Ярослав Шипов: «Райские хутора» и другие рассказы

Ярослав Шипов

«Райские хутора» и другие рассказы

Рюшечки

Мы никогда друг друга не видели. Она присылала мне письма: корявым почерком, на тетрадных страницах в клетку. Сбивчиво и суетливо пыталась пересказать историю своих духовных шатаний, падений и, смею надеяться, некоторых прозрений. Там было много всего — мне оставалось только расположить события правильной чередой.

Помнила себя Евдокия с первых послевоенных лет. Просыпаясь, видела перед собой в красном углу бабушкины иконки — бабушка, стоя на коленях, молилась. Солнечный свет заливал комнату, вкусно пахло желудевыми лепешками. Теперь, в старости, она понимала, что была в те времена так близка к Богу, как никогда впоследствии.

«Я любила тогда всех людей, особенно, конечно, родных. Любила до замирания сердца. Все любила: речку, небо, родительский дом. День начинался с бабушкиной молитвы и бабушкиной молитвой заканчивался».

А дальше женщина вспоминает, когда же это все стало уходить. Она помнит момент, как увидела на своей подружке новое платьице с рюшечками. И этим рюшечкам позавидовала. А рюшечки, если кто не знает, это сборчатые полоски материи, которые пришиваются к плечикам, рукавчикам, — чепуха в общем. Потом девочка позавидовала новым коричневым туфелькам другой подруги. А через зависть в нее вошли и прочие погибельные для души страсти.

Она выросла, вышла замуж. Родила трех дочерей. Работала в сельсовете. И вся остальная ее жизнь была посвящена тому, чтобы жить не хуже других. А по возможности — и лучше. Приобретались мебельные гарнитуры, ковры, холодильники, телевизоры, магнитофоны… Когда они устаревали, их заменяли новыми. И ради этих приобретений, вспоминала Дуся, она и взятки давала, и документы подделывала, приходилось лукавить, лгать, льстить, лицемерить… А денег недоставало. Стали выращивать скот на продажу, разводили кур, уток, индеек. В этих трудах муж ее стал инвалидом. Но все у них было — не хуже. «Дом — полная чаша». Его достраивали, расширяли. Так дожила до семидесяти лет. И вдруг дом за одну ночь сгорел. Дотла.

Все село помогало его тушить. Никакого имущества спасти не удалось. Успели только выпустить из сараев всю живность. Сами на улицу выбежали — она в халате босиком, а он в тренировочных штаниках.

И вот утром супруги сидят на скамеечке напротив пожарища. Рядом с ними кот. Корова пришла и коза. А остальные — разлетелись и разбежались. И тут ветерок донес слабый запах желудевых лепешек: за огородами была дубовая роща, и, вероятно, желуди попали в огонь. Это был запах из детства…

А мимо шел батюшка в храм — готовиться к службе. Он тоже всю ночь помогал тушить пожар. Евдокия за ним увязалась, пришла босиком в церковь. Батюшка занимался своими делами, а потом спрашивает: «Тебе чего?» Она подумала — подумала и сказала: «Поблагодарить Бога». Дуся боялась, что священник решит, будто она с ума сошла. А он спокойно и понимающе кивнул: «Отслужим благодарственный молебен».

Вышла она после молебна на улицу. И стало ей легко — легко. Взрослые спешили на работу, дети — в школу. «Как же я люблю этих людей!» — осенило вдруг Евдокию. Между тем еще вчера она едва ли не со всеми была в раздорах.

Соседи пригласили попить чайку. Сидят они с мужем за столом, и вдруг заходит землячка, которая давно переселилась в город. А в селе у нее был родительский дом. И он пустовал, потому что родители умерли. Кто-то сообщил ей о пожаре по телефону, и она сразу примчалась на большом красивом автомобиле.

Говорит: «Идите живите в этом доме! Вот ключи. А чтобы не было недоразумений, давайте я вам его сейчас продам за символическую цену! Мне он, честно, совсем без надобности». Супруги возразили: «У нас денег нисколько нет, даже символических». Но все же пошли в администрацию. А там уже приготовлена материальная помощь: «Получите и распишитесь!»

Открыли хату, и оказалось, что она очень похожа на ту, в которой Дуся провела детство. Даже иконы — словно бабушкины. И женщине стало радостно.

Тут начали приходить соседи, приносить еду, одежду. Возвращать кур, уток, индюшек. Но Евдокия сказала: «Куда улетели, там пусть и живут». Оставили козу — для молочного пропитания, а корову в тот же день и продали. Так и обустроились.

Внучки у Евдокии — взрослые девушки. Живут в городах, учатся. И вот она пишет: «Увижу по телевизору шубку какую-нибудь, думаю: „Надо, чтобы и у моей внучки такая была!“ И тут же словно током: „Опять рюшечки!“ Этим пожаром мне указание было дано, чтобы я поняла свою жизнь. Он для меня — специальный. Шифер ведь от пламени взрывался и разлетался, соседские дворы были усыпаны этим шифером, но ни у кого ничего не загорелось. Так что это мне — указание, мне — знак. Как же я благодарна Богу, что никто больше не пострадал! Из-за меня и моих рюшечек».

Рюшечки

Мы никогда друг друга не видели. Она присылала мне письма: корявым почерком, на тетрадных страницах в клетку. Сбивчиво и суетливо пыталась пересказать историю своих духовных шатаний, падений и, смею надеяться, некоторых прозрений. Там было много всего — мне оставалось только расположить события правильной чередой.

Помнила себя Евдокия с первых послевоенных лет. Просыпаясь, видела перед собой в красном углу бабушкины иконки — бабушка, стоя на коленях, молилась. Солнечный свет заливал комнату, вкусно пахло желудевыми лепешками. Теперь, в старости, она понимала, что была в те времена так близка к Богу, как никогда впоследствии.

«Я любила тогда всех людей, особенно, конечно, родных. Любила до замирания сердца. Все любила: речку, небо, родительский дом. День начинался с бабушкиной молитвы и бабушкиной молитвой заканчивался».

А дальше женщина вспоминает, когда же это все стало уходить. Она помнит момент, как увидела на своей подружке новое платьице с рюшечками. И этим рюшечкам позавидовала. А рюшечки, если кто не знает, это сборчатые полоски материи, которые пришиваются к плечикам, рукавчикам, — чепуха в общем. Потом девочка позавидовала новым коричневым туфелькам другой подруги. А через зависть в нее вошли и прочие погибельные для души страсти.

Она выросла, вышла замуж. Родила трех дочерей. Работала в сельсовете. И вся остальная ее жизнь была посвящена тому, чтобы жить не хуже других. А по возможности — и лучше. Приобретались мебельные гарнитуры, ковры, холодильники, телевизоры, магнитофоны… Когда они устаревали, их заменяли новыми. И ради этих приобретений, вспоминала Дуся, она и взятки давала, и документы подделывала, приходилось лукавить, лгать, льстить, лицемерить… А денег недоставало. Стали выращивать скот на продажу, разводили кур, уток, индеек. В этих трудах муж ее стал инвалидом. Но все у них было — не хуже. «Дом — полная чаша». Его достраивали, расширяли. Так дожила до семидесяти лет. И вдруг дом за одну ночь сгорел. Дотла.

Все село помогало его тушить. Никакого имущества спасти не удалось. Успели только выпустить из сараев всю живность. Сами на улицу выбежали — она в халате босиком, а он в тренировочных штаниках.

И вот утром супруги сидят на скамеечке напротив пожарища. Рядом с ними кот. Корова пришла и коза. А остальные — разлетелись и разбежались. И тут ветерок донес слабый запах желудевых лепешек: за огородами была дубовая роща, и, вероятно, желуди попали в огонь. Это был запах из детства…

А мимо шел батюшка в храм — готовиться к службе. Он тоже всю ночь помогал тушить пожар. Евдокия за ним увязалась, пришла босиком в церковь. Батюшка занимался своими делами, а потом спрашивает: «Тебе чего?» Она подумала-подумала и сказала: «Поблагодарить Бога». Дуся боялась, что священник решит, будто она с ума сошла. А он спокойно и понимающе кивнул: «Отслужим благодарственный молебен».

Вышла она после молебна на улицу. И стало ей легко-легко. Взрослые спешили на работу, дети — в школу. «Как же я люблю этих людей!» — осенило вдруг Евдокию. Между тем еще вчера она едва ли не со всеми была в раздорах.

Соседи пригласили попить чайку. Сидят они с мужем за столом, и вдруг заходит землячка, которая давно переселилась в город. А в селе у нее был родительский дом. И он пустовал, потому что родители умерли. Кто-то сообщил ей о пожаре по телефону, и она сразу примчалась на большом красивом автомобиле.

Говорит: «Идите живите в этом доме! Вот ключи. А чтобы не было недоразумений, давайте я вам его сейчас продам за символическую цену! Мне он, честно, совсем без надобности». Супруги возразили: «У нас денег нисколько нет, даже символических». Но все же пошли в администрацию. А там уже приготовлена материальная помощь: «Получите и распишитесь!»

Открыли хату, и оказалось, что она очень похожа на ту, в которой Дуся провела детство. Даже иконы — словно бабушкины. И женщине стало радостно.

Тут начали приходить соседи, приносить еду, одежду. Возвращать кур, уток, индюшек. Но Евдокия сказала: «Куда улетели, там пусть и живут». Оставили козу — для молочного пропитания, а корову в тот же день и продали. Так и обустроились.

Внучки у Евдокии — взрослые девушки. Живут в городах, учатся. И вот она пишет: «Увижу по телевизору шубку какую-нибудь, думаю: «Надо, чтобы и у моей внучки такая была!» И тут же словно током: «Опять рюшечки!» Этим пожаром мне указание было дано, чтобы я поняла свою жизнь. Он для меня — специальный. Шифер ведь от пламени взрывался и разлетался, соседские дворы были усыпаны этим шифером, но ни у кого ничего не загорелось. Так что это мне — указание, мне — знак. Как же я благодарна Богу, что никто больше не пострадал! Из-за меня и моих рюшечек».

Чуркин — герой

В сообществе типографских рабочих газетные печатники всегда существовали словно бы самостоятельной, отдельной жизнью. Главные причины тому — неизменно ночная работа и высокая напряженность труда. Конечно, и другим полиграфистам перепадают ночные смены, но то — перепадают, а печатающий газету на них обречен. Если упомянуть еще вой и грохот ротационной машины, насыщающую воздух взвесь из бумажной пыли и мельчайших частичек краски, станет ясно: работа эта тяжелая. Плюс к тому требует мастерства — газетного печатника вдруг не выучишь, не подготовишь, навыки копятся годами.

В своих типографиях газетных печатников знают мало, да и сами они плохо представляют, что делается на предприятии днем. Ночная жизнь других типографий им ближе и понятнее, и ротационеры-асы, где бы они ни работали, друг о друге наслышаны, даже если никогда не встречались. То есть это — особый мир, он невелик, и занимательные события, случающиеся в его пределах, быстро становятся общим достоянием.

Вот и Чуркин в этом мире некогда был известен, хотя он и не ас вовсе, и даже вообще не печатник: за долгие годы он так и не сумел обучиться ответственному ремеслу. Впрочем, и не пытался — не хотел: первый этаж его, кажется, вполне устраивал. Первый этаж — вотчина подсобных рабочих, машина здесь оснащается подающимися со склада ролями (именно бумажный роль, а не рулон — странно было бы называть рулоном монолит весом в тонну). Печатник с помощником располагаются на втором этаже. Величественные агрегаты эти состыковываются в ряд и образуют цех газетной печати.

Но и на первом этаже Чуркин не слишком усердствовал — не раз бывало: роль израсходуется, а нового нет — где подсобный рабочий? Поищут, поищут и найдут в каком-нибудь укромном местечке — спящим. Другого за нерадивость давно бы прогнали, но Чуркина выручала искренняя готовность покаяться и всегдашняя доброжелательность буквально ко всем — качества чрезвычайно редкие и оттого особенно притягательные. И потому его хотя и журили почти беспрестанно, но не наказывали. Сколько лет Чуркину, никто не знал, да и про семейную жизнь его ничего толком известно не было.

И вот однажды заглядывает в цех главный редактор, остановился у двери, поднял ладошку к плечу и сложил пальчики в куриную гузку — поприветствовал значит. Смотрят печатники на него — экий случай: впервые удостоил их главный своим посещением. Это прежний редактор, бывший фронтовой корреспондент, не боялся испачкать костюм — ходил по цеху, пожимал руки, а в новогоднюю полночь приглашал печатников в свой кабинет, чтобы поздравить и угостить крепким напитком. И лишь после этого уезжал домой.

Подошел мастер к главному — тот ему что-то на ухо покричал, да в ротации кричи не кричи — все равно ничего не слышно, народ знаками изъясняется. Ну и поскольку знаков этих главный не понимал, ушли на переговоры. Возвращается мастер: «Чуркина!» В общем, выяснилось: братское по тем временам государство наградило Чуркина орденом — давно, еще в сорок пятом, а Чуркин, стало быть, воевал, и вот «Награда нашла героя» — заметочку с таким названием сами же на другой день и публиковали.

Стал Чуркин собираться в братское государство, да одежки подходящей у него не нашлось. Ну, выписали на десятерых материальную помощь — одели, обули героя, и является он наряженный и при всех своих орденах и медалях. Глянули мужики, а среди них и фронтовики были, и ошалели: под тяжестью наградного металла пиджак с Чуркина натурально сползал на один бок и плечо в воротник высовывалось. Механик — светлая голова — сообразил приспособить добавочные подтяжки: сзади они к брюкам пристегивались, а спереди — к внутренним карманам чуркинского пиджака. Получалось, правда, что теперь брюки без пиджака и пиджак без брюк снять было невозможно, а это могло привести к неожиданным последствиям, но: «Терпеть буду, — обещал герой. — Виноват…»

Пастырские рассказы священника Ярослава Шипова

Жанр

В сборнике «Лесная пустынь» (1) можно выделить двенадцать повествований, объединенных в большей или меньшей степени пастырской тематикой и условно названных «пастырскими рассказами». Рассказы сборника художественные и одновременно документальные, точнее невымышленные. Кроме художественной ценности, они наделены качеством, особенно важным для исследователя эпохи: свидетельства времени, быта, церковной практики, богословия, мировоззрения православных пастырей и мирян.

Документальный рассказ может быть написан от первого лица, так пишет Владимир Крупин: «…я больше двадцати лет пишу от первого лица, стараюсь писать только то, что видел, что пережил» (2, с. 18). Среди пастырских рассказов сборника от первого лица написаны рассказы «Лесная пустынь», «Указание», «Овсяное печенье», «Тоскующие по небесам», «Иеромонах Севастиан», «Краузе». В них автор выступает как рассказчик-наблюдатель и действующее лицо, причем иной раз как главное действующее лицо.

В других пастырских рассказах лицо автора не указывается вовсе, либо обрамляет рассказ во вступлении. Рассказ «Свет» начинается так: «Мой приятель — пожилой московский священник отец Алексий — рассказал мне однажды, как вынашивалось в его душе весьма важное в жизни успокоение», — ниже рассказывается исключительно история священника Алексия, а повествователь себя явно не обнаруживает. Рассказы «Медаль», «Великая формула», «Бизон и Фуфунчик», «Ехал я из Берлина», «Ручеек» написаны в третьем лице.

В документальной прозе, написана ли она в третьем или первом лице, на первый план выступает фактическая сторона, переданная с предельной точностью, что сближает такую прозу с журналистикой и церковными документальными жанрами, например, жизнеописаниями святых. Так, предельно близки к жанру жизнеописания рассказы, заметки и воспоминания из сборника документальных повествований или свидетельств очевидцев «Отец Арсений» (3). Проза Виктора Николаева напоминает журналистские материалы, сам автор повесть «Из рода в род» (4) обозначает как документальную повесть. К жанру документального или невымышленного (непридуманного) рассказа или повести относятся также произведения протоиерея Николая Агафонова, протоиерея Валентина Бирюкова, священника Михаила Шполянского, священника Александра Шантаева, протоиерея Александра Авдюгина.

Иерейская (священническая) проза

Невымышленная и документальная проза священников Ярослава Шипова и Александра Шантаева, протоиереев Николая Агафонова и Александра Авдюгина получила наименование иерейской или священнической прозы. Священник Ярослав Шипов, как полагает литературовед Михаил Лобанов, «автор самобытных рассказов о реальных событиях, людях, без праздного вымысла» (5). «По мнению священника Ярослава Шипова, — пишет Ирина Сергеева, — который еще до принятия сана был довольно известным писателем, „прозаические сочинения священнослужителей являются чаще всего не столько художеством, не столько произведениями искусства, сколько особой формой проповедничества“ (6).

К этой же мысли склоняются писатель-миссионер протоиерей Александр Авдюгин и другие писатели-священники. В предисловии к сборнику рассказов „Дорога домой“ протоиерей Николай Агафонов замечает: „Возвращение Домой становится самым значительным событием в жизни человека. Надеюсь, что мои бесхитростные рассказы смогут помочь в этом Возвращении или в ком-то пробудят хотя бы тоску по Отчему Дому. Это было бы самой большой наградой для меня как автора“ (7, с. 4).

Литературное творчество священников-писателей, в т. ч. священника Ярослава Шипова, явно или не явно ставит перед собой задачу проповеди Православия, с одной стороны, а с другой, является свидетельством и художественным отражением жизни во всем ее многообразии, с позиции священнического опыта и богословского осмысления.

У документальной и невымышленной прозы много общего, но есть и различия. Документалист стремится к предельной точности, достоверности, хроникальности своего повествования. Ряд сборников и отдельных произведений, обозначенных как „непридуманные“, „невымышленные“ рассказы, рассказы „из жизни“ являются именно документальными поизведениями. Но есть целый пласт литературы, которую нельзя обозначить термином „документальность“, но которая вполне отвечает критерию „невымышленности“. Автор невымышленной прозы может свободно обращаться с дилогами, изменять имена, вставлять эпизоды, относящиеся к другим событиям, но все события, описываемые в произведении, происходили на самом деле. Невымышленная проза в сравнении с документальной несколько теряет в достоверности в качестве православного свидетельства, но выигрывает в художественности. К произведениям невымышленной прозы следует отнести и творчество священника Ярослава Шипова, в частности его циклы и сборники рассказов конца 1990-х — начала 2000-х гг.: „Отказываться не вправе“, „Долгота дней“, „Райские хутора“, „Лесная пустынь“.

Богословские темы пастырских рассказов сборника

Господь Иисус Христос времени для благовествования „не избирал, а учил самарянку в двенадцатом часу дня (см.: Ин. 4, 6), двух учеников Крестителя в четыре часа пополудни (см.: Ин. 1, 39), Никодима — ночью (см.: Ин. 3, 2) и всякое время считал удобным к благовестию. Местами, пригодными для благовестия учения, Ему были города, пустыни, горы, горные подошвы, равнины, берега озер, рыбачьи лодки, дома, дороги, овчая купель, вечери, званые обеды, горницы, синагоги и Храм“ (9, с. 174). Различны были также способы учения: притчей, проповедью, поучением, ответом на вопросы апостолов, книжников, фарисеев, богатых и бедных, личным примером, сотворением чудес, предстоянием на неправедных судилищах, Крестной Смертью и Воскресением, посланием Духа Святого, видением. Очевидно, полное право на существование в перечне средств проповеди имеют и литературные произведения, как вымышленные, так и невымышленные.

Поскольку литературные произведения священнослужителей, — архиереев, священников и диаконов, — являются особой формой проповеди и миссионерства, они помимо эстетического литературного содержания выполняют задачу научения истинам веры, дают образцы пастыря и пастырства, пастырской деятельности, организации приходской жизни. Литературные тексты свидетельствуют о церковном положении дел и нравов в конкретном месте и в конкретное время, они могут рассматриваться с точки зрения основ православного вероучения, церковной истории, практических богословских дисциплин — пастырского, нравственного, литургического богословия, литургики, апологетики, а также во взаимоотношении, взаимовлиянии и противопоставлении церковного учения и практики с явлениями внешнего мира.

Пастырские рассказы священника Ярослава Шипова предоставляют возможность анализировать их, прежде всего, в пастырском ключе, выделяя анализ образов священнослужителей, их взаимоотношений с прихожанами, близкими и внешним миром. Особое значение в пастырских повествованиях отводится также церковно-историческим описаниям и теме Промысла Божия.

Краткие жизнеописания пастырей

В рассказах „Ручеек“, „Иеромонах Севастиан“, „Свет“ иерей Я. Шипов излагает небольшой эпизод из жизни священнослужителей: отца Тимофея, иеромонаха Севастиана и священника Алексия.

Заключительная фраза рассказа „Ручеек“, утверждающая, что так герой и стал отцом Тимофеем, подводит рассказу итог и подчеркивает особое значение истории, изложенной в нем, для жизненного и духовного становления священника. „С этого времени Тимошка, — пишет автор в предпоследней фразе-абзаце, — стал неудержимо стремиться поближе к сущности бытия, чтобы, значит, без фарисейства“ (1, с. 60). В изображении автора герой рассказа становится перед нравственным выбором: лгать вместе с официальной пропагандой либо сказать правду, принять рекомендацию в партию от космонавта либо отказаться. Будущий священнослужитель отвергает ложь пропаганды, не поддается соблазну карьерного роста и Господь впоследствии вручает ему священническое служение. Нетрудно в перипетиях рассказа, отражающего реальную историю, усмотреть особое действие Промысла Божия. Надо же было по простоте душевной ляпнуть герою на комсомольском собрании о глупости линии Центрального комитета комсомола, и надо же было его обвинительнице попасть на том собрании в глупое положение. Герой оказывается на краю увольнения и исключения из комсомола, когда вдруг через несколько дней освобождают от должности руководителя Центрального комитета. Но Тимофей не помышляет об открывшейся возможности карьерного роста, рекомендация в партию его попросту не интересует. Для нас ценно также другое: герой рассказа получает доброе свидетельство от внешних (1 Тим. 3, 7), — от космонавта, директора завода, работяг-печатников, даже от комсомолки, воздвигнувшей было на него гонения, — они, внешние, не могут не признать в Тимофее „доброй нравственности“ и житейских добродетелей (9, с. 380). В образе отца Тимофея мы видим и другие качества, необходимые священнослужителю: он не гневлив, не бийца, не угодлив себе, не скверностяжатель (Тит. 1, 7), честен и не двоязычен (1 Тим. 3, 2, 8). Рассказ „Ручеек“ по объему невелик, но из такого малого объема читатель получает представление и о нравственных качествах будущего священнослужителя, и о способности его в кризисных обстоятельствах не поддаваться искушениям.

Рассказ „Свет“ подобен предыдущему по своей форме. В нем рассказывается об эпизодах из детства героя, пожилого московского священника Алексия. Повествование не ставит целью формировать пастырский образ главного героя, автор текста пытается донести одну простую мысль, выраженную в последних фразах рассказа: „Все суета сует“, — учит древняя мудрость. „Не надо дергаться“, — говаривал примерно о том же Алешин отец, отродясь не читавший церковных книжек» (1, с. 73). Ключом к пониманию рассказа служит церковное учение о Промысле, приводящем человека к Богу, к вере, к ответственному пастырскому служению через обычные обстоятельства повседневной жизни. На курорте в Анапе, куда герой отправился лечиться от телесных болезней, будущий священник столкнулся лицом к лицу с миром дикой природы, послевоенными руинами и человеческой смертью. Эти дни на море ему особенно запомнились благодаря встрече со смертью и разладом между родителями и явились для Алексия своеобразной точкой отсчета. Нечто ему необходимо было понять, и вслед за отцом, наделавшим множество ошибок, он совершил «благодатнейшее открытие» (1, с. 72–73), открытие, зафиксированное в Священном Писании и надписанное именем Экклезиаста (Еккл. 1, 2). Таким образом, пребывание на курорте явилось переломной точкой для обретения иного состояния души, герой пережил «весьма важное для жизни успокоение» (1, с. 67), приведшее Алексия впоследствии к вере и принятию священного сана.

Рассказ «Иеромонах Севастиан» обрамлен описанием встречи автора с героем рассказа, что подчеркивает его достоверность и вносит дополнительные черты в образ героя рассказа. Герой звался Петром, был женат, рукоположился в диаконский сан, после чего овдовел, принял постриг и священническую хиротонию. Наутро иеромонах собирался в Троице-Сергиеву Лавру, а с какой целью, тут же поведал автору. В страшные годы войны деревни остались без мужиков, и женщины хотели родить детей, чтобы разрушенное семейное счастье хоть отчасти заменить радостью материнства. О греховных поступках отец Севастиан повествует, не осуждая людей: мужичок, говорит он, «совестливый», а как бросились «на него бабы и девки, а он что — его дело солдатское» (1, с. 63). Не осуждает он и женщину, родившую ребенка на стороне, которая вынуждена была подбросить дочурку хорошим людям. Прошло много времени, женщина встречает свою взрослую дочь, и так ей сделалось плохо, что бросается за советом к батюшке, отцу Севастиану. Он молится, плачет, а ответа не знает, только говорит: «не открыто мне, не открыто» (1, с. 65). С тем же вопросом иеромонах обращается к автору, и тот осторожно советует положиться «на волю Божию» (1, с. 65). Герой рассказа соглашается, он и сам так думает, после чего признается, что в Лавру едет к отцам, потому что здесь «дар прозорливости надобен. Может, что присоветуют» (1, с. 66), а не помогут, поедет в Печеры. Удивительной силы любовь и сострадание к пасомым со стороны героя рассказа, склонного не осудить, а оправдать и помочь, становится перед выбором между самостоятельным решением, на которое герой не чувствует воли Божией, и стремлением пройти до конца в своей пастырской любви. Иеромонах Севастиан решается отправиться в путь, чтобы разрешить мучительный вопрос страдающей женщины, а дальнейшего читатель не может узнать. Получил ли он ответ, и от кого получил, от прозорливого старца, от Бога в молитве, от посланного ему Господом человека, либо проблема разрешилась иным образом. В соответствии с евангельским требованием умаления перед меньшим (Лк. 22, 26), он склонен «считать себя лишь слугою и попечителем паствы» (8, с. 290). В отношении к такому священнику мы скажем, что «чувства живой веры в Бога и горячей любви к Нему и людям сделаются в пастыре Церкви основанием того истинного и прочного чувства долга, которое внесет в его (пастыря Церкви) деятельность святое воодушевление, внесет в нее дух и жизнь» (10, с. 156).

Три пастырских рассказа, повествующих о важных эпизодах из жизни священнослужителей, позволяют очертить собирательный образ пастыря. Будущий пастырь приходит к решению о священстве или монашестве не сразу, через жизненные испытания, Господь открывает ему суету безблагодатного мира, лишенного веры в Бога, пронизанного пропагандой и всевозможными страстями. Будущий пастырь не растерял нравственной чистоты, недаром именно его избирает Господь к пастырскому служению. Становясь на путь служителя Церкви, пастырь приумножает дарованные ему духовные таланты и возгревает в себе пастырскую любовь, способную преображать души людей. В трех рассказах мы как бы видим этапы пути к священнослужению: в рассказе «Свет» герой осознает безблагодатность и бессмысленность жизни без Бога, в рассказе «Ручеек» будущий пастырь отказывается от соблазнов мира сего, в рассказе «Иеромонах Севастиан» старенький немощный пастырь готов пожертвовать собой ради спасения ближних.

Взаимоотношения пастыря и паствы

Рассказы данного раздела объединены не только тематикой взаимоотношений пастыря и паствы, но также изображением нескольких пастырей в одном рассказе.

Герои рассказа «Великая формула» священник Виктор и протоиерей Никандр в разные годы настоятельствовали на приходе. Первый управляет приходом в настоящее время, второй давно преставился Господу, и осталась от него непутевая дочь Антонина, «кромешно своенравная и капризная» (1, с. 19). Для вразумления Антонины, получившей в детстве церковное воспитание, но затем испорченной общественным поприщем, священник вместе с приходом устраивает совместную молитву. И молитва не остается без ответа: обладательница сельского телефона и прочных навыков управления клиросом, — чем она капризно манипулирует, — получает урок во сне от своего отца-священника. Отец Виктор, «священник немолодой и многоопытный — не переносил разговоров о снах» (1, с. 20), в соответствии с советом блаженного Диадоха: «Да довлеет, однако ж, нам паче как великая добродетель то правило, чтобы не верить никакому сонному мечтанию» (11, с. 238). Его прихожанка вразумляется, чтобы через некоторое время вернуться к прежнему самодурству, да такому, «что ни о каком послушании, ни о какой кротости применительно к ней и упоминать неловко» (1, с. 21). Приход снова соборно молится об Антонине, и отец Никандр является к ней во сне снова с обличением и вразумлением, называя ее «вздорной бабенкой» (1, с. 24). Как отмечает автор, после второго сонного вразумления Антонина не чудила, а ее отец протоиерей Никандр в ее сновидениях не являлся.

Рассказ «Овсяное печенье» написан от первого лица, его главные действующие лица архимандрит, у которого собираются гости в священном сане, семинарист, позже ставший священником, и автор. Конфликт основного рассказа разворачивается через различное отношение героев к символическому вкушению в однодневный пост овсяного печенья, которое архимандриту, участнику обороны Сталинграда, напоминает о солдатских галетах. С присущим новоначальным ригоризмом семинарист наотрез отказался есть печенья, мотивируя свое нежелание скоромностью продукта. Архимандрит не стал настаивать, только сообщил, что у него на пакетах не обозначено, что в состав печенья входят скоромные ингредиенты. Казалось бы, действия семинариста не выказывают в нем повреждения поста духовного, соединенного «с добрыми делами и духовными добродетелями» (12, с. 360), ради нерассудительного следования посту телесному, но краткое окончание повествования позволяет усомниться в этом. Если архимандрит вскоре после описанных событий принимает схиму, то семинарист с отличием заканчивает семинарию, становится священником, но на приходе не может ни с кем ужиться, а образ его пастырства автор обозначает так: «все у него как-то внешне, внешне» (1, с. 37).

Следующие два рассказа, «Бизон и Фуфунчик» и «Медаль», повествуют о будничных пастырских подвигах, совершаемых в глухой деревне и в самом центре столицы России. Как и герои двух предыдущих рассказов, отец Гавриил («Бизон и Фуфунчик») и иеромонах Евгений («Медаль») несколько отступают от исполнения формального правила ради любви к прихожанам и сослужащим. Совсем старенький отец Гавриил служит в храме на Красной площади в Москве, немощи не препятствуют ему являться раньше всех перед службой и последовательно исполнять обязанности пономаря и диакона. Приходские искушения он встречает с неизменной рассудительностью: втолковывает мужчине об истинном предназначении восприемников, реагирует на выпад пономаря о своеобразии новой культуры, после которой остаются окурки, шприцы и лужи, отвечает молчанием на замечание диакона о «святых именах» убиенных братков Бизона и Фуфунчика (1, с. 46–47). В отличие от старенького отца Гавриила, служащего в центре мегаполиса, молодой иеромонах Евгений направлен в глухое село, жить ему приходится в еще более глухой деревне, да не просто жить, а выживать зимой в плохо отапливаемой избе. Подобно отцу Гавриилу, иеромонах ревностно служит Богу и Святой Церкви, богослужения совершает неукоснительно, за что, по-видимому, заслуживает обещанного Господом поношения (Мф. 5, 11–12) и впадает в печаль. В Лавре в беседе с пожилым игуменом он вдруг осознает то, что наверняка читал у Святых Отцов и изучал в семинарии: «Считай, что заработал медаль», — пояснил игумен. И молодой иеромонах Евгений отправился на место служения, «навстречу грядущим орденам и медалям» (1, с. 18).

Пастырство и внешняя культура

Спор пономаря с отцом Гавриилом («Бизон и Фуфунчик») отражает противостояние традиционной культуры и «новой культуры», точнее, бескультурья, рядящегося в одежды музыкальных направлений. О том же говорят автор с иеромонахом Дионисием («Лесная пустынь»). До пострижения в монахи и принятия священного сана отец Дионисий трудился в миру на поприще нотного редактора. «Классика ведь невероятно гармонична, — говорит он, — она от Бога» (1, с. 9), классические тексты иеромонах может воспроизводить голосом и на бумаге, легко распознавая фальшь, в то время как музыку современных композиторов ее любители не могут воспроизвести, «редактор может пропустить любую чушь — автор все равно не заметит» (1, с. 9), потому что «гармония — от Бога, а разрушение гармонии — от… сами знаете кого» (1, с. 10). Впрочем, автор не чуждается внешней культуры, он любит авиацию («Тоскующие по небесам»), которой движет любовь к небесам, пусть не тем Небесам, которым служит священник Ярослав Шипов, но также небесам, через которые проглядывает Небо невещественное.

Священник часто не знает, где и каким образом может принести духовную пользу, зачастую остается в неведении о том благотворном влиянии, которое через него Бог оказал людям. Перед войной Борис («Ехал я из Берлина») настолько «испортился» из-за общения со священником, «что выкинул этот неуемный фортель и воюет теперь на передовой» (1, с. 48). Читатель не знает, продолжается ли воцерковление героя, но видит результат «порчи»: его душа свободна от жажды власти и материальных ценностей. Случается и такое, что по Промыслу Божию священник получает невидимое указание молиться о старушке, дочери известного когда-то писателя, у которой не осталось родных и друзей («Указание»). В обоих повествованиях читатель видит, как Господь едва заметно соединяет людей для их общего блага, и духовное стремление незаметно для окружающих превалирует над земной человеческой культурой.

В последнем тексте сборника «Лесная пустынь», который условно можно также причислить к пастырским рассказам, священнослужитель не изображается («Краузе»). Автор-священник в описываемое время о священном сане даже не помышлял. Герой рассказа, лесник, носящий немецкую фамилию Краузе, в гостях у председателя крупного колхоза неожиданно начинает его поучать в евангельском духе. Он изрекает слова из Послания апостола Павла (1 Кор. 14, 34; 1 Тим. 2, 11), затем из Евангелия (Мф. 7, 18; 15, 14) и Книги Деяний Апостольских (Деян. 5, 38), что приводит председателя колхоза в восторг (1, с. 163–167). Председатель, по происхождению украинец, тут же заводит речь о семинарии, куда желает послать учиться главного героя, лишь бы оставить полюбившегося ему человека для поучений в евангельских истинах. Как он выражается, «буду платить тебе против того вдвое, ты мне тильки мораль читай» (1, с. 165). Краузе вместе с друзьями уезжает к своим обязанностям и увлечениям, и читатель о нем может немного узнать из другого рассказа священника Ярослава Шипова («Ужин у архиерея» из сборника «Отказываться не вправе»), в котором автор повествует о том, как решалась его священническая судьба (13, с. 14–21).

Пастырские рассказы в перспективе новейшей истории

Описанные выше двенадцать пастырских рассказов дают богатый материал для воссоздания церковно-исторических реалий длительного отрезка времени, от революционных потрясений до сегодняшнего дня. Пастырское служение проникает в прошлое, чтобы созидать настоящее и будущее. Прошлое и настоящее, это не только антиминс с мощами угодника Божия и подписью правящего архиерея, это также живые в вечности новомученики и исповедники, разрушенные храмы и монастыри, вымирающие деревни, фронтовики и их вдовы, великие композиторы, писатели, летчики, хозяйственники, охотники. Но прежде всего, пастыри Церкви, делатели Таин Божиих и молитвенники за весь мир.

Список использованных источников и литературы:

1. Шипов, Я., свщ. Лесная пустынь. — М.: «Светлый берег», 2009. — 192 с.
2. О родном языке. Беседа писателя Владимира Крупина с корреспондентом «Вестника» Галиной Крупиной. / «Вестник. Избранное № 1. Альманах». — Боровск: Издание Свято-Пафнутьева Боровского монастыря, без указания года. — С. 16–18.
3. Отец Арсений. Издание пятое. — М.: ПСТБИ, 2003. — 784 с.
4. Николаев В. Н. Из рода в род. Документальная повесть. Изд. 1-е. — М.: Софт Издат, 2003. — 208 с.
5. Лобанов М. Дорогой отец Федор. Из переписки с монахом Свято-Троицкого Александро-Свирского мужского монастыря. / http://www.voskres.ru/idea/lobanov7.htm
6. Сергеева И. Иерейская проза. Станет ли она литературным явлением? / М.: «Фома». /
http://www.foma.ru/article/index.php?news=4080
7. Агафонов Н., прот. Дорога домой. Сборник рассказов. — М.: «Сибирская благозвонница», 2006. — 448 с.
8. Вениамин (Милов), еп. Пастырское богословие. — М.: Издательство Московского подворья Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 2002. — 352 с.
9. Феофан (Говоров) Затворник, свт. Толкования Посланий Апостола Павла к Титу, к Тимофею (Пастырские Послания). — М.: «Правило веры», 2005. — 864 с.
10. Иоанн (Маслов), схиархим. Лекции по пастырскому богословию. — К.: Общество Любителей Православной Литературы, Издательство им. свт. Льва, папы Римского, 2009. — 406 с.
11. Добротолюбие, избранное для мирян. — М.: Издание Сретенского монастыря, 1997. — 448 с.
12. Шиманский Г. И. Нравственное богословие. — К.: Общество Любителей Православной Литературы, Издательство им. свт. Льва, папы Римского, 2010. — 690 с.
13. Шипов Я., свщ. Долгота дней. — М.: «Лодья», 2005. — 304 с.