Старец зосима достоевский
Содержание
Достоевский и Оптина пустынь
9 февраля исполнилось 136 лет со дня смерти Федора Михайловича Достоевского.
Поездка Ф.М. Достоевского в Оптину пустынь в июне 1878 г. была одним из важнейших событий духовной жизни писателя. Вызванная личным переживанием смерти младшего сына Алеши, она во многом определила творческие идеи и характер романа «Братья Карамазовы». Встреча с Оптинским старцем Амвросием подвела итог многолетним духовным и творческим исканиям писателя.
Об этой поездке сообщают все биографии и биографические очерки жизни Достоевского. Однако источниковедческая база для ее реконструкции невелика.
Первый источник – это письмо Ф.М. Достоевского жене от 29 июня 1878 г., написанное сразу после возвращения из Оптиной пустыни из Москвы, в котором изложены подробности поездки в монастырь.
25 июня, в воскресенье, Достоевский приехал в Оптину пустынь. О самом пребывании в монастыре в письме сказано чрезвычайно кратко: «В Опт пустыни были двое суток. Затем поехали обратно на тех же лошадях». Возвращение в Москву, судя по всему, тем же путем заняло два дня. Все путешествие продлилось семь дней. Заканчивает письмо Достоевский обещанием: «Обо всем расскажу, когда приеду».
Итак, Достоевский пробыл в Оптиной пустыни три дня, или двое суток, что подтверждается также записью в монастырской «Книге записей приезжающих посетителей», где пребывание писателя помечено 25, 26, 27 числами июня. И все-таки самое важное – встречи и беседы со старцем Амвросием – осталось за рамками письма.
Федор Достоевский в 1863 году
Заглянув в православный календарь на те дни, когда Достоевский стремился попасть в Оптину пустынь, обнаружим удивительное совпадение: 24 июня празднуется праздник Рождества Иоанна Предтечи, известный в народе как день Ивана Купалы, который являлся престольным праздником скита Оптиной пустыни. Безусловно, что поездка Достоевского в Оптину пустынь была приурочена к главному празднику Оптинского скита. С этим праздником совпала скорбная для писателя дата – сороковины памяти сына Алеши (умер 16 мая 1878 г.). По нашему мнению, Достоевский приезжал в Оптину, имея и более конкретную цель: совершить поминовение сына на сороковой день его смерти. Выявление этого факта позволяет восполнить картину пребывания писателя в Оптиной пустыни.
Достоевский должен был заказать панихиду и отстоять ее. Это, видимо, произошло 26 июня, в понедельник, в праздник Тихвинской иконы Божией Матери. Требным храмом в Оптиной служил Казанский храм. В монастырях традиционно заказывалось не только разовое поминовение, но оставлялось также поминовение на год, или на несколько лет, или так называемое вечное. Можно предположить, что Достоевский оставил поминовение на какой-то срок и имя «усопшего младенца Алексия» возносилось в Оптиной после Достоевского достаточно долго.
Второй источник – «Воспоминания» А.Г. Достоевской, воспроизводящие, по-видимому, устный рассказ Федора Михайловича. Очевидно, что за давностью лет многие подробности стерлись в памяти А.Г. Достоевской и она ограничилась описанием общего впечатления писателя от старца Амвросия:
«Вернулся Федор Михайлович из Оптиной пустыни как бы умиротворенный и значительно успокоившийся и много рассказывал мне про обычаи пустыни, где ему привелось пробыть двое суток. С тогдашним знаменитым старцем отцом Амвросием Федор Михайлович виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине – и вынес из его бесед глубокое и проникновенное впечатление. Когда Федор Михайлович рассказал старцу о постигшем нас несчастии и моем слишком бурно проявившемся горе, то старец спросил его, верующая ли я, и когда Федор Михайлович отвечал утвердительно, то просил передать мне его благословение, а также те слова, которые потом в романе старец Зосима сказал опечаленной матери <…> Из рассказов Федора Михайловича видно было, каким глубоким сердцеведом и провидцем был этот всеми уважаемый старец».
Федор Достоевский
Третьим – и самым содержательным – источником являются заметки А.Г. Достоевской на полях издания сочинений Достоевского 1906 г. На полях главки «Верующие бабы» Анна Григорьевна сделала заметки, которые свидетельствуют, что диалог верующей бабы со старцем Зосимой в романе основывается на реальной беседе Достоевского со старцем Амвросием: «Эти слова передал мне Федор Михайлович, возвратившись в 1878 г. из Оптиной пустыни; там он беседовал со старцем Амвросием и рассказал ему о том, как мы горюем и плачем по недавно умершему нашему мальчику. Старец Амвросий обещал Федору Михайловичу «помянуть на молитве Алешу» и «печаль мою», а также «помянуть нас и детей наших за здравие». Федор Михайлович был глубоко тронут беседою со старцем и его обещанием за нас помолиться».
Однако есть еще один неучтенный «мемуарист» – сама Оптина пустынь. Дело в том, что посещение Достоевским Оптиной пустыни не осталось незамеченным и запечатлелось не только записью в «Книге приезжающих посетителей». Существуют отдельные высказывания Оптинских старцев о Достоевском, косвенные оценки и случайные суждения, предания и рассказы монахов. Весь этот разрозненный материал, частично известный прежде, частично забытый, частично только опубликованный, до сих пор не сводился воедино и как целое не введен в научный оборот. Собранный же вместе, он представляет собой единое свидетельство Оптиной пустыни о Достоевском.
Прежде всего, о суждениях, ставших широко известными благодаря передаче и интерпретации К.Н. Леонтьева.
Оптина пустынь
Леонтьев первым вынес за церковную ограду высказывания и мнения Оптинских монахов о Достоевском и его романах.
Известно резко отрицательное отношение Леонтьева к идеям Достоевского, к его «недостаточному христианству». Дважды Леонтьев в подтверждение своих оценок романа «Братья Карамазовы» прибегает к авторитету Оптиной пустыни и ссылается на Оптинских монахов.
Приведем эти известные пассажи из писем И.И. Фуделю и В.И. Розанову, которые в контексте настоящей темы могут восприниматься иначе. «А когда Достоевский напечатал свои надежды на земное торжество христианства в «Братьях Карамазовых», то Оптинские иеромонахи, смеясь, спрашивали друг у друга: «Уж не вы ли, отец такой-то, так думаете?» «В Оптиной «Братьев Карамазовых» правильным православным сочинением не признают, и старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож. Достоевский описал только его наружность, но говорить заставил совершенно не то, что он говорит, и не в том стиле, в каком Амвросий выражается».
Леонтьев услышал в Оптиной то, что хотел услышать. Настораживает анонимность приводимых Леонтьевым оценок: «отец такой-то».
В отличие от анонимных мнений, передаваемых Леонтьевым, известны другие высказывания конкретных Оптинских старцев о Достоевском.
Федор Достоевский в Оптиной пустыне
Наиболее значительное суждение о Достоевском принадлежит великому Оптинскому старцу иеросхимонаху Амвросию (Гренкову; 1812–1891). Оно было зафиксировано и впервые опубликовано духовным писателем Е.Н. Поселяниным (Погожевым), который, как и К.Н. Леонтьев, был духовным чадом старца Амвросия, неоднократно приезжал в Оптину пустынь, специально собирал материалы по старцу Амвросию. Сразу после кончины старца Амвросия (†10 октября 1891 г.) Е. Поселянин опубликовал в «Душеполезном чтении» очерк «Отец Амвросий: его советы и предсказания», в котором привел слова старца Амвросия о Достоевском после их келейной беседы наедине: «Отец Амвросий постиг сущность смирившейся души писателя и отозвался о нем: «Это – кающийся».
Это слово старца Амвросия о Достоевском, видимо, было широко известным среди Оптинской братии. Независимо от Е. Поселянина его пересказывает проживавший на покое в Оптиной пустыни архимандрит Агапит (Беловидов; 1843–1921?) в составленном им наиболее полном жизнеописании старца Амвросия: «Любил также старец побеседовать и с мирскими благочестивыми, в особенности образованными, людьми, каковых бывало у него немало. Посещали старца и светские писатели, как, например, Достоевский и В.С. С. О первом из них старец с свойственною ему проницательностью отозвался: «Это – кающийся».
Характерно, что оба автора – Е. Поселянин и отец Агапит отмечают точность этой характеристики: «Отец Амвросий постиг сущность смирившейся души писателя», «старец с свойственною ему проницательностью отозвался».
Покаяние – начало и основа духовной жизни в христианстве. Акт покаяния является практическим выражением веры, ибо покаяние невозможно без объекта покаяния – Бога. Кающийся – значит сущностно верующий, правоверующий, православный. Глубина покаяния показывает степень облагодатствованности человека. В церковном смысле даже святость подвижника определяется мерою его покаяния.
Слова старца Амвросия о Достоевском можно без преувеличения назвать онтологической оценкой («постиг сущность») и высшей духовной «похвалой», когда-либо изреченной о писателе. В периодически возникающей, начатой еще Леонтьевым полемике о православности Достоевского необходимо прежде всего вспомнить это суждение старца Амвросия Оптинского, которое является словом святого преподобного отца Русской Православной Церкви.
Общий вид Оптиной пустыни
Интересно сравнить отзыв старца Амвросия о Достоевском со столь же кратким, но совершенно противоположным по смыслу его отзывом о Л.Н. Толстом. И. Концевич со слов Эльмера Мода, «друга и биографа Толстого», описывает последнюю встречу Толстого и старца Амвросия в 1890 г. (за год до кончины последнего): «Войдя к старцу, Толстой принял благословение и поцеловал его руку, а выходя, поцеловал в щеку, чтобы избежать благословения. Разговор между ними был столь острым и тяжелым, что старец оказался в полном изнеможении и еле дышал. «Он крайне горд», – отозвался о нем отец Амвросий».
Покаяние и гордость – диаметрально противоположные понятия. Гордость – это отсутствие, невозможность покаяния, и, наоборот, покаяние – преодоление гордости. Пожалуй, о Толстом так кратко и так емко тоже никто не говорил.
После кончины старца Амвросия его преемником по старчеству стал его келейник иеросхимонах Иосиф (Литовкин; 1837–1911), который также собирал рассказы о своем духовном отце. В 1898 г. старец Иосиф послал в журнал «Душеполезное чтение» пространное письмо, в котором изложил собранные им сведения о пребывании в Оптиной пустыни некоторых знаменитых писателей. Редакция опубликовала письмо в виде статьи под названием «Н.В. Гоголь, И.В. Киреевский, Ф.М. Достоевский и К.Н. Леонтьев перед старцами Оптиной пустыни».
Большая часть статьи составляет материал о Н.В. Гоголе и И.В. Киреевском. Достоевскому посвящен всего лишь один абзац. Тем не менее, он представляет большую ценность, так как отец Иосиф, будучи в то время келейником старца Амвросия, мог быть очевидцем посещения Достоевского.
Федор Михайлович Достоевский
«Среди старожилов нашей обители сохраняется воспоминание о посещении оной в 1877 г. (ошибка! – в 1878 г. – Г.Б.) другим знаменитым нашим писателем, Ф.М. Достоевским. Подолгу длились его беседы со старцем отцом Амвросием о многих насущных вопросах духовной жизни и спасении души. Вскоре затем появились в печати «Братья Карамазовы», написанные отчасти под впечатлением посещения его Оптиной пустыни и бесед с отцом Амвросием».
В этой простой записи важно свидетельство старца Иосифа о теме беседы Достоевского и старца Амвросия – «о многих насущных вопросах духовной жизни и спасении души». Как увидим далее, это не просто общие слова, но точное указание действительной темы беседы.
Так же важно, что старец Иосиф признает, что «Братья Карамазовы» написаны «под впечатлением посещения Оптиной пустыни и бесед с отцом Амвросием». У старца Иосифа в этом письме была возможность высказать какое-то несогласие с Достоевским в духе оценок Леонтьева. Но он этого не сделал. Более того, в письме можно прочесть косвенное указание на то, что в Оптиной пустыни узнали свой монастырь в «пригородном монастыре» «Братьев Карамазовых», а в старце Зосиме – отражение образа старца Амвросия.
Восприятие образа старца Зосимы как отражение реального старца Амвросия имело неожиданное продолжение в реальной действительности, когда уже саму Оптину пустынь и оптинских старцев стали воспринимать через призму романа «Братья Карамазовы» и образ старца Зосимы.
Этот «обратный эффект» относится прежде всего к старцу иеросхимонаху Анатолию (Потапову; 1855–1922). Он был также учеником и келейником старца Амвросия, одним из его духовных наследников. В начале ХХ века отец Анатолий был признанным Оптинским старцем, духовным наследником старца Амвросия, к которому приезжало много интеллигентной публики (в том числе П. Флоренский).
Вот что писал студент Санкт-Петербургской духовной академии И. Смоличев, побывавший у старца Анатолия в 1912 г.: «Келия иеромонаха Анатолия находится при одном из маленьких храмов, в коридоре которого постоянно ожидают богомольцы, жаждущие благословения отца Анатолия. Перешагнув порог скромной келии, мы увидели перед собой небольшого роста, слегка согбенного старичка, иеромонаха, лет шестидесяти, но еще бодрого на вид и необыкновенно подвижного и оживленного; со светлой улыбкой и ласковой, несколько торопливой речью он приветствовал нас. Яркий образ Зосимы – олицетворение идеального, светлого, божественного – невольно всплыл в нашем представлении при виде одухотворенного, детски светлого лица батюшки отца Анатолия».
Литературный герой определил восприятие действительности. Роман «Братья Карамазовы» для русской читающей публики стал своего рода путеводителем по Оптиной.
Протоиерей Геннадий Беловолов
В 1995 г. в альманахе «Оптина пустынь» были опубликованы «Записки» протоиерея Сергия Сидорова, хранящиеся в фондах Церковно-исторического музея Свято-Данилова монастыря, который был духовным чадом старца Анатолия (Потапова) и часто в начале ХХ века приезжал в Оптину пустынь. Во время посещения Оптиной пустыни в 1916 г. ему удалось побывать в келье старца Амвросия, в которой тот принимал Ф.М. Достоевского. Мемуарист писал: «Старец любезно показывал нам различные предметы домашнего обихода отца Амвросия. <…> Отец архимандрит поделился с нами и своими интересными воспоминаниями. Он присутствовал при знаменитом споре Достоевского с отцом Амвросием о вечных муках, когда Достоевский и Владимир Соловьев в 1879 (!) г. посетили старца».
Что это за спор? Был ли он или же это монастырская легенда?
Д.И. Стахеев, со слов В.С. Соловьева, вспоминал: «Федор Михайлович Достоевский, например, вместо того, чтобы послушно и с должным смирением внимать поучительным речам старца-схимника, сам говорил больше, чем он, волновался, горячо возражал ему, развивал и разъяснял значение произносимых им слов и, незаметно для самого себя, из человека, желающего внимать поучительным речам, обращался в учителя».
По рассказам Владимира Соловьева (он был в Оптиной пустыни вместе с Достоевским), таковым был Федор Михайлович в сношениях не только с монахом-схимником, но и со всеми другими обитателями пустыни, старыми и молодыми, будучи, как передавал Соловьев, в то время в весьма возбужденном состоянии, что обыкновенно проявлялось в нем каждый раз при приближении припадка падучей болезни… К воспоминаниям Стахеева нужно относиться достаточно осторожно. Скорее этот рассказ отражает впечатление, произведенное паломничеством Достоевского в монастырь на русскую либеральную общественность, к которой относился Стахеев.
Однако можно сделать вывод, что какая-то достаточно живая беседа произошла в келье старца Амвросия между старцем, писателем и философом.
О чем шла речь в келье старца Амвросия?
В общем тему беседы назвал старец Иосиф. Е. Поселянин приводит отзыв старца Амвросия о Вл. Соловьеве, который дает возможность представить основную тему и проблему беседы в келье. «Видел батюшка (Амвросий. – Г.Б.) и В.С.С. (Соловьева. – Г.Б.) и отозвался о нем: «Этот человек не верит в загробную жизнь».
Это, кажется, косвенно подтверждает архимандрит Агапит: отец Амвросий «о втором дал неодобрительный отзыв» (то есть о Соловьеве).
Если поверить этим источникам, создается картина серьезной полемики, прежде всего между старцем Амвросием и Соловьевым, о вечной жизни.
Однако вернемся к «спору». Составитель «Исторического описания Козельской Оптиной пустыни и Предтечева скита» (1902) иеромонах Ераст приводит важные поправки по поводу этой беседы, и в частности Владимира Соловьева. Приведем полностью эту цитату: «Считаем долгом восстановить здесь истину относительно отзыва отца Амвросия о Вл.С. Соловьеве. Автор «Очерков жизни отца Амвросия» (1 ч., 94 с.) (т.е. архимандрит Агапит. – Г.Б.) пишет, что о В.С. Соловьеве старец сделал «неодобрительный отзыв», причем сослался на январскую книгу Душ чт за 1892 год, с. 46; а там сказано, что «Соловьев не верит в будущую жизнь». Очевидно, слова старца, если их и слышала госпожа N от самого отца Амвросия, то не поняла смысла их. Нам лично отец Амвросий сказал (по поводу полемики К.Н. Леонтьева с Соловьевым о сочинениях Данилевского): «Спроси-ка Соловьева, как он думает о вечных мучениях?» В этих словах старца исключается всякое сомнение относительно веры Соловьева в будущую жизнь. Да это видно и из последних замечательных сочинений его, Соловьева: «Оправдание добра» и «Три разговора под липами».
Подытожить все имеющиеся сведения о «споре» в келье старца Амвросия можно следующим образом: спора в светском смысле этого слова не было. Судя по всему, это было «рассуждение мистическое»: о спасении души, о будущей жизни, о вечных мучениях. Возможно, именно здесь, в келье старца Амвросия, возникли некоторые идеи «Бесед и поучений старца Зосимы», в частности беседы «О аде и адском огне».
Вполне естественно, что живая беседа о вечных вопросах бытия могла привести писателя в волнение, о котором Соловьев вспоминает как о «весьма возбужденном состоянии».
Поразительно, что предания о Достоевском сохранились в Оптиной пустыни вплоть до 1917 г., и даже в первые годы советской власти.
«Спор» в поздних оптинских преданиях обрел некоторые «вещественные доказательства». Протоиерей Сергий Сидоров при описании кельи старца Амвросия сообщает: «Здесь были кресла, где сидел Гоголь, стул, который сломал во время спора со старцем Амвросием Достоевский». «Легенду о сломанном стуле» можно отнести к жанру монастырского – или околомонастырского – фольклора. Этот анекдот мог возникнуть на потребу светских паломников, искавших «ярких подробностей» пребывания в Оптиной великих писателей.
Хотя стул, связанный с памятью Достоевского, все же был.
О нем упоминает старец Варсонофий (Плиханков; 1845–1913). Будучи в начале ХХ века скитоначальником Оптинского скита, он принимал посетителей в той же келье, что и старец Амвросий. Однажды в келейной беседе с духовными чадами он упомянул имя Достоевского: «Достоевский, который бывал здесь и сиживал на этом кресле…»
Итак, память о посещении Достоевским Оптиной имела и материальное выражение в виде «мемориального» кресла, что можно считать первым этапом музеефикации пребывания писателя в монастыре.
Однако в келье старца Амвросия речь шла не только «об адском огне», но и о рае.
Старец схиархимандрит Варсонофий также был учеником старца Амвросия и, возможно, от своего учителя слышал диалог с Достоевским, который однажды достаточно подробно пересказал своим духовным чадам:
«Достоевский <…> говорил старцу Макарию (очевидно, что это ошибка, вместо «Амвросию». – Г.Б.), что раньше он ни во что не верил.
– Что же вас заставило повернуть к вере? – спрашивал его батюшка Макарий.
– Да я видел рай. Ах, как там хорошо, как светло и радостно! И насельники его так прекрасны, так полны любви. Они встретили меня с необычайной лаской. Не могу я забыть того, что пережил там, – и с тех пор повернул к Богу!
И действительно, повернул он круто, и мы веруем, что Достоевский спасен».
Здесь находится ценный материал для понимания «Сна смешного человека», но главное, что здесь мы соприкасаемся с тайной загробной участи души Достоевского. Старец Варсонофий заглянул, если так можно сказать, в посмертную биографию писателя. Как видим, Оптиной пустыни была открыта тайна Достоевского, и оптинские старцы знали ее: «Мы веруем, что он спасен».
По сути, старец Варсонофий сказал то же самое о Достоевском, что и старец Амвросий: «Это – кающийся», ибо покаяние, по учению святых отцов, есть “путь к спасению”.
Оптинские предания о Достоевском говорят о глубокой духовной связи и сродстве Достоевского и Оптиной пустыни.
Достоевский, пробывший в монастыре всего три дня, тем не менее остался в памяти Оптиной преданиями и легендами, реальными и вымышленными. Посещение Достоевским Оптиной пустыни стало не только для Достоевского событием его духовной жизни, но, как мы видели, также было примечательным событием и для истории самой Оптиной пустыни.
Можно сказать, что Оптина приняла Достоевского и запечатлела в своей памяти его образ. Более того, есть основание утверждать, что Достоевский соединился с образом Оптиной, так что уже невозможно понять и представить себе писателя без Оптиной или вне Оптиной, как, впрочем, наверное, и Оптину нельзя представить без Достоевского.
Теме «Достоевский и Оптина пустынь» придает особую значимость состоявшаяся в Оптиной пустыни 26 июля 1996 г. канонизация Собора преподобных отцов и старцев, в Оптиной пустыни просиявших. Этот собор составляет 14 имен оптинских старцев.
Имена четырех из упоминавшихся в настоящей работе оптинских старцев причислены среди прочих к лику святых: преподобный Иосиф, преподобный Анатолий, преподобный Варсонофий, а также преподобный Амвросий (канонизирован в 1988 г.). Таким образом, слова и суждения Оптинских старцев о Достоевском приобретают характер святости и силу церковного Предания. (Архиерейским Собором Русской Православной Церкви, проходившим 13–16 августа 2000 года, все тринадцать оптинских старцев причислены к лику святых для общецерковного почитания.)
Амвросий Оптинский (Гренков Александр Михайлович)
В миру Гренков Александр Михайлович
Иеросхимонах, старец, духовный писатель. В октябре 1839 г. после напряженной внутренней борьбы отправился во Введенскую Оптину пустынь, где проходил послушание. В 1842 г. был пострижен в мантию, в 1845 г. — посвящен в иеромонахи, в 1860 г. избран старцем-учителем жизни и с тех пор оптинский старец Амвросий неизменно привлекал к себе внимание всей России.
Жена писателя А.Г. Достоевская вспоминает: «…16 мая 1878 года нашу семью поразило страшное несчастие: скончался наш младший сын Леша <…>. Чтобы хоть несколько успокоить Федора Михайловича и отвлечь его от грустных дум, я упросила Вл.С. Соловьева, посещавшего нас в эти дни нашей скорби, уговорить Федора Михайловича поехать с ним в Оптину пустынь, куда Соловьев собирался ехать этим летом. Посещение Оптиной пустыни было давнишнею мечтою Федора Михайловича…».
Оптина пустынь — старинный монастырь, основанный, по преданию, еще в XIV в. возле древнего калужского города Козельска. Этот монастырь возродил особый тип русского монашества — старчество (старец в православии — руководитель совести). Достоевский ездил в Оптину пустынь с Вл.С. Соловьевым с 23 по 29 июня 1878 г.
«Вернулся Федор Михайлович из Оптиной пустыни как бы умиротворенный и значительно успокоившийся, — продолжает А.Г. Достоевская свои «Воспоминания», — и много рассказывал мне про обычаи Пустыни, где ему привелось пробыть двое суток. С тогдашним знаменитым «старцем», о. Амвросием, Федор Михайлович виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине, и вынес из его бесед глубокое и проникновенное впечатление. Когда Федор Михайлович рассказал «старцу» о постигшем нас несчастии и о моем слишком бурно проявившемся горе, то старец спросил его, верующая ли я, и когда Федор Михайлович отвечал утвердительно, то просил его передать мне его благословение, а также те слова, которые потом в романе старец Зосима сказал опечаленной матери… Из рассказов Федора Михайловича видно было, каким глубоким сердцеведом и провидцем был этот всеми уважаемый «старец»…».
В «Примечаниях к сочинениям Ф.М. Достоевского» А.Г. Достоевская, приведя слова Зосимы из «Братьев Карамазовых»: «Помяну, мать, помяну, и печаль твою на молитве вспомяну, и супруга твоего за здравие помяну», пишет: «Эти слова передал мне Федор Михайлович, возвратившись в 1878 году из Оптиной пустыни; там он беседовал со старцем Амвросием и рассказывал ему о том, как мы горюем и плачем по недавно умершему нашему мальчику. Старец Амвросий обещал Федору Михайловичу «помянуть на молитве Алешу» и «печаль мою», а также помянуть нас и детей наших за здравие. Федор Михайлович был глубоко тронут беседою со старцем и его обещанием за нас помолиться».
В записной книжке А.Г. Достоевской имеются слова Амвросия, сказанные им писателю и записанные ею со слов мужа: «Есть дети, которым предназначено свыше умереть или в утробе матери, или в раннем детстве, — это дети, зачатие которых произошло накануне Богородничных праздников» (ИРЛИ. № 30766).
Старец Амвросий послужил в известной мере прототипом старца Зосимы в «Братьях Карамазовых», и по Оптиной пустыни воспроизведена обстановка скита и кельи Зосимы, его окружения. Вот, например, как описывается келья Амвросия в одной из популярных брошюр о его жизни: «У домика было маленькое крылечко, дверь была с завешанными изнутри кисеей оконцем и отворялась в полутемные сенцы; направо из сеней была приемная. Стены ее были увешаны портретами разных подвижников последнего века и некоторых архиереев. Передний угол был заставлен большими иконами, и теплилась лампадка. Диван, несколько кресел и этажерка с духовными книгами дополняли убранство».
Образ старца Зосимы прогремел на всю Россию, однако через десять лет после смерти Достоевского писатель и философ К.Н. Леонтьев, которого Амвросий тайно постриг в монахи, пишет философу В.В. Розанову 13 апреля 1891 г.: «Но усердно молю Бога, чтобы вы поскорее переросли Достоевского с его «гармониями», которых никогда не будет, да и не нужно. Его монашество — сочиненное. И учение от Зосимы — ложное; и весь стиль его бесед фальшивый». Еще более резкий отзыв о Зосиме, в сравнении с Амвросием, содержится в письме К.Н. Леонтьева к В.В. Розанову от 8 мая 1891 г.: «В Оптиной «Братьев Карамазовых» правильным православным сочинением не признают, и старец Зосима ничуть не учением, ни характером на отца Амвросия не похож. Достоевский описал только его наружность, но говорить его заставил совершенно не то, что он говорит, и не в том стиле, в каком Амвросий выражается. У отца Амвросия прежде всего строго церковная мистика, а уже потом — прикладная мораль. У отца Зосимы (устами которого говорит сам Федор Михайлович!) — прежде всего мораль, «любовь» и т.д. … ну, а мистика очень слаба. Не верьте ему, когда он хвалится, что знает монашество; он знает хорошо только свою проповедь любви — и больше ничего! Он в Оптиной пустыни пробыл дня два-три всего! … «Любовь» же (или проще и яснее, доброту, милосердие, справедливость) надо проповедовать, ибо ее мало у людей, и она легко гаснет у них, но не должно пророчить ее воцарение на земле. Это психологически, реально невозможно и теологически непозволительно, ибо давно осуждено церковью, как своего рода ересь…».
В этой переписке с В.В. Розановым К.Н. Леонтьев приводит письмо к нему Вл.С. Соловьева, в котором последний чрезвычайно резко пишет о религиозности Достоевского, по существу, совпадая с высказываниями К.Н. Леонтьева: «Достоевский горячо верил в существование религии и нередко рассматривал ее в подзорную трубу, как отдаленный предмет, но стать на действительно религиозную почву никогда не умел».
Под влиянием писем К.Н. Леонтьева многие исследователи творчества Достоевского считают, что реальный старец Амвросий лишь внешне послужил прототипом Зосимы, а все учение Зосимы основано на творениях Тихона Задонского. Действительно, знаменитый Тихон Задонский, живший в XVIII в., уже давно привлекал внимание Достоевского. В письме к своему другу поэту А.Н. Майкову от 25 марта (6 апреля) 1870 г. Достоевский отмечает: «Хочу выставить во 2-й повести главной фигурой Тихона Задонского… Авось выведу величавую положительную святую фигуру… Почем мы знаем: может быть, именно Тихон-то и составляет наш русский положительный тип, который ищет наша литература…».
Но действительно ли Зосима лишь внешне похож на Амвросия и действительно ли оптинские старцы не признали «своими» ни «Братьев Карамазовых», ни Зосиму, почему К.Н. Леонтьев назвал христианство Достоевского «розовым», и что это за письмо Вл.С. Соловьева, который раньше писал совсем противоположное о религиозности писателя? Однако, прежде чем ответить на эти вопросы, укажем, что отец Амвросий принадлежал к «серафимовскому течению» русской религиозной мысли, которое отличалось от главного Византийско-Московского течения так же, как Нил Сорский от Иосифа Волоцкого. Почти забытое движение Нила Сорского возродили в XVIII в. три человека: отец Паисий Величковский (1722—1794), Тихон Задонский (1724—1783) и Серафим Саровский (1759—1833). Оптина пустынь и стала неофициальным центром православной культуры и духовной жизни, тем центром, где наиболее ярко раскрылись духовные ценности учения Нила Сорского. Достоевский совершенно точно писал о возрождении старчества в «Братьях Карамазовых»: «Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия одним из великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма еще не во многих монастырях и даже подвергалось иногда почти что гонениям как неслыханное по России новшество. В особенности процвело оно у нас на Руси в одной знаменитой пустыни, Козельской Оптиной». Отметим здесь также, что последователи Паисия Величковского вновь принесли в Россию почти забытые к тому времени аскетические и мистические творения древних отцов церкви.
Отец Амвросий был учеником о. Льва, умершего в 1842 г. и о. Макария, умершего в 1860 г. И о. Лев (иеромонах Леонид), и о. Макарий были непосредственными учениками Паисия Величковского, а если учесть к тому же, что в библиотеке Достоевского имелась книга «Жизнеописание Оптинского старца иеромонаха Леонида (в схиме Льва)», то можно с уверенностью предположить, что прежде чем ехать в Оптину пустынь и прежде чем создавать образ Зосимы, Достоевский изучил всю историю Оптиной пустыни, знал о борьбе «стяжателей» и «нестяжателей», Иосифа Волоцкого и Нила Сорского в русской церкви, и знал, что Амвросий принадлежит к последователям Нила Сорского и Паисия Величковского, т.е. к «серафимовскому течению» русской религиозной мысли.
Вот основные мысли учения Амвросия, нашедшие отражение в «Братьях Карамазовых». Прежде всего, все учение старца Амвросия пронизывает любовное смирение. «Ведь смирение состоит в том, — замечает Амвросий в одном из своих писем, — когда человек видит себя одним из худших из всех, не только людей, но и бессловесных животных, и даже самых духов злобы». Зосима учит: «Человек, не возносись над животными: они безгрешны, а ты со своим величием гноишь землю своим появлением на ней… Пред иною мыслью станешь в недоумении, особенно видя грех людей, и спросишь себя: «Взять ли силой, али смиренною любовью?». Всегда решай: «Возьму смиренною любовью». Решишься так раз навсегда и весь мир покорить возможешь. Смирение любовное — страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего». Следуя евангельской заповеди удерживаться от осуждения людей, Зосима учит: «Помни особенно, что не можешь ничьим судиею быти. Ибо не может быть на земле судья преступника, прежде чем сам сей судья не познает, что и он такой же преступник, как и стоящий перед ним, и что он-то за преступление стоящего перед ним, может, прежде всех и виноват». А вот слова Амвросия: «Только старайся жить по евангельским заповедям Господним, и прежде всего никого ни о чем не судить, чтобы и самой несудимой быть».
Как и Нил Сорский, Амвросий учил держаться в духовной жизни среднего пути, чувства меры: «А средняя мера везде и во всем одобряется». Одно из писем Амвросия мирским особам так и озаглавлено: «В посте должна быть мера». Вот почему монах Ферапонт в «Братьях Карамазовых», фанатик, «иосифлянин» XIX в., осуждает Зосиму за совет монаху, которого преследовали видения злых духов, принять лекарство. А между тем одно из писем Амвросия к мирским особам так и называется: «Лечиться — не грех». «Все от Бога, — пишет Амвросий, — и лечебные средства, и самые лекари. И не в том состоит грех, что человек прибегает к врачебным пособиям; а в том, если больной всю надежду на выздоровление полагает в одном враче и врачебных средствах, забывая притом, что все зависит от всеблагого всемогущего Бога, который один, их же хочет, живит или мертвит».
Проблема страдания и всеобщей ответственности каждого за всех и всех за каждого — одна из центральных проблем в учении Амвросия и Зосимы. «Иногда посылаются человеку страдания безвинно для того, — учил Амвросий, — чтобы он по примеру Христа страдал за других… Иметь совершенную любовь и значит страдать за ближних». Близок к этому и Зосима: «Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того, как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж, несомненно, уверуете и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу».
И проблема свободы, тоже одна из важнейших проблем в учении Амвросия и Зосимы, решается ими одинаково: истинная свобода ведет к единству человеческой свободы и божественной правды. Одно из писем Амвросия к мирским особам, которое называется «Человеку дана свобода. Как спастись», начинается следующим рассуждением: «Человеку даны от Бога свобода и разум и закон откровения; и свобода эта испытывается, как человек ее употребит».
Таких примеров совпадений мыслей в учении Амвросия и Зосимы можно было бы привести значительно больше, однако и сказанного уже достаточно, чтобы сделать вывод о том, что все эти мысли были в разной степени общими для всех последователей Нила Сорского, в том числе и для Тихона Задонского и для Амвросия. (Необходимо отметить, что сам Амвросий принимал непосредственное участие в издании трудов Нила Сорского, Тихона Задонского, Паисия Величковского). Остановимся кратко на темах, присущих исключительно Амвросию, Зосиме и самому Достоевскому как современникам. С этой точки зрения можно сравнить обличение Достоевским нигилизма, атеизма и социализма в «Дневнике писателя» с письмом Амвросия от 14 марта 1881 г. по поводу убийства Александра II, которое так и называется «Нигилисты и цареубйцы суть предтечи Антихриста»: «Не знаю, что вам написать об ужасном настоящем времени и жалком положении дел в России… Дух антихристов от времен апостольских действует через предтечей своих… Сперва он действовал чрез разных еретиков, … потом действовал хитро чрез образованных масонов; а, наконец, теперь чрез образованных нигилистов стал действовать нагло и грубо, паче меры». Весьма показательным в данном случае является тот факт, что один из снов Амвросия, о котором он рассказывает в письмах к мирским особам, поразительно напоминает каторжный сон Раскольникова.
Можно сопоставить также антикатолический характер «Легенды о Великом инквизиторе» в «Братьях Карамазовых» с учением оптинских старцев и, в частности, Амвросия. Верный ученик Зосимы, отец Паисий говорит в «Братьях Карамазовых»: «Не церковь обращается в государство, поймите это. То Рим и его мечта. То третье диаволово искушение! А напротив, государство обращается в церковь, восходит до церкви и становится церковью на всей земле». Одно из писем Амвросия, которое он озаглавил «Римскому католику, женатому на православной, о неправде католичества», начинается так: «В Евангельском учении проповедуется любовь; а римско-католические ксендзы внушают с самых юных лет своим прихожанам презорство и ненависть к иноверцам, особенно православным. Господь в Евангелии глаголет: «Царство Мое несть от мира сего», а римские попы пожелали и земного царства». Эти же антикатолические мысли можно найти и в учениях других оптинских старцев.
Достоевский как бы предугадал и «посмертную судьбу» Амвросия, также соединив ее с «посмертной судьбой» Зосимы. Можно сравнить главу «Тлетворный дух» в седьмой книге «Братьев Карамазовых» со словами Амвросия, которые Достоевский мог слышать в Оптиной пустыни, так как их часто повторял Амвросий: «Много я от людей славы при жизни принял, и потому от меня будет смрад». По русскому народному верованию, тела проповедников считались неподвластными тлению. В главе «Тлетворный дух» Достоевский боролся с этим суеверным подходом к религии (необходимо отметить, что Иосиф Волоцкой критиковал Нила Сорского за то, что он в издаваемых им житиях святых опускал упоминания о чудесах), как бы проверяя практически завет Зосимы своей пастве: «Дети, не ищите чудес, чудеса убивают веру». А вот что пишет очевидец последних дней старца Амвросия: «В начале своей предсмертной болезни старец Амвросий велел одной монахине читать книгу Иова. В ней между прочим сказано, что от смрада ран сего праведника бежала даже его жена. Этим примером, как думается, старец предуказывал на то, что и с ним подобное случится после его кончины. Действительно, от тела покойного вскорости стал ощущаться тяжелый мертвый запах. Впрочем, об этом обстоятельстве давно еще он прямо говорил своему келейнику о. Иосифу. На вопрос же последнего — почему так? — смиренный старец сказал: «Это мне за то, что в жизни я принял слишком много незаслуженной чести»». Однако в данном случае не исключена возможность влияния и Достоевского на Амвросия, т.е. Амвросий мог предсказать свою «посмертную судьбу» после чтения «Братьев Карамазовых».
Но есть в Зосиме и темы, отличные от всего учения Амвросия. Космический мистицизм, отсутствие догматизма в вере, восторженная любовь ко всему земному, преобладание учения о человеке и мире над учением о Боге, отсутствие страха греха, культ Матери-Земли — вот то новое, что Достоевский внес в образ Зосимы по сравнению с его реальным прототипом — оптинским старцем Амвросием. Вспомним известные слова Зосимы: «Люби повергаться на землю и лобызать ее. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, всё люби, ищи восторга и исступления сего. Омочи землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои».
Итак, действительно ли прав был К.Н. Леонтьев, когда писал, что «старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож»? В своей книге о Достоевском Н.А. Бердяев замечает: «Не только консервативное католичество, но и консервативное православие должно встретить затруднения в признании Достоевского своим… Христианство Достоевского не историческое, а апокалипсическое христианство… Зосима не есть образ традиционного старчества. Он не похож на оптинского старца Амвросия».
Однако, наиболее близок к истине оказался Г.В. Флоровский, когда он отмечает, что образ Зосимы — это, в сущности, продолжение и возрождение традиций Нила Сорского, которые Достоевский увидел в творениях Тихона Задонского, в личности Амвросия, в трудах Исаака Сирина и пророчески синтезировал их. В этом смысле образ Зосимы действительно не всегда вписывался в современное Достоевскому традиционное православное монашество, если только слово «традиционный» означает преобладающую «иосифлянскую» традицию.
В противостоянии К.Н. Леонтьева и Достоевского мы ближе к Достоевскому. Любовь и человечность — не «розовость». Достоевский тут в старцах «угадал лучше», как и в кое-чем другом. Конечно, и Ферапонт, и «старец, подвергшийся тлению», даже и не стилизованы, а несколько романизированы. Это законно и неизбежно было для Достоевского: у него ведь был особый реализм. И надо прочитывать все верно, не сквозь леонтьевскую суховатую прозу. Сам К.Н. Леонтьев характерен тоже как один из русских старцев. Но он не добрался до настоящей, т.е. благодатной, харизматической духовности, а просто был умным и горячим (как мы увидим дальше в истории с письмом Вл.С. Соловьева, иногда и слишком горячим) сыном своего народа.
В свое время В.В. Розанов точно заметил: «Если это не отвечало типу русского монашества XVIII—XIX веков (слова Леонтьева), то, может быть, и даже, наверное, отвечало типу монашества IV—IX веков». К Златоусту Достоевский, действительно, во всяком случае, ближе (и именно в своих социальных мотивах), чем К.Н. Леонтьев. В.В. Розанов прибавляет: «Вся Россия прочла его «Братьев Карамазовых» и изображению старца Зосимы поверила. «Русский инок» (термин Достоевского) появился как родной и как обаятельный образ в глазах всей России, даже неверующих ее частей».
Ну, а как же быть с письмом Вл.С. Соловьева к К.Н. Леонтьеву, так диаметрально противоположным по смыслу более ранним «Трем речам в память Достоевского Вл.С. Соловьева» (1881—1883) и его же «Заметке в защиту Достоевского от обвинения в «новом христианстве»» (1884) по поводу труда К.Н. Леонтьева «Наши новые христиане…», в которых Вл.С. Соловьев, наоборот, утверждал, что Достоевский всегда стоял на «действительно религиозной почве»? Р.А. Гальцева и И.Б. Роднянская совершенно справедливо пишут о том, что «по-видимому, сведения, исходящие от Леонтьева, требуют осторожного отношения ввиду того, что из-за присущей ему странной захваченности в любом принципиальном споре он часто переакцентирует факты и мнения»; далее: «Подобные казусы заставляют предположить, что Леонтьев столь же произволен, когда он сообщает высокомерный отзыв Соловьева о религиозности Достоевского, будто бы содержащийся в одном из писем Соловьева, которое Леонтьев цитирует явно по памяти и без указания даты».
Почему же К.Н. Леонтьев не принял Зосиму? Да прежде всего потому, что сам он был убежденным «иосифлянином» (не случайно К.Н. Леонтьев назвал христианство Достоевского «розовым», а Н.А. Бердяев в своей книге «Константин Леонтьев» , в свою очередь, назвал христианство самого К.Н. Леонтьева «черным христианством»). Вряд ли можно согласиться и с утверждением К.Н. Леонтьева, что «в Оптиной «Братьев Карамазовых» правильным православным сочинением не признают». Действительно, Достоевский изобразил, точнее, спроецировал оптинских старцев, их «серафимовское течение», т.е. традиции Нила Сорского, — в будущее. Силою своей художественной прозорливости Достоевский угадал и распознал эту серафическую струю в русском благочестии и намеченную линию пророчески продолжил. Но, как мы показали, К.Н. Леонтьев был не прав, утверждая, что «старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож». Образ Зосимы — собирательный литературный образ, «идеальный» или «идеализированный» портрет. В этом образе нашли отражение и учение Нила Сорского, и учение Тихона Задонского, и книга «Житие и подвиги старца схимонаха Зосимы», и личное знакомство Достоевского с оптинским старцем Амвросием. Однако от старца Амвросия в образ Зосимы вошло значительно больше, чем простое внешнее сходство.
Когда Алеша с тревогой и с болью в сердце вошел в келью старца, то остановился почти в изумлении: вместо отходящего больного, может быть уже без памяти, каким боялся найти его, он вдруг его увидал сидящим в кресле, хотя с изможженным от слабости, но с бодрым и веселым лицом, окруженного гостями и ведущего с ними тихую и светлую беседу. Впрочем, встал он с постели не более как за четверть часа до прихода Алеши; гости уже собрались в его келью раньше и ждали, пока он проснется, по твердому заверению отца Паисия, что «учитель встанет несомненно, чтоб еще раз побеседовать с милыми сердцу его, как сам изрек и как сам пообещал еще утром». Обещанию же этому, да и всякому слову отходящего старца, отец Паисий веровал твердо, до того, что если бы видел его и совсем уже без сознания и даже без дыхания, но имел бы его обещание, что еще раз восстанет и простится с ним, то не поверил бы, может быть, и самой смерти, всё ожидая, что умирающий очнется и исполнит обетованное. Поутру же старец Зосима положительно изрек ему, отходя ко сну: «Не умру прежде, чем еще раз не упьюсь беседой с вами, возлюбленные сердца моего, на милые лики ваши погляжу, душу мою вам еще раз изолью». Собравшиеся на эту последнюю, вероятно, беседу старца были самые преданные ему друзья с давних лет. Их было четверо: иеромонахи отец Иосиф и отец Паисий, иеромонах отец Михаил, настоятель скита, человек не весьма еще старый, далеко не столь ученый, из звания простого, но духом твердый, нерушимо и просто верующий, с виду суровый, но проникновенный глубоким умилением в сердце своем, хотя видимо скрывал свое умиление до какого-то даже стыда. Четвертый гость был совсем уже старенький, простенький монашек, из беднейшего крестьянского звания, брат Анфим, чуть ли даже не малограмотный, молчаливый и тихий, редко даже с кем говоривший, между самыми смиренными смиреннейший и имевший вид человека, как бы навеки испуганного чем-то великим и страшным, не в подъем уму его. Этого как бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть, ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов, как с ним, несмотря на то, что когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси. Было это уже очень давно, лет пред тем уже сорок, когда старец Зосима впервые начал иноческий подвиг свой в одном бедном, малоизвестном костромском монастыре и когда вскоре после того пошел сопутствовать отцу Анфиму в странствиях его для сбора пожертвований на их бедный костромской монастырек. Все, и хозяин и гости, расположились во второй комнате старца, в которой стояла постель его, комнате, как и было указано прежде, весьма тесной, так что все четверо (кроме Порфирия-послушника, пребывавшего стоя) едва разместились вокруг кресел старца на принесенных из первой комнаты стульях. Начало уже смеркаться, комната освещалась от лампад и восковых свеч пред иконами. Увидав Алешу, смутившегося при входе и ставшего в дверях, старец радостно улыбнулся ему и протянул руку.
— Здравствуй, тихий, здравствуй, милый, вот и ты. И знал, что прибудешь.
Алеша подошел к нему, склонился пред ним до земли и заплакал. Что-то рвалось из его сердца, душа его трепетала, ему хотелось рыдать.
— Что ты, подожди оплакивать, — улыбнулся старец, положив правую руку свою на его голову, — видишь, сижу и беседую, может, и двадцать лет еще проживу, как пожелала мне вчера та добрая, милая, из Вышегорья, с девочкой Лизаветой на руках. Помяни, господи, и мать, и девочку Лизавету! (Он перекрестился). Порфирий, дар-то ее снес, куда я сказал?
Это он припомнил о вчерашних шести гривнах, пожертвованных веселою поклонницей, чтоб отдать «той, которая меня бедней». Такие жертвы происходят как епитимий, добровольно на себя почему-либо наложенные, и непременно из денег, собственным трудом добытых. Старец послал Порфирия еще с вечера к одной недавно еще погоревшей нашей мещанке, вдове с детьми, пошедшей после пожара нищенствовать. Порфирий поспешил донести, что дело уже сделано и что подал, как приказано ему было, «от неизвестной благотворительницы».
— Встань, милый, — продолжал старец Алеше, — дай посмотрю на тебя. Был ли у своих и видел ли брата?
Алеше странно показалось, что он спрашивает так твердо и точно об одном только из братьев, — но о котором же: значит, для этого-то брата, может быть, и отсылал его от себя и вчера, и сегодня.
— Одного из братьев видел, — ответил Алеша.
— Я про того, вчерашнего, старшего, которому я до земли поклонился.
— Того я вчера лишь видел, а сегодня никак не мог найти, — сказал Алеша.
— Поспеши найти, завтра опять ступай и поспеши, всё оставь и поспеши. Может, еще успеешь что-либо ужасное предупредить. Я вчера великому будущему страданию его поклонился.
Он вдруг умолк и как бы задумался. Слова были странные. Отец Иосиф, свидетель вчерашнего земного поклона старца, переглянулся с отцом Паисием. Алеша не вытерпел.
— Отец и учитель, — проговорил он в чрезвычайном волнении, — слишком неясны слова ваши… Какое это страдание ожидает его?
— Не любопытствуй. Показалось мне вчера нечто страшное… словно всю судьбу его выразил вчера его взгляд. Был такой у него один взгляд… так что ужаснулся я в сердце моем мгновенно тому, что уготовляет этот человек для себя. Раз или два в жизни видел я у некоторых такое же выражение лица… как бы изображавшее всю судьбу тех людей, и судьба их, увы, сбылась. Послал я тебя к нему, Алексей, ибо думал, что братский лик твой поможет ему. Но всё от господа и все судьбы наши. «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Запомни сие. А тебя, Алексей, много раз благословлял я мысленно в жизни моей за лик твой, узнай сие, — проговорил старец с тихою улыбкой. — Мыслю о тебе так: изыдешь из стен сих, а в миру пребудешь как инок. Много будешь иметь противников, но и самые враги твои будут любить тебя. Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь, и жизнь благословишь, и других благословить заставишь — что важнее всего. Ну вот ты каков. Отцы и учители мои, — умиленно улыбаясь, обратился он к гостям своим, — никогда до сего дня не говорил я, даже и ему, за что был столь милым душе моей лик сего юноши. Теперь лишь скажу: был мне лик его как бы напоминанием и пророчеством. На заре дней моих, еще малым ребенком, имел я старшего брата, умершего юношей, на глазах моих, всего только семнадцати лет. И потом, проходя жизнь мою, убедился я постепенно, что был этот брат мой в судьбе моей как бы указанием и предназначением свыше, ибо не явись он в жизни моей, не будь его вовсе, и никогда-то, может быть, я так мыслю, не принял бы я иноческого сана и не вступил на драгоценный путь сей. То первое явление было еще в детстве моем, и вот уже на склоне пути моего явилось мне воочию как бы повторение его. Чудно это, отцы и учители, что, не быв столь похож на него лицом, а лишь несколько, Алексей казался мне до того схожим с тем духовно, что много раз считал я его как бы прямо за того юношу, брата моего, пришедшего ко мне на конце пути моего таинственно, для некоего воспоминания и проникновения, так что даже удивлялся себе самому и таковой странной мечте моей. Слышишь ли сие, Порфирий, — обратился он к прислуживавшему его послушнику. — Много раз видел я на лице твоем как бы огорчение, что я Алексея больше люблю, чем тебя. Теперь знаешь, почему так было, но и тебя люблю, знай это, и много раз горевал, что ты огорчаешься. Вам же, милые гости, хочу я поведать о сем юноше, брате моем, ибо не было в жизни моей явления драгоценнее сего, более пророческого и трогательного. Умилилось сердце мое, и созерцаю всю жизнь мою в сию минуту, како бы вновь ее всю изживая…
Здесь я должен заметить, что эта последняя беседа старца с посетившими его в последний день жизни его гостями сохранилась отчасти записанною. Записал Алексей Федорович Карамазов некоторое время спустя по смерти старца на память. Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но всё же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих. Раз или два беседа прерывалась чтением Евангелия, читал отец Паисий. Замечательно тоже, что никто из них, однако же, не полагал, что умрет он в самую эту же ночь, тем более что в этот последний вечер жизни своей он, после глубокого дневного сна, вдруг как бы обрел в себе новую силу, поддерживавшую его во всю длинную эту беседу с друзьями. Это было как бы последним умилением, поддержавшим в нем неимоверное оживление, но на малый лишь срок, ибо жизнь его пресеклась вдруг… Но об этом после. Теперь же хочу уведомить, что предпочел, не излагая всех подробностей беседы, ограничиться лишь рассказом старца по рукописи Алексея Федоровича Карамазова. Будет оно короче, да и не столь утомительно, хотя, конечно, повторяю это, многое Алеша взял и из прежних бесед и совокупил вместе.
|
» Часть 2, книга 5, глава 7 |
Глава 2 » |
Образ старца в «Сказании о белгородском киселе»
Старец – главный герой «Сказания о белгородском киселе», но знакомимся мы с ним и не с первых строк. Сначала Нестор рассказывает об осаде русичей печенегами, о сильном голоде в Белгороде. Измученные горожане созвали вече, чтобы решить, сдаваться врагу или нет. Старейшины не смогли придумать, как спастись. Их разум был затуманен мыслями о том, что князь покинул их. Старец не был на собрании, но, как только узнал о беде, поспешил на помощь.
Автор не описывает внешность этого героя. Тем не менее, у многих современных читателей его образ вырисовывается под впечатлением от фильмов и произведений о Киевской Руси. Мое воображение, например, рисует пожилого мужчину с бородой, длинными седыми волосами, в полотняной рубахе и с посохом, который неторопливо и уверенно разговаривает с земляками. Но, думаю, каждый представляет героя по-своему.
Не указывается также и имя героя. Оно либо «стерлось» из народной памяти, ведь с момента описываемых событий прошло более столетия, либо старец – собирательный образ древнерусского мудреца. Для понимания образа важно понимать значение слова «старец». Есть два толкования: уважаемый старик и пожилой монах, духовный наставник. Нестор не уточнил, кем был старец, поэтому для характеристики образа подходят оба значения слова.
Нестор также ничего не говорит о характере старца, но о нем можно судить, учитывая его поступок. Этот мужчина не мог оставаться равнодушным к чужой беде. Он был решительным, умел брать на себя огромную ответственность и это очень важно, ведь не каждый осмелится нести ответственность за судьбу целого города. Можно предположить, что белгородцы хорошо знали старца, ведь без сомнения принялись выполнять то, что он сказал: «Они же с радостью обещали послушаться». Эпитет «радостно» свидетельствует о том, что старец сумел возродить надежду в сердцах земляков.
Герой умел держать себя в руках, не поддаваться всеобщей панике. Если бы не эта черта характера, Белгород бы сдался врагам. Старец полагался только на свой ум, жизненный опыт и интуицию. По том, как он давал команды людям видно, что мужчина был уверен в результате своего плана.
Старец был человеком смелым. Он не боялся посмотреть в глаза врагу. Герой приказал привести печенег в город. Его отвага передалась, видимо, и другим людям. Но самой храбрости было бы мало для освобождения города от целого войска печенег. Старец был еще и хитрым, находчивым. Когда мы слышим слово «хитрость», как правило, возникают не очень приятные ассоциации. Но не в случае со старцем. Ведь его хитрость была использована во благо народа.
Сегодня образ старца из «Сказания о белгородском киселе» по праву считается воплощением народной мудрости. Это пример человека, который является опорой для земляков, источником их духовной силы и энергии. Такие люди есть в каждом поколении, стоит прислушиваться к их советам и мнению, ведь их учителем является сама жизнь.
Понравилось сочинение? А вот еще:
17 ноября 2019 года Оптинский лекторий собрал слушателей на третью встречу, посвященную творчеству Федора Михайловича Достоевского и значению Оптиной пустыни в жизни великого русского писателя. На этот раз перед многочисленной аудиторией, которую составили насельники обители, паломники, специально приехавшая из Москвы православная молодежь, выступили два лектора: протоиерей Георгий Ореханов – доктор исторических наук, профессор Православного Свято-Тихоновского университета, и Анастасия Георгиевна Гачева – доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института мировой литературы Российской академии наук, член Комиссии по изучению наследия Ф.М. Достоевского при Президиуме РАН.
«Найти в человеке человека»
Епископ Можайский Леонид
Открывая встречу, наместник монастыря, епископ Можайский Леонид в своем вступительном слове высказал очень точную мысль: мы далеко не всегда замечаем связь событий – не умеем видеть за ними всем управляющий, всё пронизывающий Промысл Божий. А ведь такие сопоставления, если мы настроены их увидеть, предлагают нам более глубокий уровень восприятия и осмысления явлений нашей жизни, в том числе и того, что кажется «пройденным», изученным, принадлежащим истории. Владыка Леонид напомнил, как дата предыдущего лектория о творчестве Н.В. Гоголя совпала с празднованием рождества святителя Николая Чудотворца, и это непреднамеренное совпадение сразу задало тон разговора о «чистом и строгом» христианстве Гоголя.
17 ноября – дата особенная именно для Оптиной пустыни, день официального возрождения монастыря: 32 года назад обитель была возвращена Русской Православной Церкви. Закрытая и разоренная Оптина не существовала в действительности, сказал владыка, но свет ее святости жил на страницах «Братьев Карамазовых» Достоевского и, так или иначе, открывался внимательному читателю.
Заметим в свою очередь еще одно поразительное совпадение: евангельское чтение, пришедшееся на этот воскресный день. Фрагмент восьмой главы Евангелия от Луки (стихи 41-56) – да, собственно, и вся глава – это некая концентрация одного из важнейших призывов Святого Благовествования: не бойся, только веруй. Повествование о воскрешении дочери Иаира, к которому и обращены эти слова Господа; рассказ о спасенной своей верой кровоточивой женщине; а если вспомнить всю главу, то в предыдущих стихах – Гадаринский бесноватый и его не пожелавшие поверить, отвернувшиеся от Христа сограждане; притча о сеятеле – об образах веры; чудесное спасение учеников от бури на озере… – всё ставит нас перед центральным вопросом: где вера ваша? (Лк. 8, 25)
Доктор филологических наук Гачева А.Г.
И именно с утверждения о том, что в мировосприятии и в творчестве Достоевского проблема веры стоит на первом месте, более того – радикально заострена без возможности «теплохладного» варианта, – начала А.Г. Гачева первый раздел лекции, озаглавленный «Достоевский и его образ веры».
Время Достоевского являло собой драматическое сочетание мировоззренческих позиций – от явлений возрождения православной святости, возросшего доверия к аскетическому идеалу до полного отрицания «возможности веровать цивилизованному человеку» и горькой правоты Тютчевских строк о «страшном раздвоенье» одичалого земного мира
в наш век, неверием больной…
Особый трагизм был в том, что это раздвоенье, этот разлом проходил прямо по душам, подвергая «отчаянным сомнениям», зачастую глумлению то, что от младенчества в русском человеке было заложено «генетически», впитано с молоком матери, с детскими книжками из Священной истории – чистую веру. Сам язык православной службы, символика храма – эта «школа богословия, открытая для всех», для большинства были уже не просто непонятны, но вызывали отчуждение или раздражение. И, по евангельскому слову, мало было избранных, достигших в этой атмосфере, как говорил Достоевский, «совершеннолетней», сознательной веры. Федора Михайловича Господь определенно избрал и привел к этой вере через страдание – потому, видимо, что была в нем изначально некая основа, благодаря которой жизненная катастрофа – смертный приговор, каторга не убили его личность, но породили жажду обновления, восстановления погибшего человека. «В несчастье яснеет истина», – напишет он Н.Д. Фонвизиной, и исповедает свой символ веры: «…верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но <…> и не может быть».
С этой истинной верой пришло и понимание христианской любви: «Любите все создание Божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите <…> Будешь любить всякую вещь, и тайну Божию постигнешь в вещах <…> И полюбишь наконец весь мир уже всецелою, всемирною любовью»; «Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того, как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей (из поучений старца Зосимы в «Братьях Карамазовых»). Определилась задача: «найти в человеке человека» – образ Божий, не отказываясь от того, что писатель называл реализмом в высшем смысле – изображением глубин души человеческой.
Анастасия Георгиевна особенно подчеркнула то, что даже страшные безудержностью своих страстей, греха, падения герои Достоевского – Ставрогин, Смердяков, «Подпольный человек», Алексей Иванович из «Игрока», главный персонаж «Кроткой» – мучающиеся и погибающие в муке безверия, даже (!) «бес» – Петруша Верховенский – не лишены авторского сострадания. Беспощадное исследование Достоевским бездн их души не имеет ничего общего с модернистским «копанием», поскольку последнее не предполагает в человеке образа Божия. Как и не предполагает «проверки Христом» своей нравственной позиции. Между тем и «совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного» (из записной тетради Достоевского начала 1880-х годов).
Бог – центр картины мира Достоевского. И человек должен, обязан осуществлять закон любви, потому что идеал и вектор развития задан ему Самим Христом, который есть Любовь и Истина. Так Достоевский выходит к теме Воскресения, будущей жизни, идее преображения мира в Царство Христово. Отсюда и образы праведников, противополагаемые его «безверным» (или верующим «идеологически», лишь умом) героям. Праведник из народа Макар Иванович («Подросток)»; подвижники Церкви – епископ Тихон («Бесы») и старец Зосима («Братья Карамазовы») – образы, которые могли родиться, в том числе, под непосредственным влиянием общения писателя со старцами Оптиной пустыни.
Достоевский чаял поворота истории на Божии пути, бессмертие души для него было основанием самостояния человека в мире. Отсутствием высших целей в жизни он объяснял тоску и мучение современного ему общества и особенно молодежи. Формулу изменения мира писатель вывел еще в подготовительных материалах к роману «Бесы»: каяться, себя созидать, созидать Царствие Божие внутри себя. Нетрудно увидеть, что эта формула совпадает со святоотеческой проповедью духовной работы и деятельной любви. Кстати, «Слова подвижнические» святого Исаака Сирина были любимой книгой Федора Михайловича.
Творчество Достоевского поднимает столько неисчерпаемых в своей глубине вопросов, что, конечно, регламент лекции позволил затронуть только самую малую их часть. Так, отдельного разговора требует понимание образа Христа у Достоевского – в «Идиоте», «Братьях Карамазовых», и шире – у его современников. Читателей можно только отослать к печатным работам и видеозаписям лекций Анастасии Георгиевны, где многие аспекты этой и иных тем раскрыты более подробно.
«Вся Россия… изображению старца Зосимы поверила»
Прот. Георгий Ореханов
Второй раздел лекции, представленный протоиереем Георгием Орехановым, был посвящен собственно теме «Достоевский и Оптина пустынь». Продолжая мысль А.Г. Гачевой о мире, современном Достоевскому, – мире, «в котором Христос не воскрес», отец Георгий привел еще несколько очень ярких свидетельств, «разительного и глубокого атеизма», по словам В.В. Розанова, пережитого Россией в 1880-х годах, когда «казалось невозможным верить», и традиционное христианство, традиционная церковность полностью игнорировались. Например, обращение к Церкви Константина Леонтьева, будущего монаха Климента, а в то время дипломата и успешного литератора, вызвало в обществе серьезные сомнения в его психической полноценности. Да и сама по себе поездка в Оптину, о которой уже повсеместно шла слава, тем не менее, в кругу Достоевского и Толстого тоже считалась чем-то из ряда вон выходящим.
Достоевский очень глубоко чувствовал всю трагичность ситуации, сказал отец Георгий, подтвердив это многими цитатами из «Дневника писателя», заметок и писем. Поэтому, создавая образы старцев, и особенно старца Зосимы как образца любви и высокой жизни, Достоевский ясно понимал, какие возражения и какое неприятие он может вызвать.
Отец Георгий рассказал о возможных прототипах старцев в творчестве писателя, упомянув святителей Тихона Задонского, Игнатия (Брянчанинова), преподобного Паисия (Величковского), афонского монаха Аникиту (Ширинского-Шихматова), странствующего инока Парфения (Агеева) и старцев Льва Оптинского и Зосиму (Верховского). Можно утверждать, что окончательно образ старца Зосимы сложился именно в Оптиной пустыни. В обитель Достоевский приехал в июне 1878 года после случившегося в его семье горя – смерти младшего сына Алеши. Состояние души Федора Михайловича – потрясенного, испытывающего чувство вины, в большой мере подготовило его к встрече со старцем Амвросием. Несмотря на крайнюю скудость свидетельств об этой встрече (точнее – двух встречах наедине в этот единственный приезд писателя в Оптину), сохранилось одно достоверное и очень важное – то, что старец определил Достоевского как «кающегося». Анна Григорьевна Достоевская пишет, что из поездки Федор Михайлович вернулся успокоенным и умиротворенным.
Продолжение своего доклада отец Георгий выстроил на рассмотрении своеобразной оппозиции: К.Н. Леонтьев – Достоевский, поскольку известна критическая оценка образа Зосимы Леонтьевым, тогда уже жившим в Оптиной «полумонашеской» жизнью как чадо старца Амвросия. Убедительно мнение отца Георгия, что, даже если исключить личные моменты возможной обиды Леонтьева из-за внимания общества к «Братьям Карамазовым» и отсутствия отклика на вышедшую тогда же его собственную работу (замечательный очерк об отце Клименте Зедергольме, в который Леонтьев вложил свою душу и свое понимание оптинского монашества), можно сказать, что он в целом исходил из неверных предпосылок. А именно – считал образ старца Зосимы плодом сиюминутного «романтического» впечатления Достоевского от встречи с преподобным Амвросием, не зная, насколько важной и уже выношенной для писателя была идея создания такого образа.
Как теперь известно, Достоевский интересовался и монашеством, и самой Оптиной задолго до поездки в монастырь. К тому же он хорошо знал святоотеческую литературу, имел труды святых отцов в домашней библиотеке и работал с ними (несколько книг, судя по некоторым данным, он получил в дар именно в Оптиной пустыни). Наконец, Достоевский и не хотел писать реалистический портрет конкретного лица, поскольку предвидел, что не был бы понят читателями как должно. Он считал своей задачей создание художественного образа – «понятного, близкого и нужного» – как сказал протоиерей Георгий. И, судя по отзывам, прямо противоположным леонтьевскому, задачу эту в глазах современников решил. «Вся Россия прочла его “Братьев Карамазовых”, и изображению старца Зосимы поверила, – писал В.В. Розанов. – <…> Русский инок появился, как родной и как обаятельный образ, в глазах <…> даже неверующих ее частей».
Тем более достойно внимания обстоятельство, что гораздо позднее ставшие известными письма преподобного Амвросия к монашествующим вдруг с очевидностью, по словам самих оптинских насельников, подтвердили живые, заимствованные из действительности черты Зосимы, каким написал его Достоевский. Так что Оптина в конечном счете одобрила творческий подход писателя к теме монашества и старчества.
Еще одним аргументом «в пользу Достоевского» стал уже в наше время труд протоиерея Русской Православной Церкви в Америке отца Дмитрия Григорьева, задавшегося целью сравнить письменные высказывания преподобного Амвросия с теми, что Достоевский вложил в уста своего Зосимы. Параллели при таком сравнении очевидны.
Несмотря на все сказанное, протоиерей Георгий подчеркнул, что более глубокий разговор о взаимоотношениях Достоевского и Леонтьева впереди, и невозможно кого-то одного из них объявить правым, поскольку в главном – в вере в истину православия они были едины, сама же истина православия неисчерпаема.
Заканчивая свой доклад, отец Георгий привел примеры того, как образ старца Зосимы уже в ХХ веке вдохновлял многих выдающихся представителей монашества – среди них митрополит Антоний (Храповицкий), святитель Николай Сербский, преподобный Иустин Челийский… А ныне здравствующий архиепископ Берлинский и Германский Марк (Арндт) рассказывал, что его переход из протестантизма в православие во многом был обусловлен чтением романа «Братья Карамазовы».
Ключ к пониманию мира и человека
Безусловно, встреча со старцем Амвросием – в тех особенных, по Промыслу Божию устроенных обстоятельствах – имела для Достоевского огромное значение. Об этом уважаемые лекторы и неравнодушная аудитория продолжили разговор после прозвучавших выступлений. Посещение Оптиной пустыни дало мощный толчок структурированию замысла романа «Братья Карамазовы», одной из центральных линий которого стала тема монастыря; выделилась ключевая пара героев – старец Зосима и Алеша. Нельзя не отметить и финал: символическую евангельскую сцену у Илюшина камушка – с Алешей и двенадцатью мальчиками, с исповеданием Символа веры – веры в Воскресение и жизнь будущего века. А.Г. Гачева сказала, что она не сомневается: посещение Оптиной дало Достоевскому внутреннюю уверенность и смелость именно так завершить свое самое значительное произведение.
Протоиерей Георгий дополнил это высказывание замечанием о сложности внутренних связей романа – когда ответ (например, Ивану на его мучительный и провокационный вопрос о цене «билета» в Царство Небесное) дается не сразу и не впрямую, а при последующем развитии повествования (в случае с Иваном нужно внимательно читать записки старца Зосимы). Продолжая свою мысль, отец Георгий сказал, что было бы очень интересно рассмотреть записки старца Зосимы с точки зрения оптинских источников – той литературы, которая была издана в обители.
Вопрос о том, почему Достоевского можно назвать – и называют, чаще на Западе – «русским пророком», и почему он так востребован за рубежом, вызвал фактически еще одну небольшую лекцию с поразительными примерами уникальной художественной интуиции писателя – дара, позволявшего ему видеть идеи, которые станут господствующими позднее, порой спустя много лет. Так, соотечественники осознали многое из сказанного Достоевским лишь после того, как был переведен и соблазнил многие русские умы Ницше, или когда совершился октябрьский переворот и т. д. (вплоть до таких «частных» трагикомических совпадений, как образ капитана Лебядкина с его скандальным графоманством, вдруг проступивший, по саркастическому замечанию Марка Алданова, в наркоме-драматурге Луначарском, авторе бездарных пьес). Но при этом характерно, что Достоевский все свои прозрения и пророчества воплощал в сюжетах, которые брал из современной ему жизни, из газетной хроники, из повседневного потока новостей… Может быть, все дело в том, что каждый будничный факт он прочитывал в свете Евангелия? И именно поэтому все его творчество и сегодня воспринимается как ключ к пониманию мира и человека.
В целом, после этой третьей по счету лекции, можно сказать, что с каждой встречей Оптинский лекторий выходит на новый уровень, не отрицая прежнего, а дополняя и делая более выразительной картину взаимосвязей русской культуры с духовным феноменом Оптиной пустыни. Замечательно, что на этот раз в Оптину приехало еще больше молодежи, что просмотры видеозаписей лекций собирают обширную аудиторию по всей России. 17 ноября монастырь праздновал свое возрождение. Хочется верить, что подобными проектами обитель вносит существенный вклад в возрождение серьезного интереса к отечественной истории, литературе и – к русской святости, не раз спасавшей нас от разрушений внешних и внутренних.
Подготовила Елена Володина
Добавить комментарий