Культура начинается с запретов

Шарден. «Рисовальщик»

Культура — и человеческое общество в целом — существует благодаря определенным представлениям о должном и недолжном, приемлемом и неприемлемом, которые часто даже не проговариваются вслух. Это то, что само собой разумеется, то, что воспринимается ребенком в пору его социализации, то, что обычно не оспаривается. Например — попрошу и читателя прощения за такой сниженный образ — всем известно, что мочиться в лифте нельзя. Это крайнее бескультурье.

Поэтому когда сталкиваешься с людьми, отвергающими эти основные, базовые представления, не сразу находишься, как им возразить. Представьте себе человека, который настаивает на том, что мочиться в лифте — его неотъемлемое право; что всякий, кто его оспаривает, есть нацист/ сталинист/ инквизитор/ мракобес, и что он сам, назло врагам свободы, просто обязан мочиться в лифте, потому как запрет на это отважное действие приведет к установлению в стране мрачной клерикальной диктатуры, шариата саудовского образца, фашизма и костров инквизиции.

Именно в таком затруднительном положении оказываешься, пытаясь что-то возразить устроителям выставки «Запретное искусство»; сама выставка прошла уже некоторое время назад, сейчас продолжаются вызванные ей споры и судебные разбирательства.

Недавно я увидел фотографии ее экспонатов; икона Богоматери, с проемами, заполненными черной икрой вместо ликов, Распятие с орденом Ленина на месте лика Спасителя и другие подобные произведения. Почему это может именоваться «искусством» — непонятно. «Художниками» обычно называются люди, создающие художественные произведения; люди, которые ничего не создают, а только уродуют то, что создали другие, должны бы называться каким-то другим словом.

Средневековый художник желал обратить внимание зрителей на Бога; он изображал события истории спасения. Создание иконы, фрески или картины было исповеданием веры, актом послушания истине. Преп. Андрей Рублев, Джотто, или Ян Мемлинг не занимались самовыражением; они выражали в красках истины веры. (Замечу в скобках, что их помнят, их работами восхищаются спустя столетия; кто будет помнить «Запретное искусство» через 15 лет?) Потом произошло определенное смещение — художники стали уделять больше внимания красоте тварного мира, человеческого тела, плодов, деревьев и облаков. И в этом можно найти нечто доброе — художник помогал зрителю увидеть мир по-другому, почувствовать красоту, которую тот раньше не замечал. Постепенно, однако, дело дошло до того, что художники (или люди, себя к таковым относящие) поставили своей целью привлечь внимание к себе — причем любой ценой. В наше время нам предлагают почтить званием «людей искусства» людей крайне неискусных — неискусных в самом обычном, традиционном смысле, не умеющих обращаться ни с карандашом, ни с кистью; людей, предлагающих общему вниманию поделки, которые может составить любой школьник-второгодник, вооружившись ножницами и клеем.

От нас при этом ожидают, что мы не только согласимся считать их художниками, но и признаем за ними некий сверхчеловеческий статус, право пренебрегать моральными и культурными нормами, очевидными для всех остальных. Как пишет известный современный галерист Марат Гельман, «Художник всегда прав…. Когда у тебя есть сверхзадача, ты считаешь, что ты имеешь право на многое. Например, в фильме милиционер, который гонится за преступником, легко разбивает чужие машины. Почему? Потому что у него есть великая цель. Он хочет поймать преступника и для достижения этой цели позволяет себе преступить закон. А если любой обыватель это делает, то сразу скандал, арест».

Но в чем «сверхзадача» такого рода «искусства»? Какое послание передает автор? Такого послания просто нет; король гол. Раньше художник говорил — посмотри на волхвов, явившихся поклониться Младенцу; потом — посмотри, как солнечный свет играет в листве; авторы нынешних «инсталляций» говорят «посмотри на меня»; они визжат, кричат, кривляются, все только затем, чтобы привлечь внимание к себе. Характерен пример с «художником» Александром Бремером, который совершил акт публичной дефекации перед картиной Ван Гога.

Все это представляло бы очень ограниченный интерес — мало ли на свете людей с огромными притязаниями и скромными талантами. Однако некоторые «художники» избрали для своих игр православные святыни.

Дело тут даже не в оскорблении чувств верующих; дело в разрушении самых основании человеческой культуры. Как замечательно сказал Юрий Лотман, «культура начинается с запретов». Культура, благодаря которой мы живем в человеческом обществе, а не в джунглях, предполагает множество «нельзя» — от «не убий» до «не смей мочиться в лифте». Среди этих «нельзя» – «не глумись над Распятым». Люди, которые занимаются демонстративным нарушением самых глубоких «нельзя» которые есть в нашей культуре, эту культуру разрушают. Не случайно большевизм известен своим яростным богохульством; для того, чтобы разрушить цивилизацию, надо глумиться над ее святынями.

Разрушение моральных и культурных норм очень быстро бьет по самим разрушителям — как и по обществу в целом. Вспомним «разгромленную» выставку «осторожно, религия». После того, как несколько молодых православных разрушили ее «экспонаты», негодованию прогрессивной общественности не было предела — «погром!», «вандализм!». Но «художники» это не те люди, которые могут тут негодовать. Ведь эти молодые алтарники — тоже своего рода художники; если устроение инсталляций есть священный и неприкосновенный акт художественного самовыражения, то и их разрушение надо считать художественным актом. Молодые люди совершили то, что в артистической среде называется «перформансом». Они имеют такое же право на художественное самовыражение, что и устроители выставки, а всякого, кто попробует их ограничить, мы обвиним в попытках введения цензуры и заклеймим фашистом-сталинистом-мракобесом-инквизитором. Вам не понравился перформанс? Это Ваши проблемы, кто же виноват, что Вы так невежественны в современном искусстве. В самом деле, несколько непоследовательно настаивать на том, что «художник» имеет право на всякое безобразие и хулиганство, а потом возмущенно кричать «безобразие!» «хулиганство!». Вы имеете право на художественное самовыражение, и Вам нет дела до того, что кого-то это больно задевает? Хорошо, но тогда другие тоже имеют право на художественное самовыражение, и им тоже нет дела до того, что Вас это больно задевает. Когда люди настаивают на своем праве раздавать «пощечины общественному вкусу», а потом страшно удивляются и негодуют, сами получив пощечину, это просто инфантилизм. «Художник всегда прав?» Отлично, я тоже художник. Если права есть, они есть у всех.

Один из сторонников выставки, Сергей Зенкин, заметил: «Есть разные святыни, и одни вызывают к себе желание ернически издеваться над ними, а другие такого желания не вызывают. Скажем, никому не придет в голову издеваться над памятью жертв лагерей – гитлеровских, сталинских – неважно. А вот в отношении религии почему-то возникает такое желание». Он ошибся; с циничными шуточками на тему Холокоста легко столкнуться в интернете; отпускают их люди того же психологического типа, что и авторы выставки, только других политических пристрастий. В самом деле, если можно насмехаться над Распятым, почему бы не понасмехаться над отравленными газом? Ломая моральные запреты, «художники» ломают их не только в отношении ненавистного им христианства; они ломают их в отношении всего. Православным людям не придет в голову посмеяться чьей-то лютой смерти — но мы, увы, живем в обществе, во многом оторвавшемся от православных корней. В нем пример, показанный выставкой — над всем глумиться, над всем издеваться — может быть воспринят с энтузиазмом, который ужаснет самих «художников».

Конечно, возможности православных — и всех остальных — угощать «художников» их же фирменным блюдом, неизбежно ограниченны. Ни один оскорбленный православный не станет устраивать, например, художественную выставку, на которой будет изображать матушку художника в непотребном виде. Мы никогда не будем делать некоторых вещей. Мы поддерживаем ту самую культуру запретов, которую «художники» старательно разрушают. В конце концов, это в интересах самих «художников».

Культура запрета.

Предварительные итоги патернализма в России

Номер исторического журнала «Дилетант», на обложке которого изображены Адольф Гитлер и Иосиф Сталин.
Перестраховка становится доминантой общественного поведения. Любое решение регулируется боязнью чего-то не запретить
В книге «Изюм из булки» Виктор Шендерович вспоминает позднесоветскую быль: член Политбюро ЦК КПСС Арвид Пельше в 1981 году пришел на Гостелерадио – инспектировать детский хор. Дети спели весь бравурный репертуар, дошли до известной песни Шаинского. Пельше, однако, велел убрать ее из праздничного концерта – из-за строчки «раз дощечка, два дощечка – будет лесенка». «Раз дощечка, два дощечка – будет гроб!» – строго сказал товарищ Пельше.
Механизм изнашивания тоталитарной системы не до конца изучен, но, вероятно, возрастающая абсурдность запретов в культуре – один из его симптомов. Начиналась советская культура, как мы помним, с вселенских претензий, – с преобразования Земшара и исправления природы человека, – а закончила, условно, придирками к детской песенке. В 1969 году секретарь Московского горкома партии Алла Шапошникова, курировавшая культуру, едва не запретила спектакль «Разгром». Ее смутило, по словам Марка Захарова, что в спектакле партизанским отрядом руководит «некто по фамилии Левинсон» – хотя роман Фадеева считался тогда каноническим, его проходили в школе. Подобные «мелочи», по воспоминаниям современников, были бичом 1970-х – 1980-х: сто, двести вот таких же замечаний к пьесе или к фильму – обычный счет цензуры на излете советской власти. Никто уже не понимал смысла претензий, никто не пытался вычислить логику запретов – было только усиливающееся ощущение абсурдности происходящего.
Принципы запрета
Нынешний гибридный режим гораздо более адаптивен, но главной культурной новостью сегодня опять становится не сам факт искусства, а попытка его запретить в той или иной форме. Несмотря на все разнообразие, эти запреты можно свести к нескольким базовым принципам.
Во-первых, мы наблюдаем общую архаизацию культурного опыта. Поначалу претендуя на научность, авторы экспертизы творчества певца Егора Крида (эксперты аккредитованы при Роскомнадзоре, их вердикт был опубликован на сайте ведомства) очень быстро сползают к обвинениям в масонстве, сатанизме и мистицизме: «Яркий представитель агрессивной антироссийской субкультуры рэперов, несущей антиценности сатанизма через музыку российской молодёжи». Материалы этой экспертизы, правда, удалены с сайта, но ее можно целиком прочесть тут. Почти в тех же словах характеризуют в миссионерском отделе Челябинской епархии новый голливудский фильм «Джокер» – там выход фильма называют деструктивным «оранжистским» фактором, в добавление к празднованию Хэллоуина.
В случае с пропагандистской травлей филолога Гасана Гусейнова (который у себя в блоге размышлял о том, что в России не всегда умеют пользоваться богатством собственного языка, а также игнорируют богатства других языков) можно говорить, в свою очередь, о банализации культурного опыта. Причину критического высказывания профессионала массовое бессознательное мгновенно, уже без предисловий, объясняет «пятым пунктом», и суть конфликта вскоре ужимается до простой формулы «Азербайджанец оскорбил русский язык».
Один из крупнейших московских книжных магазинов, «Молодая гвардия», отказывается продавать новый номер журнала «Дилетант», на обложке которого изображены Сталин и Гитлер (это репринт известной американской карикатуры 1939 года). Сотрудникам самарских школ, ведущим служебную переписку, приказано срочно отказаться от использования зарубежных мессенджеров и перейти на отечественные. Перестраховка становится доминантой общественного поведения; любое решение регулируется страхом – боязнью чего-то вовремя не запретить. Запрет сегодня – самое надежное, самое рациональное поведение, а также знак лояльности. Это также можно назвать бюрократизацией культуры.
В основе всеобщего запретительства, впрочем, лежат и более глубокие, психологические причины. «На месте бога образовалась пустота» – говорил Батай, описывая ситуацию европейской культуры начала ХХ века. Собственно, на месте прежней советской тотальности после 1991 года тоже образовалась пустота, и она требует заполнения. Самой массовой формой заполнения этого вакуума по-прежнему является иррациональное словесное буйство. Чистым примером такой немотивированной деструкции является летняя атака русскоязычных пользователей на инстаграмы зарубежных знаменитостей. Вначале пострадали аккаунты Леди Гаги (ей мстили за то, что она якобы разрушила брак Брэдли Купера и Ирины Шейк) и Леонардо Ди Каприо (его умоляли спасти Байкал). Затем комик Гарик Харламов предложил новый флешмоб: «Я пока не придумал зачем, но давайте до какой-нибудь мировой знаменитости». Предложил начать со Сталлоне и перепутал его со Шварценеггером. Харламов назвал флешмоб «Русской кибератакой».
«Не знаю зачем, но давайте докопаемся» – это точное описание коллективной постсоветской травмы. Сознание мечется, не находя себе выхода. Запрет – так же, как и «докапывание» – является бессознательной попыткой нащупать опору для расстроенного сознания, собрать себя «заново» – за счет символического разрушения других. Это два модуса постсоветской культуры: яростное высмеивание чужого – и яростное же отрицание любой критики в свой адрес, которая мгновенно маркируется как провокация или оскорбление.
Экономический тупик
Заметим, что архаизация, банализация и бюрократизация являются не более чем стилистическим оформлением экономического тупика самой модели патерналистской культуры в России. В конце октября Министерство культуры опубликовало список кинокомпаний, которые не вернули возвратную часть государственных средств: министр Мединский назвал этот список «доской позора».
Советская риторика (доска позора и прочее) призвана на самом деле убедить нас, что все дело в личной непорядочности или нерадивости продюсеров. Но основная причина «нерадивости» на самом деле та же, что и в советское время – у участников рынка нет мотивации ни зарабатывать, ни побеждать. Благодаря почти безальтернативной государственной системе финансирования на российском кинорынке, по сути, отсутствует реальная конкуренция идей – и исполнителей, – что демотивирует всех участников. Как при советской власти боролись не с причиной (принципом уравниловки), а с последствиями (тунеядцами и прогульщиками), так и нынешняя система поначалу готова идти на любые риски ради мифической идеи «вытеснить Голливуд», но в случае неудачи строгим голосом требует «вернуть деньги». Не понимая, что успех в массовых жанрах возможен только при относительной свободе творчества, что в свою очередь гарантируется наличием независимого рынка и политических свобод. Разовый успех блокбастеров вроде «Т-34» напоминает практику всесоюзных ударных строек, ради которых напрягались все силы и средства.
В самом широком смысле это – результат непонимания самой природы и функции культуры в современном мире. Культура, особенно массовая, Голливуд – это сегодня, в первую очередь, моделирование будущего, во всех возможных его формах, в том числе и безумных, и абсурдных. Культура есть пространство проективного, говорил культуролог Даниил Дондурей. Фильм «Джокер» занимает первые места в российском прокате, потому что там есть и критика современного мироустройства, и проговаривание коллективных травм и фобий – то, в чем нуждается массовый зритель. Ту же функцию выполняет и неподцензурный рэп, и неподцензурный диалог в сети. Это и есть сегодня «работа культуры».
В России культура понимается только как хранение и реактивация одних и тех же идей из прошлого. У нас культура вынуждена воспроизводить саму себя – при этом еще и ориентируясь на вкусы начальства. Это в итоге приводит к архаизаии, банализации и бюрократизации универсального культурного опыта. Кроме того, в отсутствие конкуренции у культуры атрофируются инстинкты выживания. Все это – тихий итог провала гибридной стратегии в экономике и культуре, попытки создать очередное «полу-нечто», скрестив социализм и капитализм. В итоге культура сегодня «сходит с ума», начинает отрицать самое себя – превращаясь в культуру запрета. На 2019 год пришелся подлинный расцвет этой культуры в России.
Андрей Архангельский
Журналист
8 НОЯБРЯ 2019

izborskiy_club

Сергей Черняховский
Культура – это не некая сфера изысканный удовольствий. Культура – это система запретов. Культурного человека от дикаря отличает не отрешенность от жизни и погружение в мир эстетического удовольствия – а знание того, что делать нельзя. Обладание и владение «системой табу». Казалось бы, наличие «табу» – элемент мира примитивных цивилизаций. Это отчасти верно – в том смысле, что именно с осознания существования запретов – начинается цивилизованность.
То есть цивилизованный и культурный человек – это не человек, который утверждает вое право жить без ограничений, а человек – который знает, что есть вещи, которые делать нельзя и не принято: то есть, принимает над собой власть тех или иных запретов.
Отсюда культурная политика, тем более культурная политика государства – это не некая сфера обслуживания мира тех, кто объявляет себя творцами искусства. Хотя поддержка тех, кто действительно создает культуру и искусство – естественная задача государства. В сути своей – это содействие распространению культуры – и просвещение, создание для каждого человека возможности доступа к миру культуры – и погружения в нее – то есть знания и погружения в систему запретов.
С точки зрения системной политической теории – культура это не некая «организация досуга и развлечений», культура – это производство того, что называется латентными образцами – то есть сохранение и утверждение норм и обычаев своей страны – вместе со знакомством с нормами и обычаями других стран. И государственная политика в этой сфере – это организация такого производства. Но организация не в смысле менеджерства – а в смысле поощрения производства тех образцов поведения и ценностных норм, которые решают задачи, стоящие перед страной, усиливают страну и воспроизводят ее ценности и начала самоидентификации.
Это не значит, что государство лишь охраняет обычаи – если оно начинает ограничиваться этим, утверждаемая и распространяемая культура может оказаться неспособна выдерживать ценностную конкуренцию с иными, внешними культурами, окажется неспособна обеспечивать адаптацию в меняющийся мир.
Но проблема состоит в том, что обеспечивать эту адаптацию она должна в рамках целей своего развития, с сохранением своей значимости, памяти и идентификации.
В этом отношении задача государственной политики в области культуры, – это просвещение, доведение «до масс» того, что формирует человека, знакомого с достижениями культуры мировой – но в первую очередь признающего значимость культуры своей. И культуру мировую умеющую рассмотреть с точки зрения преимуществ своей – одновременно вписывая новые образцы в свои – как развивающие и укрепляющие именно свои. Точка зрения, согласно которой задача государственной политики в этой сфере – не вмешиваться и не мешать возникать и развиваться тому, что возникает само по себе – неверна просто потому, что «само по себе» вообще ничего не возникает и не развивается – все это происходит под влиянием тех или иных распространяемых образцов.
И эти образцы могут с одной стороны, отражать некую практику «облегчения запретов» к которой всегда существует определенное тяготение – просто потому, что делать то, что делать легче – проще и удобнее.
Но распространение практики такого «облегчения», расширение зоны разрешенного – как раз и разрушает то, в чем стоит и значимость, и сила сложившейся национальной культуры. Не мыть руки перед едой – всегда легче, чем их мыть. Не чистить зубы – легче, чем их чистить. Биться в истерики – легче, чем держать себя в руках. А плеснуть на полотно краску, предложив зрителям любоваться узорами – много легче, чем учиться классической живописи.
С другой стороны, – если рассмотреть культуру и искусство с точки зрения доставляемого наслаждения – то более просты и соответствуют более «примитивному уровню».
Стриптиз проще для восприятия, чем классический балет, бульварный роман – нежели роман Бальзака или Достоевского. А Пелевин воспринимается легче, чем «Евгений Онегин».
И третий аспект – в условиях того, что принято называть «Открытым обществом» и свободы распространения информации – уже иные субъекты и иные государства могут осуществлять распространение в твоей стране тех «латентных образцов», которые выгодны им – либо чтобы привить твоей стране свою систему ценностей, либо чтобы ослабить систему твоих мотиваций, твоей готовности защищать свою страну и ценить твою культуру.
То есть сфера культуры страны – это не сфера развлечений и углубления комфорта. И министерство культуры любой страны – особенно в нынешних условиях – России – это ведомство защиты духовного и интеллектуального национального суверенитета.
То есть – ведомство политическое. Ведомство – которое ведет борьбу за страну и за ее суверенитет – возможно на наиболее сложном участке.
И одновременно – ведомство производственное. Потому что оно, обеспечивая производство латентных образцов поведения и жизни – производит и воспроизводит страну. И его задача – не «не мешать художникам». Его задача – содействовать производству и принятию тех образцов и тех запретов в области интеллектуально жизни – которые усиливают страну и ее граждан – и препятствовать создавать те, которые могут ее ослабить.
То есть в конечном счете, Министерство Культуры любой страны – это в еще большей степени министерство безопасности, чем ФСБ.
В условиях России, ценностная жизнь и смысловые с основы которой поверглись жесткой агрессии в конце 1980-х гг. – это Министерство Восстановления страны – и сохранения и ее памяти, и ее исторической самоидентификации.
Только ему работать – сложнее, чем КГБ или ФСБ. Потому что те, кто разрушают страну в ценностном плане и осуществляют интеллектуальную и смысловую агрессию против нее – формально в большинстве случаев юридически ничего не нарушают. И формально – с правовой точки зрения неподсудны.
Хотя может быть стоит задуматься и о том, правильно ли такое положение дела.