя смерть Бога со стиранием «трансцендентного обозначенного», которое разрушает все препятствия на пути бесконечной игры истолкования. Такая трактовка смерти Бога приводит не только к разрыву с теологической традицией, но свидетельствует о конце теологии (К. Рашке).

Ряд американских теологов, объединившись, зафиксировали кризис традиционного богословия, заявив о смерти любой теологии, основанной на метафизике и понимании Бога, как сверхъестественной реальности . По их мнению, предмет этой теологии исчерпан, Бог умер, и осталось место лишь для танца смерти на могиле Бога.
По верному замечанию проф. Ю.Р. Селиванова, «историческая последовательность и преемственность в развитии теологии уничтожается, уступая место движению деконструкции» .

Параллельно с состоявшимися проектами «реинтерпретации христианских догматов», «демифологизации библейской керигмы», «теологии смерти Бога», «теологии “смерти теологии”», концепции «реинтерпретация Бога», в западном богословии активно развивается еще ряд направлений.

В 60-70-е годы ХХ века возникает новое направление, прежде всего в протестантском богословии, — теология надежды (Ю. Мольтман, В. Панненберг, И.Б. Метц, К. Браатен, Ф. Чайлдз). На формирование теологии надежды большое влияние оказали положения философской антропологии (М.Шелер, Х.Плеснер) и антропологические идеи философии надежды (Э.Блох).

Усилия теологов названного направления брошены, в первую очередь, на осмысление в русле эсхатологии проблем социального освобождения. Утверждается приоритет будущего перед настоящим и прошлым. Надежда для христианина в данном контексте понимается не как ожидание, а как активное действие по преобразованию окружающего мира, в том числе и борьбой против капиталистического порядка в угоду социалистическому. Последний нередко отождествляется с христианским идеалом любви, добра, свободы и справедливости . В связи с этим предпринимаются неоднократные попытки создать универсальную концепцию «революционного хилиазма».
Вместе с тем, представителями теологии надежды критически осмысливается индивидуализм либеральной и экзистенциальной теологии. А в поле зрения западного богословия, отчасти благодаря теологии надежды, возвращаются два важных положения христианства: Иисус Христос – истинный Бог и человек, а также значимость воскресения, как реального события.

В это же самое время в католическом мире Латинской Америки развивается леворадикальное направление — теология освобождения (Г. Гутьеррес, У. Ассман и Л. Бофф, М. Бонино и Э. Дюссель, Х.Л. Сегундо, П. Ричард).

Немаловажную роль в становлении теологии освобождения сыграл созданный в 1955 году Епископальный Совет Латинской Америки (CELAM от португ. — Conselho Episcopal Latino Americano). Именно CELAM в период работы Второго Ватиканского собора (1962-1965) во многом повлиял на выработку современной социально-ориентированной позиции Римско-Католической Церкви. И уже спустя три года, в 1968 году в колумбийском городе Медельине (Medellнn) прошла II Конференция CELAM, на которой был оглашен принятый ранее так называемый «Манифест епископов третьего мира», в котором активно критиковался политико-социально-экономический курс государств, ориентированных на США.

Впоследствии идеи теологии освобождения приобрели еще более радикальные для традиционного католического мировоззрения черты. Из марксизма была заимствована методология критики капитализма, учение о классах и классовой борьбе, о политических и экономических принципах социалистического общества . Более того, идеологами теологии освобождения предлагается модель народной церкви взамен институциональной. Народная Церковь представляет собой общество с равноправным положением всех ее членов. В целом, в поле зрения богословов данного движения оказался вопрос об источнике греха, на который был дан революционный ответ: источником греха является бедность. А миссия Иисуса Христа начинает интерпретироваться не только как спасительная, но и как освободительная от политического, экономического и социального рабства. В связи с этим, христианская миссия видится в защите бедных через политическую и экономическую деятельность.

Постхристианская эпоха митрополита Каллиста (+видео)

Митрополит Диоклийский Каллист – профессор богословия Оксфордского университета, председатель смешанной комиссии по православно-англиканскому диалогу, глава совета директоров Института православных христианских исследований в Кембридже и почетный доктор Общецерковной аспирантуры и докторантуры имени святых Кирилла и Мефодия.

Путь к православию

– Вы родились в протестантской стране, почему вы стали православным? И чем православие может привлечь людей на Западе?

– Да, я родился в англиканской семье и впервые столкнулся с православием в 17 лет, когда случайно, а может быть, промыслом Божьим, оказался в русском православном соборе Лондона. Был жаркий день, я прогуливался по улицам и наткнулся на церковь, которую никогда раньше не видел. Снаружи ярко светило солнце, а внутри было прохладно и темно. Сначала я даже не смог ничего разглядеть, и пока привыкал к полумраку, посчитал, что церковь просто пуста. Не было ни скамеек, ни людей, единственное, на что я обратил внимание, – яркий пол. Но вскоре я осознал, что на самом деле церковь не пуста: на стенах иконы, перед ними – лампады, а в церкви молятся люди и поет хор. Видимо, я зашел в храм во время вечернего субботнего богослужения.

И я помню, как почувствовал, что все мы, небольшое собрание молящихся в храме, участвуем в чем-то большем. Пространство церкви не пусто, но наполнено присутствием невидимых сомолитвенников – ангелов, святых и Самого Христа. Эта церковь была Небесной Церковью на земле.

И тогда я почувствовал, что вернулся домой. Я не понимал слов службы, так как она совершалась на церковнославянском языке, но на более глубоком уровне ощутил, что здесь Истина и это та Церковь, в которой я должен быть.

Такова была моя первая встреча с православием – не через книги о православии или знакомство с православными христианами – всё это было позже, – а через встречу с Церковью молящейся.

– Как вы преодолели проблему национализма в Православной Церкви, этнической связи православия с русской, греческой идентичностью?

– Прошло шесть лет, прежде чем я присоединился к Православной Церкви. Одна из причин, почему я так долго ждал, – сильный национализм и этническая проблема. Я заходил в храмы, где мне рассказывали о православии как истинной вере, но в то же время говорили, что православными могут быть только русские, греки, румыны и так далее.

Например, перед тем, как я присоединился к православию, один греческий епископ сказал мне: «Знайте, вы никогда не станете священником. Нам нужны только священники-греки». Но, как вы видите, всё пошло не так. В Великобритании примерно 240 православных священников, из них 80 – англичане.

Только впоследствии я понял, что национализм не является важным элементом христианского самосознания. Православие – это кафолическая вера, для всех людей, независимо от национальности.

Вера и сомнения

– У вас за плечами почти 60 лет в православной вере, наверняка были моменты, когда вы в ней колебались. Как нам бороться с сомнениями и их преодолевать?

– Конечно, есть люди, которые всю жизнь сохраняют детскую веру и никогда не сомневаются. Но для многих из нас, особенно для тех, кто, как я, изучал современную философию, это, к сожалению, невозможно.

Для меня вера всегда сопровождалась борьбой с сомнениями. Эти сомнения не были связаны с какими-то определенными аспектами христианского учения, но носили общий характер. Например, я говорил себе: а что, если в христианстве нет истины? Что, если нет смысла в жизни, нет Бога? И каков же был мой ответ на эти сомнения? У меня всегда были обязанности, связанные со священническим служением: я должен приходить в храм, совершать Божественную литургию, исповедовать людей. И я просто отодвигаю свои сомнения на задний план и таким образом борюсь с ними. Через мое священническое служение, слушая людей, узнавая об их боли и страданиях и помогая им, я сам восстанавливаю свою веру.

Конечно, мы не можем доказать истину христианской веры так, как это происходит с доказательствами в геометрии. Мы должны сами выбирать, во что верить. Вера – это не просто согласие человека принять какие-то доктрины, это осознанное решение и выбор верить и сохранять верность учению Церкви.

Несмотря на все мои сомнения, я не могу представить себя вне христианства и вне православия. Но, хотя вера освящает все стороны моей жизни, я уверен, что она не должна ограничиваться простым принятием неких аспектов вероучения. Мы должны идти дальше, выходить на другой уровень понимания и веры.

– Есть ли вопросы, на которые вы до сих пор не знаете ответов?

– Конечно, и их много. Например, что же происходит после смерти? Моя смерть близко, и поэтому мне любопытно, что будет дальше. Как душа существует после смерти без тела? Ведь, будучи христианами, мы верим не только в бессмертие души, но и в воскресение наших тел. Есть ли различие между воскрешенным телом и нынешним?

Да, мы многого не знаем. Но я верю в жизнь будущего века и верю, что она будет гораздо более полной, чем наша земная жизнь.

Церковь и люди

– Сегодня многие молодые люди в России находятся в интенсивном духовном поиске. Но часто по тем или иным причинам они не выбирают православие, говоря, что это – религия запретов, что оно устарело, что все религии учат одному и тому же, а Бог у меня в душе, и среди священников много лицемеров и грешников, а Церковь погрязла во лжи и коррупции. Что бы вы им на это ответили?

– Церковь – это богочеловеческий организм. С божественной стороны, Церковь – это Тело Христово, в ней присутствует вся полнота Духа Святаго. Она совершенна, и в ней нет греха.

С человеческой стороны, Церковь – собрание людей, таких, как вы и я, а мы не являемся совершенными. Мы грешим и ошибаемся, падаем и встаем, падаем и встаем – такова наша жизнь в Церкви. Церковь безгрешна, но мы, члены Церкви, живущие на земле, грешны.

И поэтому не смотрите на меня и не судите Церковь по мне. Смотрите глубже исторических событий в жизни Церкви. Церковь на земле полна недостатков, мы часто ошибаемся, мы плохие свидетели веры Христовой. Но смотрите на присутствие Христа в Церкви и ищите жизни в Духе Святом, Который действует в Церкви. Как сказано в Библии: «Смотрите не на видимое, а на невидимое». И тогда вы увидите подлинную жизнь Церкви, почувствуете присутствие Христа и Духа Святаго.

– Если человек мучается и страдает, разве не имеет он права прекратить мучения и просить об эвтаназии?

– Есть решения, которые мы не имеем права принимать, они в руках Бога. И одно из таких решений – умирать человеку или нет. Жизнь – бесценный дар Бога, и мы не можем ее забрать, ускорив смерть.

Но, как нельзя убивать человека, так и не нужно навязывать ему существование искусственным путем. Если человек может умереть, а мы с помощью технических приспособлений в медицине не позволяем ему этого сделать, заставляя его существовать, это неправильно.

– Как относиться к человеку, сменившему пол? Общаться с ним, как с тем, кем он был, или тем, кем он стал?

– Равно как жизнь – бесценный дар Бога, так и пол – дар Бога человеку при рождении. Поэтому выбирать пол мы не можем. Если же человек уже сменил пол, мы должны относиться к нему, прежде всего, как к человеку – по-христиански и с любовью.

Три богословских вопроса

– Многие атеистически настроенные профессора говорят, что богословие не научно, что научную работу по богословию надо перепоручить другим дисциплинам – истории, лингвистике, философии, религиоведению и так далее. Также в России уже много лет ведутся дискуссии о том, можно ли считать богословие научной дисциплиной, а, например, в Англии такие споры немыслимы. Почему теология – это наука?

– Нужно провести разграничение между религиоведением и богословием. Под религиоведением я понимаю сугубо академическую науку, которая изучает Библию, исторические обстоятельства ее написания и историю Церкви. При изучении этих сугубо научных вопросов не важно, кто это делает – верующий человек или нет, потому что его интересует только научный метод. Но для меня, как и для Отцов Церкви, богословие – нечто более глубокое, чем просто изучение древних артефактов.

Есть разница между геологией и теологией. В геологии не важно, во что верит исследователь, считает ли он, что Бог – Творец. А в теологии личные убеждения исследователя, личная вера очень важна. Один из отцов-пустынников сказал, что «богослов – это тот, кто молится. Если вы по-настоящему молитесь, то вы богослов». Поэтому богословие не просто наука, отстраненно изучающая факты и древние манускрипты, она связана с личными убеждениями человека.

Святитель Григорий (Палама) говорил, что есть три типа богословов: первый – это святые. Они имеют личный опыт взаимоотношений с нетварными энергиями Бога. Это истинные богословы. Второй тип – те люди, которые еще не стали святыми и не общаются с нетварными энергиями Бога, но доверяют святым. Они тоже являются истинными богословами. Третий тип – те люди, которые не доверяют святым и сами не имеют духовного опыта. Это плохие богословы.

Конечно, я не стану говорить, что отношусь к первому типу, но надеюсь, что отношусь ко второму. Христианское богословие отличается от светского тем, что оно основывается на личных убеждениях, молитве и вере святым.

– Будучи православными, мы считаем, что Священное Писание богодухновенно – такова позиция Церкви с апостольских времен. Однако, знакомясь с текстологией Библии и ее историей, нельзя не заметить различия в манускриптах, текстах, древних копиях Нового Завета. Вы являетесь признанным христианским богословом, не могли бы вы объяснить, почему никакие научные сенсации не могут поколебать нашей веры в богодухновенность Священного Писания?

– Да, существуют не только древние манускрипты и различия между ними, но и исторический подход к изучению Библии. В частности, в библеистике ставится вопрос авторства библейских книг, например, четвертого Евангелия.

Если отвечать очень коротко, я считаю Священное Писание словом Божиим, записанным на бумаге людьми. Мы должны признавать в Библии два компонента – божественный и человеческий. Я не верю, что в Священном Писании есть ошибки, но я признаю, что оно было записано людьми. Православные не должны бояться библеистики, наоборот, должны заниматься этой наукой. Христос называет Себя Истиной, поэтому нам нечего бояться Истины.

– В сентябре состоится диспут между двумя православными деятелями о наличии принципа «согласия отцов» (сonsensus patrum) в Православной Церкви. Как вы считаете, существует ли сonsensus patrum по догматическим вопросам?

– Да, я верю, что существует согласие отцов. Но оно не должно пониматься слишком просто и буквально. Если мы будем читать Святых Отцов, увидим, что у них есть разные подходы к богословию и разные мнения. Когда я преподавал историю богословия в Оксфорде, я спрашивал студентов: «Как вы думаете, когда тот или иной Отец Церкви это писал, какой вопрос он сам себе задавал?» Потому что для понимания Отцов Церкви надо понимать, какой вопрос они сами перед собой ставили.

А для того, чтобы правильно понять согласие отцов, надо изучать святоотеческие тексты в контексте с литургическими. Мы также должны принять во внимание учение Отцов разных веков о молитве. Например, «Добротолюбие» – замечательный инструмент, с помощью которого можно понимать Святых Отцов. И если мы будем изучать Святых Отцов не только со стороны филологии, но и со стороны аскетики, мистики, духовной жизни, мы действительно увидим, что между ними есть согласие. Я научился такому подходу к изучению Святых Отцов от протоиерея Георгия Флоровского и Владимира Лосского.

Восток и Запад

– Согласны ли вы, что на Западе наступила постхристианская эпоха?

– Да, я согласен, что мы на Западе живем в постхристианскую эпоху. Но и вы в России тоже живете в постхристианскую эпоху. Каков в России процент людей, которые ходят в церковь по воскресеньям? Недавно я был в русском городе, где проживает 630 тысяч человек, и при этом там только 14 храмов. Процент легко посчитать.

Мы все живем в постхристианскую эпоху. Но, действительно, имеют значение не статистика и абстрактные цифры, а люди, преданные вере. Пока на земле есть святые, христианство не умрет.

– В связи с общей апостасией, есть ли угроза, что народы Европы скоро будут вынуждены жить по законам шариата?

– Я не могу предугадывать подобные события. Да, в Западной Европе достаточно много страхов, связанных с мусульманами, но в Англии эти люди составляют небольшую часть населения. Единственная европейская страна, где мусульман много – это Франция, но и там их только 10 процентов от общего числа населения. И надо помнить, что большинство мусульман не одобряют действий меньшинства – террористов.

Англия – светское государство, где все равны перед лицом закона. Если кто-то хочет соблюдать личные законы, перед государством он всё равно должен отвечать. Вспомним, что сказал Христос: «Не бойся, малое стадо». Мы не должны бояться ни мусульман, ни кого-либо другого, Господь всегда с нами.

Когда я должен был уезжать из монастыря Иоанна Богослова на острове Патмос, чтобы преподавать в Англии, мой духовник отец Амфилохий сказал мне: «Ты будешь представлять православное меньшинство, но главное – не бойся». И действительно, на тот момент я был единственным православным преподавателем на богословском факультете Оксфорда. Но страх – плохой вожатый.

Подготовила Мария Строганова
Видео: Александр Толстяков
Фото: Ефим Эрихман

Постхристианство: греческий синдром

Когда в первый раз оказываешься в Греции, невольно поражаешься как бы разлитой повсюду церковности. И дело здесь не в обилии храмов, как новых, так и древних, и даже не в добром отношении почти каждого встречного к человеку в рясе (недаром греки про себя так и говорят: мы рясу чтим!), и даже не в том, что полуобнаженная девушка в трамвае, проезжая мимо храма, вдруг начинает производить какие-то странные движения рукой, отдаленно напоминающие крестное знамение. На первый взгляд кажется, что мощь православной традиции, вне которой грек едва ли осознает себя потомком великих ромеев, незыблема и по сей день. Когда же узнаешь, что в школах так называемые «религиозные уроки» обязательны для всех, духовенство получает зарплату от государства, а крупные церковные праздники — нерабочие дни, просто дух захватывает. Вот она, православная цивилизация, вот она, победа Креста над миром сим, вот где сохранились и по сей день остатки Великой Православной Империи!..

Для русского человека с изнасилованным коммунистическим режимом сознанием такое восторженное впечатление неудивительно и вполне естественно. У кого-то это яркое впечатление остается на всю жизнь призмой, сквозь которую воспринимается все, связанное с Грецией, у других восторг постепенно вытесняется соответственно мере погружения в реалии греческой жизни. Последний гвоздь в гроб с мифом «исключительного греческого благочестия» вбивает случайно оказавшийся на лаврской службе заезжий эллин, с искренним ужасом в глазах рыскающий по сторонам, чтобы дать ослабу ногам, не привыкшим к такому молитвенному столпничеству…

Чем ближе знакомишься с вполне искренним греческим гостеприимством, тем лучше понимаешь, что при всех невиданных для нас открытости и радушии попытка глубже понять душу другого встречает вполне пружинистый отпор. Внешняя открытость — это даже не искренне-фальшивая американская улыбка, на которой просто написано: «Купи мое — и пошел вон!» Это совсем другая улыбка — улыбка-как-установка-по-жизни: в ней снисходительность и требование благодарности.

Есть такая греческая пословица: «На перстне Вселенной сапфиром сияют Афины». Масштаб греческого самоощущения — вселенский, и никак не меньше. Едва ли какому-нибудь китайцу или даже американцу придет в голову сделать подобную идею народной поговоркой. Хотя бы только потому, что и Америка, и Китай, да и Россия — будем надеяться! — все-таки еще не превратились в музейный экспонат. Саморефлексия же греков, точнее, доводящая до самозабвения медитация над тем, как много они — точнее, их далекие как-бы-предки — дали цивилизации, породила тенденцию совершенно уникального отношения нынешних поколений эллинов к остальному миру. Это отношение заискивающе-маниакальное.

Но самое печальное, что приходится видеть, — это постепенное превращение в музей и православной традиции как таковой. Как-то раз один из моих знакомых так, между делом, вдруг спросил: «Отче, а может мне уже и поисповедоваться стоит?» Курьезность этого вопроса в том, что этому рабу Божьему уже под пятьдесят, он регулярно ходит в храм, где на Пасху и Рождество традиционно причащается, а вот на исповеди он при этом за всю свою жизнь не был ни разу. Быть может, это частный случай, но, боюсь, характерный. Когда мы в первый день Великого поста, который в Греции является государственным выходным, отправились в храм бить поклоны, то с изумлением застали там трех пожилых женщин и окончание службы. А народ жарил шашлыки на горе и запускал воздушных змеев.

В последние годы все чаще слышно о нарастающем противостоянии между государственными структурами Греции и Церковью: финансовые скандалы, требование убрать преподавание основ веры из школы, лишить духовенство государственной субсидии и многое другое. Все это не более чем попытка зафиксировать формально уже давно происходящую маргинализацию Церкви, ее постепенный уход, точнее, вытеснение из самых широких слоев общественной жизни. Церковь вроде бы и присутствует везде — но это присутствие недейственно, нежизненно; оно проигрывает вездесущему соблазну жить красиво за счет других. Тем более что они — должны! Если не произойдет какого-то решительного перелома в сознании греческого общества, мы можем стать свидетелями появления самого жуткого по своей гротесковости музея-заповедника, где неспособные к самостоятельному выживанию будут висеть ненавистным бременем «на шее» всей постхристианской Европы.

Единственное место, где до сих пор ощущается непрерывность греческой православной традиции, — это монастыри, и в этом их уникальность. Многие проблемные явления, которые для нас могут быть предметом дискуссии, для монашествующих Греции давным-давно решены однозначно. Например, допустимость для монаха владения каким бы то ни было имуществом, контактов насельников с внешним миром, пребывание лиц другого пола в стенах обители в качестве наемных работников и многое другое. Монастыри всегда были своеобразным «хребтом» православной веры — и как печально наблюдать, что сегодня этот хребет все более и более выделяется из общего тела церковной жизни, в то время как мышцы дряхлеют и убывают. Чем сильнее общий вектор движения государственной машины ориентирован на растворение в единой Европе, тем явственнее непримиримая позиция монашествующих по целому ряду вопросов. Мера жесткости в отстаивании иноками своих исконных и законных прав на полноценную христианскую жизнь порождает соответствующую реакцию общества, разделяя его на тех, кто с «миром сим», и тех, кто с монахами. В итоге — давно знакомая нам песня о том, кто на самом-то деле мешает обществу построить свое заветное «светлое будущее»…

Впрочем, быть может, активная фаза «греческого синдрома» послужит хотя бы для нас, русских, предостережением не пытаться снова превратить себя в (n+1)-й Рим со всеми вытекающими? Чтобы не последовало за «греческим» и «нового русского синдрома»…

Фото Аллы Стецун и Владимира Ештокина