Блаженная Мария Дивеевская (Федина)

Ма­рия За­ха­ров­на Фе­ди­на ро­ди­лась в се­ле Го­лет­ко­ве Ела­тем­ско­го уез­да Там­бов­ской гу­бер­нии. Впо­след­ствии ее спра­ши­ва­ли, по­че­му она на­зы­ва­ет­ся Ива­нов­на. «Это мы все, бла­жен­ные, Ива­нов­ны по Иоан­ну Пред­те­че», – от­ве­ча­ла она.

Ро­ди­те­ли ее, За­хар и Пе­ла­гея Фе­ди­ны, умер­ли, ко­гда ей ед­ва ми­ну­ло три­на­дцать лет. Пер­вым умер отец. По­сле смер­ти му­жа Пе­ла­гея по­се­ли­лась с Ма­шей в се­мье стар­ше­го сы­на. Но здесь им не бы­ло жи­тья от невест­ки, и они пе­ре­се­ли­лись в бань­ку. Ма­рия с дет­ства от­ли­ча­лась бес­по­кой­ным ха­рак­те­ром и мно­ги­ми стран­но­стя­ми, ча­сто хо­ди­ла в цер­ковь, бы­ла мол­ча­ли­ва и оди­но­ка, ни­ко­гда ни с кем не иг­ра­ла, не ве­се­ли­лась, не за­ни­ма­лась на­ря­да­ми, все­гда бы­ла оде­та в рва­ное, кем-ни­будь бро­шен­ное пла­тье.

Гос­подь осо­бен­но о ней про­мыш­лял, зная ее бу­ду­щую рев­ность по Бо­гу, и она ча­сто во вре­мя ра­бот ви­де­ла пе­ред гла­за­ми Се­ра­фи­мо-Ди­ве­ев­ский мо­на­стырь, хо­тя там ни­ко­гда не бы­ва­ла.

Через год по смер­ти от­ца умер­ла мать. Тут ей со­всем жи­тья не ста­ло от род­ных.

Од­на­жды ле­том несколь­ко жен­щин и де­ву­шек со­бра­лись ид­ти в Са­ров, Ма­рия от­про­си­лась пой­ти с ни­ми. До­мой она уже не вер­ну­лась. Не имея по­сто­ян­но­го при­ста­ни­ща, она стран­ство­ва­ла меж­ду Са­ро­вом, Ди­ве­е­вом и Ар­да­то­вом – го­лод­ная, по­лу­на­гая, го­ни­мая.

Хо­ди­ла она, не раз­би­рая по­го­ды, зи­мой и ле­том, в сту­жу и жа­ру, в по­лую во­ду и в дожд­ли­вую осень оди­на­ко­во – в лап­тях, ча­сто рва­ных, без онуч. Од­на­жды шла в Са­ров на Страст­ной неде­ле в са­мую рас­пу­ти­цу по ко­ле­но в во­де, пе­ре­ме­шан­ной с гря­зью и сне­гом; ее на­гнал му­жик на те­ле­ге, по­жа­лел и по­звал под­вез­ти, она от­ка­за­лась. Ле­том Ма­рия, ви­ди­мо, жи­ла в ле­су, по­то­му что, ко­гда она при­хо­ди­ла в Ди­ве­е­во, то те­ло ее бы­ло сплошь усе­я­но кле­ща­ми, и мно­гие из ра­нок уже на­ры­ва­ли.

Ча­ще все­го бы­ва­ла она в Се­ра­фи­мо-Ди­ве­ев­ском мо­на­сты­ре; неко­то­рые сест­ры лю­би­ли ее, чув­ствуя в ней необык­но­вен­но­го че­ло­ве­ка; да­ва­ли чи­стую и креп­кую одеж­ду вме­сто лох­мо­тьев, но через несколь­ко дней Ма­рия вновь при­хо­ди­ла во всем рва­ном и гряз­ном, ис­ку­сан­ная со­ба­ка­ми и по­би­тая злы­ми людь­ми. Иные мо­на­хи­ни не по­ни­ма­ли ее по­дви­га, не лю­би­ли и гна­ли, хо­ди­ли жа­ло­вать­ся на нее уряд­ни­ку, чтобы он дан­ной ему вла­стью осво­бо­дил их от этой «ни­щен­ки», вши­вой и гру­бой. Уряд­ник ее за­би­рал, но сде­лать ни­че­го не мог, по­то­му как она пред­став­ля­лась со­вер­шен­ной ду­роч­кой, и он от­пус­кал ее. Ма­рия сно­ва шла к лю­дям и ча­сто, как бы ру­га­ясь, об­ли­ча­ла их в тай­ных гре­хах, за что мно­гие осо­бен­но ее не лю­би­ли.

Ни­кто ни­ко­гда не слы­хал от нее ни жа­ло­бы, ни сто­на, ни уны­ния, ни раз­дра­жи­тель­но­сти или се­то­ва­ния на че­ло­ве­че­скую неспра­вед­ли­вость. И Сам Гос­подь за ее бо­го­угод­ную жизнь и ве­ли­чай­шее сми­ре­ние и тер­пе­ние про­сла­вил ее сре­ди жи­те­лей. На­ча­ли они за­ме­чать: что она ска­жет или о чем пре­ду­пре­дит, то сбы­ва­ет­ся, и у ко­го оста­но­вит­ся, те по­лу­ча­ют бла­го­дать от Бо­га.

У од­ной жен­щи­ны, Пе­ла­геи, бы­ло две­на­дцать де­тей, и все они уми­ра­ли в воз­расте до пя­ти лет. В пер­вые го­ды ее за­му­же­ства, ко­гда у нее умер­ло двое де­тей, Ма­рия Ива­нов­на при­шла к ним в се­ло, по­до­шла к ок­нам ее до­ма и за­пе­ла: «Ку­роч­ка-мох­но­нож­ка, на­ро­ди де­тей немнож­ко».

Окру­жив­шие ее жен­щи­ны го­во­рят ей:

– У нее нет со­всем де­тей.

А она им от­ве­ча­ет:

– Нет, у нее мно­го.

Они на­ста­и­ва­ют на сво­ем:

– Да нет у ней ни­ко­го.

То­гда Ма­рия Ива­нов­на им по­яс­ни­ла:

– У Гос­по­да ме­ста мно­го.

Од­на­жды го­во­рит она од­ной жен­щине:

– Сту­пай, сту­пай ско­рее, Ну­ча­ро­во го­рит.

А жен­щи­на бы­ла из Ру­за­но­ва. При­шла в Ру­за­но­во, все на ме­сте, ни­че­го не слу­чи­лось; вста­ла в недо­уме­нии, а в это вре­мя за­кри­ча­ли: «Го­рим». И все Ру­за­но­во вы­го­ре­ло с кон­ца до кон­ца.

Ду­хов­ное окорм­ле­ние Ма­рия Ива­нов­на по­лу­ча­ла у бла­жен­ной Прас­ко­вьи Ива­нов­ны, с ко­то­рой при­хо­ди­ла со­ве­то­вать­ся. Са­ма Прас­ко­вья Ива­нов­на, пред­чув­ствуя кон­чи­ну, го­во­ри­ла близ­ким: «Я еще си­жу за ста­ном, а дру­гая уже сну­ет, она еще хо­дит, а по­том ся­дет», – а Ма­рии Ива­новне, бла­го­сло­вив ее остать­ся в мо­на­сты­ре, ска­за­ла: «Толь­ко в мое крес­ло не са­дись» (В кел­лии бла­жен­ной Па­ши Ма­рия Ива­нов­на про­жи­ла все­го два го­да).

В са­мый день смер­ти бла­жен­ной Па­шень­ки Са­ров­ской вы­шло у Ма­рии Ива­нов­ны неболь­шое ис­ку­ше­ние. Раз­до­са­до­ван­ные ее стран­но­стя­ми, мо­на­хи­ни вы­гна­ли ее из мо­на­сты­ря, не велев во­все сю­да яв­лять­ся, а ина­че они при­бег­нут к по­мо­щи по­ли­ции.

Ни­че­го на это не ска­за­ла бла­жен­ная, по­вер­ну­лась и ушла.

Пе­ред вне­се­ни­ем в цер­ковь гро­ба с те­лом бла­жен­ной Па­ши в мо­на­стырь при­е­хал кре­стья­нин и го­во­рит:

– Ка­кую ра­бу Бо­жию про­гна­ли вы из мо­на­сты­ря, она мне сей­час всю мою жизнь ска­за­ла и все мои гре­хи. Вер­ни­те ее в мо­на­стырь, ина­че по­те­ря­е­те на­все­гда.

За Ма­ри­ей Ива­нов­ной тот­час от­пра­ви­ли по­сыль­ных. Она се­бя не за­ста­ви­ла ждать и вер­ну­лась в мо­на­стырь в то вре­мя, ко­гда Прас­ко­вья Ива­нов­на ле­жа­ла в гро­бу в церк­ви. Бла­жен­ная во­шла и, обо­ро­тясь к стар­шей риз­ни­чей мо­на­хине Зи­но­вии, ска­за­ла:

– Ты ме­ня, смот­ри, так же по­ло­жи, вот как Па­шу.

Та рас­сер­ди­лась на нее, как она сме­ет се­бя срав­ни­вать с Па­шей, и дерз­ко ей на это от­ве­ти­ла.

Ма­рия Ива­нов­на ни­че­го не ска­за­ла.

С тех пор она окон­ча­тель­но по­се­ли­лась в Ди­ве­е­ве. Сна­ча­ла она жи­ла у мо­на­хи­ни Ма­рии, а за­тем игу­ме­ния да­ла ей от­дель­ную ком­на­ту. Ком­на­та бы­ла хо­лод­ная и сы­рая, осо­бен­но по­лом, в ней бла­жен­ная про­жи­ла по­чти во­семь лет; здесь она окон­ча­тель­но ли­ши­лась ног и при­об­ре­ла силь­ней­ший рев­ма­тизм во всем те­ле.

По­чти с пер­во­го го­да ее жиз­ни в мо­на­сты­ре к ней в по­слуш­ни­цы при­ста­ви­ли Па­шу (в мо­на­ше­стве До­ро­фею), ко­то­рая по­на­ча­лу не лю­би­ла Ма­рию Ива­нов­ну и по­шла к ней слу­жить за по­слу­ша­ние. Ма­рия же Ива­нов­на еще преж­де го­во­ри­ла, что к ней слу­жить при­ве­дут Па­шу.

Силь­но скор­бе­ла Па­ша, ви­дя, как по­сте­пен­но Ма­рия Ива­нов­на на­жи­ва­ет му­чи­тель­ную бо­лезнь и ли­ша­ет­ся ног, но сде­лать ни­че­го не мог­ла.

Лишь то­гда, ко­гда на­ро­ду, при­хо­дя­ще­го к бла­жен­ной, ста­ло столь­ко, что невоз­мож­но бы­ло по­ме­стить­ся в тес­ной ком­на­те, игу­ме­ния раз­ре­ши­ла пе­ре­ве­сти ее в до­мик Па­ши Са­ров­ской.

До­мик этот сто­ял у са­мых во­рот, и со­вет­ские вла­сти, ви­дя боль­шое сте­че­ние лю­дей, воз­двиг­ли го­не­ние на бла­жен­ную, так что в кон­це кон­цов ее пе­ре­ве­ли в от­дель­ную ком­на­ту при бо­га­дельне, где она про­жи­ла до за­кры­тия мо­на­сты­ря.

Бла­жен­ная Ма­рия Ива­нов­на го­во­ри­ла быст­ро и мно­го, ино­гда очень склад­но и да­же сти­ха­ми и силь­но ру­га­лась, в осо­бен­но­сти по­сле 1917 го­да. Она так ру­га­лась, что мо­на­хи­ни, чтобы не слы­шать, вы­хо­ди­ли на ули­цу. Ке­лей­ни­ца Прас­ко­вьи Ива­нов­ны Ду­ня как-то спро­си­ла ее:

– Ма­рия Ива­нов­на, по­че­му ты так ру­га­ешь­ся. Ма­мень­ка так не ру­га­лась.
– Хо­ро­шо ей бы­ло бла­жить при Ни­ко­лае, а по­бла­жи-ка при со­вет­ской вла­сти.

Не до­воль­но бы­ло бла­жен­ной по­дви­гов преды­ду­щей ски­таль­че­ской жиз­ни, бо­лез­ней, мо­лит­вы, при­е­ма на­ро­да. Од­на­жды по­слуш­ни­ца Ма­рии Ива­нов­ны мать До­ро­фея ушла в кла­до­вую за мо­ло­ком, до­воль­но да­ле­ко от ке­льи ста­ри­цы, а са­мо­вар го­ря­чий по­да­ла на стол. Воз­вра­ща­ет­ся и слы­шит неисто­вый крик Ма­рии Ива­нов­ны: «Ка­ра­ул!»

Рас­те­рян­ная по­слуш­ни­ца сна­ча­ла ни­че­го не по­ня­ла, а по­том так и осе­ла от ужа­са. Ма­рия Ива­нов­на в ее от­сут­ствие ре­ши­ла на­лить се­бе чаю и от­кры­ла кран, а за­вер­нуть не су­ме­ла, и во­да ли­лась ей в ко­ле­ни до при­хо­да ма­те­ри До­ро­феи. Об­ва­ри­лась она до ко­стей, сна­ча­ла весь пе­ред и но­ги, а меж­ду ног все сплошь по­кры­лось вол­ды­ря­ми, по­том про­рва­лось и на­ча­ло мок­нуть.

Слу­чи­лось это в са­мую жа­ру, в июне ме­ся­це. До­ро­фея бо­я­лась, что в ого­лен­ном и неза­жи­ва­ю­щем мя­се за­ве­дут­ся чер­ви, но Гос­подь хра­нил Свою из­бран­ни­цу, и ка­ким чу­дом она по­пра­ви­лась, зна­ет толь­ко Бог. Не вста­вая с по­сте­ли, она мо­чи­лась под се­бя, все у ней пре­ло, ле­жа­ла она без кле­ен­ки, под­ни­мать ее и пе­ре­ме­нять под ней бы­ло труд­но, и все же она вы­здо­ро­ве­ла.

В дру­гой раз до из­не­мо­же­ния уста­ла До­ро­фея, всю ночь под­ни­мая Ма­рию Ива­нов­ну и все на ми­ну­точ­ку; под утро до та­кой сте­пе­ни она осла­бе­ла, что го­во­рит: «Как хо­чешь, Ма­рия Ива­нов­на, не мо­гу встать, что хо­чешь де­лай».

Ма­рия Ива­нов­на при­тих­ла, и вдруг про­сы­па­ет­ся До­ро­фея от страш­но­го гро­хо­та: бла­жен­ная са­ма ре­ши­ла слезть, да не в ту сто­ро­ну под­ня­лась в тем­но­те, упа­ла ру­кой на стол и сло­ма­ла ее в ки­сти. Кри­ча­ла: «Ка­ра­ул!», но не за­хо­те­ла при­звать док­то­ра за­вя­зать ру­ку в лу­бок, а по­ло­жи­ла ее на по­душ­ку и про­ле­жа­ла шесть ме­ся­цев в од­ном по­ло­же­нии, не вста­вая и не по­во­ра­чи­ва­ясь. Опять мо­чи­лась под се­бя, по­то­му что мно­го пи­ла и по­чти ни­че­го не ела. Сде­ла­лись у нее про­леж­ни та­кие, что ого­ли­лись ко­сти и мя­со ви­се­ло кло­чья­ми. И опять все му­че­ния пе­ре­нес­ла Ма­рия Ива­нов­на без­ро­пот­но, и толь­ко через пол­го­да ру­ка на­ча­ла срас­тать­ся и срос­лась непра­виль­но, что вид­но на неко­то­рых фо­то­гра­фи­ях.

Од­на­жды мать До­ро­фея за­хо­те­ла по­счи­тать, сколь­ко раз Ма­рия Ива­нов­на под­ни­ма­ет­ся за ночь. Для это­го она по­ло­жи­ла до­щеч­ку и мел, еще с ве­че­ра по­ста­ви­ла первую па­лоч­ку и лег­ла спать, ни­че­го о сво­ем за­мыс­ле не ска­зав бла­жен­ной.

Под утро она просну­лась и уди­ви­лась, что это Ма­рия Ива­нов­на не вста­ет и ее не зо­вет. По­до­шла к ней, а она не спит, сме­ет­ся и вся ле­жит, как в бо­ло­те, по во­рот об­мо­чив­шись, и го­во­рит:

– Вот я ни ра­зу не вста­ла.

Мать До­ро­фея упа­ла бла­жен­ной в но­ги:

– Про­сти ме­ня, Хри­ста ра­ди, ма­муш­ка, ни­ко­гда боль­ше не бу­ду счи­тать и лю­бо­пыт­ство­вать о те­бе и о тво­их де­лах.

Тех, кто жил с Ма­ри­ей Ива­нов­ной, она при­уча­ла к по­дви­гу, и за по­слу­ша­ние и за мо­лит­вы бла­жен­ной по­двиг ста­но­вил­ся по­силь­ным. Так, ма­те­ри До­ро­фее бла­жен­ная не да­ва­ла спать, кро­ме как на од­ном бо­ку, и ес­ли та ло­жи­лась на дру­гой бок, она на нее кри­ча­ла. Са­ма Ма­рия Ива­нов­на рас­щи­пы­ва­ла у се­бя ме­сто на но­ге до кро­ви и не да­ва­ла ему за­жи­вать.

Ис­тин­ная по­движ­ни­ца и бо­го­угод­ный че­ло­век, она име­ла дар ис­це­ле­ния и про­зор­ли­во­сти.

Ис­це­ли­ла жен­щине по име­ни Еле­на глаз, по­ма­зав его мас­лом из лам­па­ды.

У од­ной мо­на­хи­ни бы­ла эк­зе­ма на ру­ках. Три го­да ее ле­чи­ли луч­шие док­то­ра в Москве и в Ниж­нем – не бы­ло улуч­ше­ния. Все ру­ки по­кры­лись ра­на­ми. Ею овла­де­ло та­кое уны­ние, что она хо­те­ла уже ухо­дить из мо­на­сты­ря. Она по­шла к Ма­рии Ива­новне. Та пред­ло­жи­ла по­ма­зать мас­лом из лам­па­ды; мо­на­хи­ня ис­пу­га­лась, по­то­му что вра­чи за­пре­ти­ли ка­сать­ся ру­ка­ми мас­ла и во­ды. Но за ве­ру к бла­жен­ной со­гла­си­лась, и по­сле двух раз с ко­жи ис­чез­ли и са­мые сле­ды от ран.

При­шел од­на­жды к Ма­рии Ива­новне му­жи­чок – в от­ча­я­нии, как те­перь жить, ра­зо­ри­ли вко­нец. Она го­во­рит: «Ставь мас­ло­бой­ку». Он по­слу­шал­ся, за­нял­ся этим де­лом и по­пра­вил свои де­ла.

О Ни­же­го­род­ском ар­хи­епи­ско­пе Ев­до­ки­ме (Ме­ще­ря­ко­ве), об­нов­лен­це, бла­жен­ная еще до его от­ступ­ни­че­ства го­во­ри­ла:

– Крас­ная све­ча, крас­ный ар­хи­ерей.

И да­же пес­ню о нем сло­жи­ла: «Как по ули­це по на­шей Ев­до­ким идет с Па­ра­шей, пор­ты си­ние ху­дые, но­ги длин­ные срам­ные».

Один вла­ды­ка ре­шил зай­ти к бла­жен­ной из лю­бо­пыт­ства, не ве­ря в ее про­зор­ли­вость. Толь­ко он со­брал­ся вой­ти, как Ма­рия Ива­нов­на за­кри­ча­ла:

– Ой, До­ро­фея, са­ди, са­ди ме­ня ско­рее на суд­но.

Се­ла, ста­ла бра­нить­ся, вор­чать, жа­ло­вать­ся на бо­лезнь. Вла­ды­ка при­шел в ужас от та­ко­го при­е­ма и мол­ча ушел. В пу­ти с ним сде­ла­лось рас­строй­ство же­луд­ка, он бо­лел всю до­ро­гу, сто­нал и жа­ло­вал­ся.

Схим­ни­це Ана­то­лии (Яку­бо­вич) бла­жен­ная за че­ты­ре го­да до ее вы­хо­да из за­тво­ра кри­ча­ла:

– Схим­ни­ца-свин­ни­ца, вон из за­тво­ра.

Она бы­ла в за­тво­ре по бла­го­сло­ве­нию о. Ана­то­лия (схим­ни­ка Ва­си­лия Са­ров­ско­го), но ей ста­ла яв­лять­ся умер­шая сест­ра. Мать Ана­то­лия на­пу­га­лась, вы­шла из за­тво­ра и ста­ла хо­дить в цер­ковь. Ма­рия Ива­нов­на го­во­ри­ла: «Ее бе­сы го­нят из за­тво­ра, а не я».

При­шел од­на­жды к Ма­рии Ива­новне маль­чик, она ска­за­ла:

– Вот при­шел поп Алек­сей.

Впо­след­ствии он дей­стви­тель­но стал са­ров­ским иеро­мо­на­хом о. Алек­си­ем. Он очень чтил ее и ча­сто к ней хо­дил. И вот од­на­жды при­шел, сел и мол­чит. А она го­во­рит:

– Я вон мя­са не ем, ста­ла есть ка­пу­сту да огур­цы с ква­сом и ста­ла здо­ро­вее.

Он от­ве­тил: «Хо­ро­шо».

Он по­нял, что это о том, как он, бо­ясь раз­бо­леть­ся, стал бы­ло есть мя­со. С тех пор бро­сил.

От­цу Ев­ге­нию Ма­рия Ива­нов­на ска­за­ла, что его бу­дут ру­ко­по­ла­гать в Са­ро­ве. Он ей очень ве­рил и всем за­ра­нее об этом рас­ска­зал. А его вдруг вы­зы­ва­ют в Ди­ве­е­во. Ке­лей­ни­ца бла­жен­ной мать До­ро­фея за­вол­но­ва­лась, и ему непри­ят­но. Ру­ко­по­ла­га­ли его в Ди­ве­е­ве. До­ро­фея ска­за­ла об этом Ма­рии Ива­новне, а та сме­ет­ся и го­во­рит:

– Те­бе в рот, что ли, класть? Чем тут не Са­ров? Са­ма ке­ллия пре­по­доб­но­го и все ве­щи его тут.

Од­на­жды при­е­ха­ла к бла­жен­ной некая ба­ры­ня из Му­ро­ма. Как толь­ко во­шла она, Ма­рия Ива­нов­на го­во­рит:

– Ба­ры­ня, а ку­ришь как му­жик.

Та дей­стви­тель­но ку­ри­ла два­дцать пять лет и вдруг за­пла­ка­ла и го­во­рит:

– Ни­как не мо­гу бро­сить, ку­рю и по но­чам, и пе­ред обед­ней.

– Возь­ми, До­ро­фея, у нее та­бак и брось в печь.

Та взя­ла изящ­ный порт­си­гар и спич­ки и все это бро­си­ла в печь. Через ме­сяц мать До­ро­фея по­лу­чи­ла от нее пись­мо и пла­тье, сши­тое в бла­го­дар­ность. Пи­са­ла она, что о ку­ре­нии да­же и не ду­ма­ет, все как ру­кой сня­ло.

Рим­ма Ива­нов­на Долга­но­ва стра­да­ла бес­но­ва­ни­ем; оно вы­ра­жа­лось в том, что она па­да­ла пе­ред свя­ты­ней и не мог­ла при­ча­стить­ся. Ста­ла она про­сить­ся у бла­жен­ной по­сту­пить в мо­на­стырь.

– Ну, ку­да там та­кие нуж­ны…

– А я по­прав­люсь? – с на­деж­дой спро­си­ла Рим­ма Ива­нов­на.

– Пе­ред смер­тью бу­дешь сво­бод­на.

И этой же но­чью она за­бо­ле­ла скар­ла­ти­ной и са­ма по­шла в боль­ни­цу, ска­зав, что уже боль­ше не вер­нет­ся. Она скон­ча­лась, неза­дол­го до смер­ти ис­це­лив­шись от бес­но­ва­ния.

По­шла од­на­жды Ве­ра Ло­в­зан­ская (впо­след­ствии ино­ки­ня Се­ра­фи­ма) к Ма­рии Ива­новне про­сить­ся в мо­на­стырь. Та уви­дев ее, за­кри­ча­ла:

– Не на­до! Не на­до ее! Не на­до!

А по­том рас­сме­я­лась и го­во­рит:

– Ты же бу­дешь на ста­ро­сти лет от­ца по­ко­ить. Иди к вла­ды­ке Вар­на­ве, он те­бя устро­ит.

Впо­след­ствии вы­шло так, что ино­кине Се­ра­фи­ме при­шлось до са­мой смер­ти по­ко­ить сво­е­го ду­хов­но­го от­ца – епи­ско­па Вар­на­ву (Бе­ля­е­ва).

В мо­на­сты­ре жил юро­ди­вый Они­сим. Он был очень дру­жен с бла­жен­ной Ма­ри­ей Ива­нов­ной. Бы­ва­ло, сой­дут­ся они и всё по­ют: «Со свя­ты­ми упо­кой».

Они­сим всю жизнь про­жил в мо­на­сты­ре и уже на­зы­вал се­бя в жен­ском ро­де: она. Ко­гда го­су­дарь Ни­ко­лай Алек­сан­дро­вич при­ез­жал на от­кры­тие мо­щей пре­по­доб­но­го Се­ра­фи­ма, то на­ро­ду бы­ло столь­ко, что при­шлось на вре­мя за­крыть во­ро­та. А Они­сим остал­ся за во­ро­та­ми и кри­чит: «Ой, я на­ша, я на­ша, пу­сти­те, я на­ша».

Од­на­жды Ма­рия Ива­нов­на го­во­рит Ве­ре Ло­в­зан­ской:

– Вот, Онись­ка уве­зет мою дев­чон­ку да­ле­ко-да­ле­ко.

Толь­ко то­гда, ко­гда епи­скоп Вар­на­ва сам при­мет по­двиг юрод­ства, и она уедет за ним в Си­бирь, толь­ко то­гда станет по­нят­но, о чем го­во­ри­ла бла­жен­ная Ма­рия Ива­нов­на.

Пе­ред тем как по­ехать в Сред­нюю Азию, Ве­ра Ло­в­зан­ская от­пра­ви­лась к Ма­рии Ива­новне – про­стить­ся и взять бла­го­сло­ве­ние. Ди­ве­ев­ский мо­на­стырь был за­крыт, и Ма­рия Ива­нов­на жи­ла в се­ле.

Ве­ра со­шла ра­но утром в Ар­за­ма­се, на­до бы­ло ид­ти шесть­де­сят ки­ло­мет­ров до Ди­ве­е­ва. Был де­кабрь, хо­лод­но. Вы­шла она на до­ро­гу, ви­дит, му­жи­чок едет на роз­валь­нях. Оста­но­вил­ся:

– Вы ку­да?

– Я в Ди­ве­е­во.

– Хо­ро­шо, я вас под­ве­зу.

До­е­ха­ли до се­ла Круг­лые Па­ны. Здесь трак­тир. Воз­чик по­шел за­ку­сить и из­ряд­но вы­пил. В пу­ти его раз­вез­ло, са­ни по­сто­ян­но съез­жа­ли с до­ро­ги и увя­за­ли в сне­гу, но ло­шадь как-то са­ма со­бой вы­би­ра­лась и на­ко­нец оста­но­ви­лась у до­ма, где жи­ла Ма­рия Ива­нов­на.

Был час но­чи. Му­жик проснул­ся и стал изо всей си­лы сту­чать в ок­но. Мо­наш­ки от­кры­ли. Рас­ска­зы­ва­ют. Все это вре­мя бла­жен­ная бу­ше­ва­ла, сту­ча­ла по сто­лу и кри­ча­ла:

– Пья­ный му­жик дев­чон­ку ве­зет! Пья­ный му­жик дев­чон­ку ве­зет!

– Да ка­кой пья­ный му­жик, ка­кую дев­чон­ку? – пы­та­лись по­нять мо­на­хи­ни. А бла­жен­ная толь­ко кри­ча­ла:

– Пья­ный му­жик дев­чон­ку ве­зет!

Од­на­жды при­шла к Ма­рии Ива­новне ин­тел­ли­гент­ная да­ма с дву­мя маль­чи­ка­ми. Бла­жен­ная сей­час же за­кри­ча­ла:

– До­ро­фея, До­ро­фея, да­вай два кре­ста, на­день на них.

До­ро­фея го­во­рит:

– За­чем им кре­сты, они се­го­дня при­част­ни­ки.

А Ма­рия Ива­нов­на знай скан­да­лит, кри­чит:

– Кре­сты, кре­сты им на­день.

До­ро­фея вы­нес­ла два кре­ста, рас­стег­ну­ла де­тям кур­точ­ки, кре­стов и в прав­ду не ока­за­лось.

Да­ма очень сму­ти­лась, ко­гда До­ро­фея спро­си­ла ее:

– Как же вы при­ча­ща­ли их без кре­стов?

Та в от­вет про­бор­мо­та­ла, что в до­ро­гу сня­ла их, а то они бу­дут де­тей бес­по­ко­ить.

Вслед за ней при­шла схим­ни­ца.

– За­чем на­де­ла схи­му, сни­ми, сни­ми, на­день пла­то­чек и лап­ти, да крест на­день на нее, – го­во­рит Ма­рия Ива­нов­на. С тре­пе­том мать До­ро­фея по­до­шла к ней: ока­за­лось, что она без кре­ста. Ска­за­ла, что в до­ро­ге по­те­ря­ла.

Епи­скоп Зи­но­вий (Дроз­дов) спро­сил Ма­рию Ива­нов­ну:

– Я кто?

– Ты поп, а мит­ро­по­лит Сер­гий – ар­хи­ерей.

– А где мне да­дут ка­фед­ру, в Там­бо­ве?

– Нет, в Че­ре­ва­то­ве.

У Ар­цы­бу­ше­вых бы­ла очень по­ро­ди­стая тел­ка, и вот она за ле­то не огу­ля­лась, и сле­до­ва­тель­но, се­мья долж­на быть весь год без мо­ло­ка, а у них ма­лые де­ти, средств ни­ка­ких, и они за­ду­ма­ли про­дать ее и ку­пить дру­гую и по­шли к Ма­рии Ива­новне за бла­го­сло­ве­ни­ем.

– Бла­го­сло­ви, Ма­рия Ива­но­ва, ко­ро­ву про­дать.

– За­чем?

– Да она нестель­ная, ку­да ее нам.

– Нет,– от­ве­ча­ет Ма­рия Ива­нов­на, – стель­ная, стель­ная, го­во­рю вам, грех вам бу­дет, ес­ли про­да­ди­те, де­тей го­лод­ны­ми оста­ви­те.

При­шли до­мой в недо­уме­нии, по­зва­ли опыт­ную де­ре­вен­скую жен­щи­ну, чтобы она осмот­ре­ла ко­ро­ву. Та при­зна­ла, что ко­ро­ва нестель­ная.

Ар­цы­бу­ше­вы опять по­шли к Ма­рии Ива­новне и го­во­рят:

– Ко­ро­ва нестель­ная, ба­ба го­во­рит.

Ма­рия Ива­нов­на за­вол­но­ва­лась, за­кри­ча­ла.

– Стель­ная, го­во­рю вам, стель­ная.

Да­же по­би­ла их. Но они не по­слу­ша­лись и по­ве­ли ко­ро­ву на ба­зар, им за нее пред­ло­жи­ли де­сять руб­лей. Оскор­би­лись они и не про­да­ли, но для се­бя тел­ку все-та­ки при­смот­ре­ли и да­ли за­да­ток де­сять руб­лей.

А Ма­рия Ива­нов­на все од­но – ру­га­ет их, кри­чит, бра­нит. И что же? По­зва­ли фельд­ше­ра, и он на­шел, что ко­ро­ва дей­стви­тель­но стель­ная. При­бе­жа­ли они к Ма­рии Ива­новне и в но­ги ей:

– Про­сти нас, Ма­рия Ива­нов­на, что нам те­перь де­лать с те­луш­кой, ведь мы за нее де­сять руб­лей за­дат­ка да­ли.

– От­дай­те те­луш­ку, и пусть за­да­ток про­па­дет.

Они так и сде­ла­ли.

31 де­каб­ря 1926 го­да, под но­вый 1927 год, бла­жен­ная ска­за­ла: «Ста­руш­ки уми­рать бу­дут… Ка­кой год на­сту­па­ет, ка­кой тя­же­лый год – уже Илья и Енох по зем­ле хо­дят…» И, прав­да, с 1 ян­ва­ря две неде­ли все вре­мя по­кой­ни­цы бы­ли, и да­же не по од­ной в день.

В Неде­лю мы­та­ря и фа­ри­сея при­е­ха­ли на­чаль­ни­ки раз­го­нять Са­ров, и это дли­лось до чет­вер­той неде­ли Ве­ли­ко­го по­ста.

Вы­го­нять мо­на­хов бы­ло труд­но. У них бы­ли по­чти у всех от­дель­ные кел­лии с от­дель­ны­ми вхо­да­ми и по несколь­ку клю­чей. Се­го­дня вы­го­нят мо­на­ха, а он зав­тра при­дет и за­прет­ся. Служ­ба в церк­ви еще шла. На­ко­нец в по­не­дель­ник на Кре­сто­по­клон­ной неде­ле при­е­ха­ло мно­го на­чаль­ства – со­бра­ли всю свя­ты­ню: чу­до­твор­ную ико­ну «Жи­во­нос­ный ис­точ­ник», гроб-ко­ло­ду, в ко­то­ром мо­щи пре­по­доб­но­го Се­ра­фи­ма про­ле­жа­ли в зем­ле семь­де­сят лет, ки­па­ри­со­вый гроб, из ко­то­ро­го вы­ну­ли мо­щи пре­по­доб­но­го Се­ра­фи­ма, и дру­гие свя­ты­ни. Все это сло­жи­ли вме­сте, устро­и­ли ко­стер и со­жгли.

Мо­щи пре­по­доб­но­го Се­ра­фи­ма сло­жи­ли в си­ний просфор­ный ящик и за­пе­ча­та­ли его. Лю­ди раз­де­ли­лись на че­ты­ре пар­тии и на са­нях по­еха­ли все в раз­ные сто­ро­ны, же­лая скрыть, ку­да уве­зут мо­щи. Ящик с мо­ща­ми по­вез­ли на Ар­за­мас через се­ло Ону­чи­но, где оста­но­ви­лись но­че­вать и по­кор­мить ло­ша­дей. Ко­гда трой­ка с мо­ща­ми въе­ха­ла в се­ло Кре­мен­ки, на ко­ло­кольне уда­ри­ли в на­бат. Мо­щи вез­ли пря­мо в Моск­ву.

По­сле ра­зо­ре­ния мо­на­сты­ря служ­ба в Са­ро­ве пре­кра­ти­лась, и мо­на­хи разо­шлись кто ку­да.

По­сле Пас­хи вла­сти яви­лись в Ди­ве­е­во.

По все­му мо­на­сты­рю устро­ен был обыск, опи­сы­ва­ли ка­зен­ные и про­ве­ря­ли лич­ные ве­щи. В эти тя­же­лые дни Со­ня Бул­га­ко­ва (впо­след­ствии мо­на­хи­ня Се­ра­фи­ма) по­шла к Ма­рии Ива­новне. Та си­де­ла спо­кой­ная, без­мя­теж­ная.

– Ма­рия Ива­нов­на, по­жи­вем ли мы еще спо­кой­но?
– По­жи­вем.
– Сколь­ко?
– Три ме­ся­ца.

На­чаль­ство уеха­ло. Все пошло сво­им че­ре­дом. Про­жи­ли так ров­но три ме­ся­ца, и под Рож­де­ство Пре­свя­той Бо­го­ро­ди­цы, 7/20 сен­тяб­ря 1927 го­да, всем пред­ло­жи­ли по­ки­нуть мо­на­стырь.

По бла­го­сло­ве­нию епи­ско­па Вар­на­вы бла­жен­ной Ма­рии Ива­новне бы­ла по­стро­е­на ке­лья в се­ле Пу­зо. Ту­да ее от­вез­ли сра­зу же по­сле за­кры­тия мо­на­сты­ря; ру­ко­во­ди­ла устрой­ством Ма­рии Ива­нов­ны Ва­лен­ти­на Долга­но­ва и де­ло по­ста­ви­ла так, что ни­ко­му не ста­ло до­сту­па к бла­жен­ной.

В Пу­зе Ма­рия Ива­нов­на про­бы­ла око­ло трех ме­ся­цев.

Ко­гда игу­ме­ния Алек­сандра по­се­ли­лась в Му­ро­ме, к ней при­е­ха­ла мать До­ро­фея.

– За­чем ты Ма­рию Ива­нов­ну в мир от­да­ла? Бе­ри об­рат­но, – ска­за­ла ей игу­ме­ния.

Та по­еха­ла за ней.

– Ма­рия Ива­нов­на, по­едешь со мной?
– По­еду.

По­ло­жи­ли ее на во­зок, укры­ли крас­ным оде­я­лом и при­вез­ли в Ели­за­ро­во. Здесь она про­жи­ла до вес­ны, а вес­ной пе­ре­вез­ли ее в Ди­ве­е­во, сна­ча­ла к глу­хо­не­мым бра­ту с сест­рой, а в 1930 го­ду на ху­тор воз­ле се­ла По­чи­нок и, на­ко­нец, в Че­ре­ва­то­во, где она и скон­ча­лась 26 ав­гу­ста/8 сен­тяб­ря 1931 го­да.

Мно­гим Ма­рия Ива­нов­на го­во­ри­ла об их бу­ду­щей жиз­ни. Кто-то ска­зал бла­жен­ной:

– Ты все го­во­ришь, Ма­рия Ива­нов­на, мо­на­стырь! Не бу­дет мо­на­сты­ря!
– Бу­дет! Бу­дет! Бу­дет! – и да­же за­сту­ча­ла изо всей си­лы по сто­ли­ку.

Она все­гда по нему так сту­ча­ла, что раз­би­ва­ла ру­ку, и ей под­кла­ды­ва­ли под ру­ку по­душ­ку, чтобы не так бы­ло боль­но.

Всем сест­рам в бу­ду­щем мо­на­сты­ре она на­зна­ча­ла по­слу­ша­ния: ко­му се­но сгре­бать, ко­му ка­нав­ку чи­стить, ко­му что, а Соне Бул­га­ко­вой ни­ко­гда ни­че­го не го­во­ри­ла. И та од­на­жды спро­си­ла:

– Ма­рия Ива­нов­на, а я до­жи­ву до мо­на­сты­ря?
– До­жи­вешь, – от­ве­ти­ла она ти­хо и креп­ко сжа­ла ей ру­ку, до бо­ли при­да­вив к сто­ли­ку.

Пе­ред смер­тью Ма­рия Ива­нов­на всем близ­ким к ней сест­рам ска­за­ла, сколь­ко они по ней до со­ро­ко­во­го дня про­чи­та­ют ка­физм. Все это ис­пол­ни­лось в точ­но­сти, а Соне Бул­га­ко­вой ска­за­ла, ко­гда та бы­ла у нее в по­след­ний раз в ок­тяб­ре 1930 го­да: «А ты обо мне ни од­ной ка­физ­мы не про­чи­та­ешь». Она, дей­стви­тель­но, ни­че­го не про­чи­та­ла, но вспом­ни­ла об этом уже на со­ро­ко­вой день.

Пелагея Власьевна, как ни была несведуща о прямых обязанностях супругов, а положительно знала и слышала, что самою неприятною для жен принадлежностию брака бывают мужья; не они ли всегда заставляют женщин проливать слезы, и не они ли бранятся громко, пьют много водки и не дают денег; следовательно, не тверди часто дочери Елизавета Парфеньевна, что замуж пора настала давно, что засидеться в девках стыд большой, что над старыми девками смеются, дочь и не помышляла бы о замужестве.

За Пелагеею Власьевною приволакивался давно уже Дмитрий Лукьянович и частенько наезжал к ним в деревню; Пелагее Власьевне даже казалось, что Елизавета Пар-феньевна ласкает его и нередко заводит с ним речь о счастье быть искренно любимым, о неизъяснимом наслаждении для мужчины иметь близ себя всегда хорошенькую жену с томным и выразительным взором, жаждущим ласки, и что блаженство иметь от такой супруги малюток еще выше, еще благороднее; на что отвечал обыкновенно штатный смотритель маслеными глазами, которые, впрочем, он направлял не на Елизавету Парфеньевну, а на нее, Пелагею Власьевну. Но глаза эти, как ни старалась переломить себя Пелагея Власьевна, всегда наводили ей тошноту, о малютках же и о высоком благородном блаженстве иметь их от штатного смотрителя Пелагея Власьевна и подумать не могла без того неприятного чувства, от которого как будто что-нибудь налегает на самое сердце и давит его до тех пор, пока хоть вон из комнаты беги.

То ли же самое ощущала она теперь, приводя себе на память хотя и не совершенно чистый цветом, а несколько смугловатый образ Петра Авдеевича, и развязную его поступь, и движение кистей рук, и черные усы длины безмерной, но чудесной… нет, не то, совсем не то! А как к движению тела и цвету усов присоединить геройский поступок Петра Авдеевича и опасность, которой подвергался Петр Авдеевич для нее с маменькой…

— Нет, — шептала Пелагея Власьевна в подушку свою, — этого человека я должна, я обязана любить не так, как кавалера, не так, как знакомца, а как свыше ниспосланное существо, без которого я в этот момент была бы мертвое, оцепеневшее тело, бездыханный цветок, срезанный злым роком и брошенный на большой дороге; без него сердце мое перестало бы биться, а душа отлетела бы туда! — И при этой мысли Пелагея Власьевна, невзирая на совершенную темноту ночи, поднимала взор к потолку и испускала глубокий-преглубокий вздох. Этот вздох долетал до слуха спавшей с нею рядом Екатерины Тихоновны, и Екатерина Тихоновна преравнодушно спрашивала у кузины, о чем она вздыхает и не кусает ли ее что-нибудь; на что созванная на землю Пелагея Власьевна, еще раз вздохнув, отвечала, что ее не кусает ничто; и новая тишина водворилась в девственном покое, и новые мечты, одна другой отраднее, снова забродили в взволнованном воображении племянницы Тихона Парфеньевича.

По прошествии часа в воображении этом обрисовались уже картины появственнее, поотчетливее, и Петр Авдеевич принимал уже в них образ довольно близкого человека, то есть жениха, а там и очень, очень близкого человека, то есть мужа; тогда встревоженная Пелагея Власьевна приходила в тревожное, но приятное состояние, сердце ее начинало не биться, а трепетать, за трепетанием следовали такие новые ощущения, которых, конечно, не произвел бы в ней во сто лет почтенный Дмитрий Лукьякович; напротив того, едва касалась мысль девушки и не самого штатного смотрителя, а хотя желтых ботинок его, тотчас же сердце Пелагеи Власьевны переставало трепетать, а на новые ощущения будто наливали целую кадку холодной воды, — так неприятен был этот поворот воображения, это грубое отступление мысли от любимого предмета к ненавистному, и уже не вздох, а стон выражал мгновенное состояние души… и на этот звук отзывалась Екатерина Тихоновна вопросом, не кусает ли что-нибудь, и хотя получала отрицательный ответ, однако ответ Пелагеи Власьевны не произносился более заунывным, раздирающим голосом, а резким, отрывистым.

Едва первый солнечный луч заглянул в неплотно завешанные шейными платками окна Пелагеи Власьевны, послышался отдаленный стук колес, и в то же время в воображении ее промелькнула страшная, убийственная мысль.

Что, если стук этот — стук колес тележки Петра Авдеевича? — очень может быть. Не желая, вероятно, нарядиться снова в дядюшкин архалук, гость воспользуется всеобщим сном и уедет к себе; он не знает, что спят не все в доме, он не знает, что есть существо, которое не смыкало глаз до утра, мечтая о нем! И, мысленно выговорив последнюю фразу, Пелагея Власьевна поспешно соскочила с кровати, подбежала к окну, сорвала платок и, отворив окно, заглянула на улицу. Но нет, слава богу, то была не она, не телега Петра Авдеевича, а несколько телег, нагруженных чем-то; Пелагея Власьевна вздохнула свободнее, прикрепила вилками платок к притолке, возвратилась на цыпочках в постель и улеглась на ней, дрожа всем телом.

Менее чувствительный и более усталый Петр Авдеевич проспал всю эту ночь богатырским сном и только с первым ударом соборного колокола, призывавшего к ранней обедне, раскрыл глаза. В этот час обыкновенно вставал штаб-ротмистр, находясь еще на службе; в этот час отправлялся он, бывало, в манеж, но манежа не стало для отставного эскадронного командира, и потому заменил он его конюшнею, а сотню лихих строевых коней своих парою лошадок шерсти неопределенной.

Петр Авдеевич протер себе глаза, надел сапоги, набил трубку, высек огня, закурил, затянулся как должно и, прижав большим пальцем приподнявшуюся табачную золу, осторожно вышел из своей опочивальни.

В столовой царствовал еще беспорядок, причиненный вчерашним ужином, а в прихожей на ларе покоился беззаботным сном Дениска. Из-под головы Дениски вытащил штаб-ротмистр свою полувоенную шинель, которую, стряхнув с видимым неудовольствием, набросил себе на плеча, и вышел молча на двор.

Двор городнического дома был обширен и поместителен; на нем сосредоточивались все условия жизни, а именно: отдельная кухня, прачечная, ледник, курник, коровник, конюшня, два сарая, колодезь и отдельное деревянное здание, очень невысокое, дозольно тесное, без окон, но с двумя дверками, повешенными на кожаных петлях.

Стопы свои направил Петр Авдеевич в конюшню; тут попался ему вчерашний знакомец кучер Елизаветы Парфеньевны. Штаб-ротмистр дал ему препорядочный нагоняй и осведомился о Тимошке.

— Тимофей, батюшка, недомогает, — отвечал кучер.

— А что у него?

— Бока нешто побаливают.

— А не пьян? — спросил барин,

— Как можно, батюшка, да словом доложить вам то есть, будьте на евтот счет благонадежны.

— Отведи же ты меня к нему, может быть, кровь не мешало бы отворить, — проговорил штаб-ротмистр, собираясь выйти из конюшни; но идти далеко было не нужно: Тимошка отыскался в одном из пустых стойлов; прикрытое циновкою лицо Тимошки было так красно, а атмосфера, его окружавшая, так спиртуозна, что при одном взгляде на своего Тимошку сведущий в этом деле Петр Авдеевич мигом успокоился и, обратившись к провожавшему его кучеру в голубом кафтане, назвал его лгуном и мошенником.

Дивеевские старицы

В шестнадцати километрах от Дивеево, в селе Пузо (ныне – Суворово) в середине девятнадцатого века в крестьянской семье у Александра и Александры Шиковых родилась дочь. Девочку при крещении назвали Евдокией. Когда Дуне исполнилось два года, её мама умерла, отец женился вторично. Через несколько лет он уехал в Сибирь, девочка осталась в родном селе у родственников.

Родной дядя Дуни был церковным старостой. Благочестивые родственники сумели привить и Дуняше любовь к Богу и ближним. В девять лет отроковица вместе с подругой Марией побывала в монастырях в Сарове и Дивеево.

Евдокия с детства была слабенькой, сверстники посмеивались над ней, часто закидывали её с подругой камнями. Девочка мужественно переносила побои и насмешки, лишь в молитве просила Господа укрепить её. Когда отроковица Мария умерла, Дуняше и вовсе не давали прохода.

Когда девушке исполнилось двадцати лет она тяжело заболела. Остальные годы ей предстояло со смирением нести крест болезни. С этого времени Евдокия была прикована к постели. Господь не оставлял свою избранницу, ей было даровано духовное зрение. Односельчане и верующие из окрестных сел приходили к ней за духовным советом, обращались за молитвенной помощью. Принимали посетителей и ухаживали за болящей верующие девушки.

По рассказам современников, к блаженной Евдокии в дом часто приходили благочестивые девушки, они вместе молились, пели стихиры, кондаки и акафисты. Общее пение начиналось в восемь часов вечера, и продолжалась служба до двенадцати часов ночи. Утреню начинали в пять часов утра. И молились до двенадцати часов дня.

Келейница Полина рассказывала: «Утреннее правило Дуня разделяла, и было минут по двадцать отдыха; если во время отдыха приходил кто с великой скорбью, она впускала, а во время правила никого не пускала. После правила ее обращали лицом к иконам, подкладывали под нее рунье, сажали и зажигали все 12 лампад. После этого пели «Верую…», «Достойно…», «Отче наш…», «Заступницу…», «Яко необоримую стену…», «Богородице Умилению…», «Крест всей вселенной…»…

Дуне давали раздробленную просфору… Велит вымыть ей руки, а как дадут ей просфору, заплачет и скажет: «Перекрести руки». Положат ей просфору, разрежут ее пополам. Одну половину опять в чулан унесут, а эту половину еще разрежут пополам, и половину она дает той, которая ей служила. Давали ей три просфоры: из Сарова, Понетаевки, Дивеева, так что у нее получалось три части.

Поднимут самовар на стол, ладану в трубу положат, чайник заправят чаем и ставят на ладан, в это время ей отрезают хлеба. И вот каждый кусок оградит знамением креста, и все эти куски она сложит в платок и положит на постель, а себе оставит один кусок ржаного хлеба и от него съест малую часть. (Те куски, которые она завязывала и клала на постель, после шести недель клала себе за спину, спала на сухарях.)

Кушала она мало… Перед самым чаем она разрезала огурец и съедала кружочка два или гриб соленый, пирог раз откусит, когда Бог посылал… Мяса от юности не ела, всего два яйца в год… Хлеб она потребляла от одних людей (женщина пекла с молитвой)… Дуня говорила, кто ест мягкий хлеб, тот не постник, но если постишься да дорвешься до мягкого хлеба, это плохо. Всякий кусок Дуня крестила и говорила: «Христос Воскресе!» Если молитвенного правила не кончит, то три дня пролежит без пищи.

Денег от юности она в руки не брала. Во время воскресной обедни Дуня запрещала печку топить и к святыне приступала строго, а последнее время не давала и полы мыть, и белье разрешала стирать только во вторник и в четверг, и при этой работе не давала со своего стола просфору, не давала дома обедать и лампаду поправлять, но в церковь пускала; после полов она велела мылом руки мыть, съесть кусок хлеба и взять книгу в руки – Псалтирь или молитвенник. Только через двое суток она разрешала прикладываться к иконам; также и после бани. Весь месяц в одной обувке ходить надо, хоть сыро, хоть жарко, разуться нельзя. У хожалок до того ноги отекут, что невозможно, весь день на ногах, без отдыха и без сна; ноги сырые, а греться не пустит; весь месяц не давала сменять белье и платок, а при народе обличала: она монашка, а грязная.

Чтобы подвига ее не знали, говорила: «Ныне нет отрадного дня», – и сама не ела, и никому не давала. А тут по покойнику в колокол ударят – нельзя уже есть, или еще что случится, все это были поводы, чтобы не есть. Так и отведет день ото дня. Когда покойника несут, она лежит недвижимо, и если ест в это время, то бросит, и всем велит молчать. И до тех пор она лежит недвижимо, пока его не схоронят, и никого в келью в это время не пустит».

На вопрос келейницы: «Дуня, почему ты так к покойникам относишься?», блаженная отвечала: «Глас Господень – когда в колокол бьют – объяснил, чтобы молились за рабов»).

По рассказам келейницы блаженной Евдокии, подвижница носила вериги, которые у нее были поясом. Рубашку блаженная не позволяла менять, пока та не истлеет. Она благословляла келейниц лишь раз в год мыть ей руки и ноги. Руки ей мыли с мылом по локоть, затем обливали их в тазу со святой водой; ноги мыли до колен, но простой водой (тело никогда не мыли). Когда ей мыли ноги, блаженная держала зажженную свечу. Голову разрешала мыть лишь раз в год теплым, разогретым в печке елеем. Зимой и летом блаженная была одета в тулуп, шерстяную одежду, покрывала голову шерстяной шалью. Она не позволяла никому подрезать волосы и стричь ногти.

За своё великое смирение и терпение подвижница и удостоилась Даров Святого Духа прозорливости и исцеления.

Приведем лишь несколько случаев, свидетельствующих о прозорливости блаженной Евдокии, о силе её молитв.

Сын одной благочестивой вдовы дважды приходил к прозорливой старице Евдокие, чтобы получить благословение на поступление в монастырь, но она, по рассказам современников, «ни благословения не дала, ни самого его в келью не пустила», лишь сказала: «Пусть не просится в монастырь, он все равно жить там не будет»»… Юноша поступил по-своему, три года подвизался в монастыре, но затем ушел из монастыря и в Нижнем Новгороде стал коммунистом….

Однажды к блаженной приехала девица Параскева из села Верякуши, страдавшая от болезни желудка, она рассказала, что не может есть даже ржаной хлеб. Блаженная Евдокия подала ей ржаной сухарь со своей постели и велела съесть, добавив при этом: «Я сама больная, а ем ржаные сухари». Параскева съела – и выздоровела. С того дня она стала есть всё. Благодарный отец исцеленной девушки, купил келью для келейниц Евдокии, во славу Божию стал творить милостыню (по рассказам односельчан, до этого случая он отличался скупостью).

По свидетельству очевидцев, однажды блаженная Евдокия обличила пришедшую к ней женщину: «На тебе нет креста». Женщина возразила: «Есть». После того как блаженная заплакала, женщина созналась, что на ней не было креста, и попросила прощения. Подвижница велела келейницам дать ей крест.

Однажды блаженная Евдокия велела благочестивым супругам Никифору и Марфе приходивших к ней петь, вернуться домой раньше. Они возразили: «Дуня, мы будем петь до конца». Прозорливица ответила: «Нет, вам надо идти домой». По послушанию супруги вернулись домой и во время: «их теленок запутался… едва не удавился».

Приходил к блаженной петь стихиры и Пётр Павлович из деревни Глухово, однажды он признался блаженной, что боится возвращаться в темноте (после полуночи). Блаженная Евдокия утешила: «Тебе ангелы посветят». Пётр Павлович позже рассказывал, что когда вышел на улицу перед ним огненный шар покатился, так он и шёл за ним до самого дома, и славил Господа, за великую милость явленную ему грешному по молитвам праведницы.

По молитвам блаженной Евдокии возвращались к праведной жизни оступившиеся, благодаря её советам и предостережениям налаживалась жизнь супругов. Праведницу знали и почитали многие в округе, приходили к ней за советом и утешением и из монастырей. Блаженная и материально помогала монашествующим. Она часто говорила: «Я духовенство и людей монастырских считаю как ангелов».

Страждущие, приходившие к блаженной всегда старались отблагодарить молитвенницу, приносили еду, продукты, материал, но не у всех брала прозорливица, и келейницам не разрешала притрагиваться к продуктам без благословения. Бывали случаи, когда завистливые люди приносили отравленную еду. Однажды кто-то поставил в сенях перед Пасхой творог, кошки унюхали, забрались на лавку, поели и околели.

Блаженная советовала не только еду, всё ограждать крестным знамением и окна и двери, одежду, обувь, кровать, перед тем как ложиться. Домашний скот ограждать утром и вечером. Говорила, что в нечистоте женщинам в храм до шестого дня входить не следует.

По рассказам келейницы Полины, блаженная Евдокия учила девушек смирению, терпению и послушанию. При людях могла обличить, безвинно оговорить, чтобы учились смиряться, не возгордились.

Христа ради юродивая Евдокия, добровольно отдавшая на истязание свою плоть вшам, страдавшая от холода и голода, часто ослабленная от многодневных строгих постов, отличалась высоким мужеством и терпением. Ей было открыто, что вскоре её ждёт мученическая смерть, знала, и через кого ей придётся пострадать, тем не менее, впустила в келью этого человека.

Когда блаженная слышала, что кого-то расстреляли, она говорила: «Все-таки их хоронят, а меня не станут хоронить и в колокола звонить не будут. Господи, Господи, какие люди счастливые, помрут – звонят, а меня, как скотину, в яму свалят». Верующим советовала: «На могилку мою почаще ходите, вы будете плакать и рыдать на моей могилке, я буду все слышать, но отвечать не могу». Келейнице Поле советовала: «Я умру, ты принимай схиму, я умру, а ты останешься, а если не примешь, то Богом будешь наказана» Поля ответила: «Я, Дуня, неученая». – «Кто у меня живет, все будут ученые. Старайся обо мне молиться, и я там тебя не забуду. Иди в монастырь». Незадолго до смерти, после того как ей помыли руки и ноги, сказала: «Давайте мне рубашку, кою я на смерть приготовила, она потолще, в ней будет потеплее». Блаженная предсказывала: «Я до осени доживу, новую жизнь поведу, а вы всякий сам себе хлеб приготовляйте, я больше вам готовить не стану, тогда вам всем легко будет жить, а ты принесешь мне из Бабина».

Вскоре после революции представители власти решили расправиться с блаженной Евдокией, предлог был найден, у неё в келье застали задержавшегося из увольнительного отпуска призывника, блаженную обвинили в укрывательстве дезертира.

Одна из выживших келейниц рассказывала, что летом 1919 года в дом старицы ворвались солдаты: «Их пришло сначала двое, они вошли и начали читать бумагу: кто здесь живёт из хожалок. Все они были у них переписаны… Я не отходила, смотрела в окошко. Вижу, нашёл он просфоры и елей, бросил их в лицо Дуне и начал её обзывать скверными словами… И потом он стал её за волосы таскать, и стал бить плетью, а хожалок в келье не трогал. Потом взял восковые свечи, скрутил их десять штук вместе, зажёг и стал кидать иконы и искать деньги».

Блаженную избивали до вечера. Когда солдаты ушли. Келейница Даша решила перенести её в другой дом, опасаясь за её жизнь. Но по дороге они повстречали солдат, которые вновь набросились на праведницу. Её отнесли в дом, положили на лавку, били всю ночь попеременно, били плетьми, стаскивали на пол, пинали ногами. Около дома собрались верующие, некоторые пытались броситься на помощь, но стража никого не подпускали.

По свидетельству очевидцев, когда в воскресенье выносили из кельи икону Божией Матери «Иверскую» – «от Неё было сияние». Когда выкидывали вещи блаженной, часть икон крестьянам удалось взять в церковь. Многие книги и иконы были уничтожены.

Из воспоминаний келейницы блаженной старицы: «В понедельник поутру через заднюю калитку проникли к ней некоторые верующие, а солдат попался хороший и не бил её в это время. Дуня попросила у народа: «Меня надо приобщить, позовите священника». Батюшка о. Василий Радугин пришёл, но его не пустили. Он просил у них пропуск, у самых главных, они ему дали. Он пришёл к Дуне, исповедовал и приобщил их всех за два часа до смерти… » 5/18 августа 1919 года блаженной старице и её келейницам было суждено принять мученическую смерть. ( Келейницы – Сиушинская Дарья, Тимолина Дарья, Мария Неизвестная, скрывавшая своё имя.)

По свидетельству очевидцев, когда блаженную и её келейниц везли на казнь, их лица были необычайно красивы. Один неверующему крестьянин, Иван Анисимов, рассказывал, что видел, на плечах у каждой белых голубей.

Удостоилась видения и женщина, которая кидала камни в верующих, приходивших к блаженной. Рано утром на рассвете она увидела над кельей подвижницы четыре огненных столба: «Два срослись, как развилка (когда подвижниц выводили из дома, келейница выносила блаженную на руках), а два отдельные».

Приговорённых привезли к месту казни на кладбище. Пузовские крестьяне Петр, Иван и Макар, попытались заступиться за мучениц, но были избиты плетьми. Блаженная Евдокия увидела это и сказала: «Смотрите, как с них грехи сыплются. С Макара грехи летят, как от веника листья в бане, как его за меня бьют». Петр Карасев впоследствии рассказывал, что никакой боли от ударов не чувствовал: «Я бы счастлив был, если бы меня еще раз избили за Дунюшку».

Недалеко от свежевырытой могилы девушек усадили спиной к крестам и расстреляли. Казнённых хотели сбросить в могилу, но благочестивый односельчанин, Василий Седнов, успел опередить их, он спрыгнул первым в могилу и стал принимать тела мучениц за веру. (По свидетельству Василия блаженная старица носила вериги.) Василий покрыл им лица платочками, после этого их засыпали землёй. Долгое время верующих не подпускали к могиле.

Из рассказа духовной дочери старицы: «Потом солдаты ушли от могилы и поручили следить, чтобы на могилу священник не пришёл и не отпевал бы их. После этого на могиле стали видеть горящую свечу, а на её месте в двенадцать часов днём, в это же время вскоре после расстрела, солнце играло в саженях десяти от земли».

После того, как блаженную и её келейниц убили, представители власти не разрешали даже поминать праведницу сорок дней, лишь в деревне Бабино священник молился об упокоении душ праведниц, в келье блаженной служил панихиды. По свидетельству этого священника, в то время когда врачи опасались за его жизнь, он получил исцеление от болезни горла по молитвам праведницы, вот как он рассказывал об этом келейнице блаженной Евдокии, Полине: «Входит апостол Фома, потом Преподобный Серафим, старец Никодим и с ними Дуня: Я ее лик не видел, но она вошла с ними, взяла за горло и сказала: «Вставай, здрав будешь, иди служи обедню, жалко, ты у меня у живой не был». Лица всех видел, а ее не видел, слыхал только голос». (Священник сказал, что святые поведали, что с ними была блаженная Евдокия.)

Дьякон Иона из села Пузо, поступивший по благословению блаженной Евдокии в Оранский монастырь, увидел видение, что к ее могиле текут тысячи людей, много архиереев и духовенства, и служат на ее могиле.

Дивеевская блаженная Мария Ивановна говорила: «Ходите к Дуне на могилку чаще, там Ангелы поют непрестанно». Однажды Поля пришла к блаженной Марии Ивановне, дивеевская блаженная ей сказала: «Моим именем Пузо три раза сгорит», – и три раза в ладоши хлопнула. «Вон Дунины тряпки горят, ее кровь догорает». На третий день пожар охватил дом женщины, которая радовалась когда вещи мученицы из дома выкидывали, и несла к себе в дом. За осень трижды в селе было возгорание «Дуниных тряпок». Предсказывала блаженная Мария Ивановна, что «Дуня выйдет мощами, понесут ее четыре епископа, будет четыре гроба, и народу будут тысячи, и тогда все восплачут, и неверующие уверуют». (Через восемь десятилетий в 2001 году будут обретены святые мощи пузовских мучениц.)

И после гибели подвижницы происходили чудеса исцеления на её могилке. Однажды пришла на могилку раба Божия Анна, страдавшая от болезни глаз, слёзно просила вдова помощи у блаженной, припала к могиле – и получила просимое. Многие верующие были свидетелями этого исцеления.

В 1967 году Анна Силаева, страдавшая от болезни мочевого пузыря, земельку с могилы праведницы насыпала в воду, эту воду пила. В скором времени полностью исцелилась.

В 1983 году на могиле блаженной Евдокии раба Божия Наталия пела с певчими панихиду. После панихиды Наталья встала на колени у края могилы и попросила, чтобы блаженная Евдокия исцелила ей ногу. Прочли акафист Иверской иконе Божией Матери и отправились в обратный путь. Вскоре Наталья почувствовала, что идет легко, не прихрамывает. По молитвам праведницы Наталья исцелилась.

Высказывания блаженной Евдокии

Если постишься, то и мягкий ржаной хлеб не ешь, и досыта не вкушай.

Если ты день не ешь, а на другой день приготовишь себе хорошую пищу, такой пост Бог не примет.

Если молишься для людей, чтобы тебя люди видели, а на душе у тебя этого нет, это не молитва.

Человек спасения ищет, а спасение – человека. Друг к другу идут и друг друга не найдут.

Если нет скорби при подвиге, и если тебя только все ублажают и чтут, не доходен подвиг твой ко Господу, если же подвиг ради Бога, то будет скорбь непременно.

Если враг побежден, он будет действовать через человека.

За непослушание Господь попускает болезни.

2001 года были обретены святые мощи пузовских мучениц. Память – 5 / 18 августа и на Собор новомучеников и исповедников Российских. (Воскресенье 25 января или ближайшее после 25 января).

Молитва святым мученицам Евдокии, Дарии, Дарии и Марии

О дивныя подвижницы и заступницы наша мученице Евдокие, Дарие, Дарие и Марие – древних отец подражательницы истинны, в тесноте послушания без разсуждения, бдения и поста изнурительнаго пожившия – ныне к вам прибегаем и, к мощем вашим припадающе, молим вас: о страстотерпицы святыя, незлобивыя агницы, своею кровию Христа ради обагренныя и жестокими предателями тридневно мучимыя и закланныя; о прозорливицы, многия души от гибели вечныя исхитившия и о страданиях прежде кончины от Господа извещенныя, о изцелительницы и чудотворицы не токмо в земли Нижегородстей, но и во всей стране Российстей просиявшия, – не оставите нас во грехах и беззакониих погибнути, но помозите в покаянии истиннем житие наше скончати, славяще Святую Троицу Отца и Сына и Святаго Духа во веки веков. Аминь.

Жития Дивеевских святых: Содержание

Молитва Собору Дивеевских святых

О, всечестнии святии Дивеевские, избранницы Царицы Небесныя, приснии Ея послушницы, подвиги своими в Царствие Небесное возшедшии!
Се ныне в день общаго вашего торжества приносим вам сие хвалебное пение, ублажаем святое житие, прославляем великая чудеса, восхваляем любовь и величаем подвиги ваша. Вы бо, прелести мира сего отвергшеся и вземше крест свой, усердно последовали есте Христу, таже и, плоть свою распинающе со страстьми и похотьми, терпением и мужеством до конца врага низложили есте и, премудрость века сего посрамивше, разум Христов стяжали есте.
Сего ради молим вас: о, святии сродницы наши! Не оставите нас, чад ваших духовных, споспешествуйте нам веру Православную твердо содержати, да спасительное семя не изсушено будет зноем неверия, но плод обильный принесет, яко да и мы в будущем веце вкупе с вами услышим блаженный глас Господа и Бога нашего: приидите, благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам Царствие от сложения мира. Аминь.

На фото икона Собор Дивеевских святых. Иконописная мастерская Серафимо-Дивеевского монастыря. 2005 г. Со временем число святых на иконе увеличивается. Это связано с прославлением Дивеевских новомучеников. На данный момент икону составляют 13 святых. Также на иконе изображается Пресвятая Богородица, Ее Канавка и Дивеевский монастырь.
Изображение скопировано из фотоальбома «Обитель преподобного Серафима: Свято-Троицкий Серафимо-Дивеевский монастырь. – Н. Новгород: «Полиграфическая компания «Экспресс», 2000 – С. 2.

Блаженная Пелаги́я Дивеевская (Серебренникова)

Ро­ди­лась Пе­ла­гия Ива­нов­на в 1809 г. в Ар­за­ма­се, рос­ла в до­ме су­ро­во­го от­чи­ма. По рас­ска­зам ма­те­ри, она с дет­ства от­ли­ча­лась стран­но­стя­ми, и мать по­ско­рее по­ста­ра­лась вы­дать за­муж «ду­роч­ку». Два сы­на и дочь Пе­ла­гии Ива­нов­ны умер­ли в мла­ден­че­стве. Ко­гда мо­ло­дые су­пру­ги по­бы­ва­ли у преп. Се­ра­фи­ма в Са­ро­ве, он дол­го бе­се­до­вал с Пе­ла­ги­ей, дал ей чет­ки и ска­зал: «Иди, ма­туш­ка, немед­ля в мою оби­тель, по­бе­ре­ги мо­их си­рот-то, и бу­дешь ты свет ми­ру». По­сле это­го она с каж­дым днем как буд­то все бо­лее ста­ла те­рять рас­су­док: ста­ла бе­гать по ули­цам Ар­за­ма­са, без­об­раз­но кри­ча, а но­чью мо­ли­лась на па­пер­ти церк­ви. Муж не по­ни­мал ее по­дви­га, бил ее и из­де­вал­ся, при­ко­вы­вал на цепь. Од­на­жды по его прось­бе го­род­ни­чий же­сто­ко на­ка­зал Пе­ла­гию Ива­нов­ну, мать рас­ска­зы­ва­ла: «Кло­чья­ми ви­се­ло ее те­ло, кровь за­ли­ла всю ком­на­ту, а она хо­тя бы ох­ну­ла». По­сле это­го го­род­ни­чий уви­дел во сне ко­тел со страш­ным ог­нем, уго­то­ван­ный для него за ис­тя­за­ние из­бран­ной ра­бы Хри­сто­вой.

По­сле мно­гих лет ее стра­да­ний род­ствен­ни­ки на­ко­нец от­пу­сти­ли бла­жен­ную в Ди­ве­е­во. Здесь она в пер­вое вре­мя про­дол­жа­ла безум­ство­вать: бе­га­ла по мо­на­сты­рю, бро­са­ла кам­ни, би­ла ок­на в ке­ллиях, вы­зы­ва­ла всех на оскорб­ле­ния се­бя и по­бои. Ста­но­ви­лась но­га­ми на гвоз­ди, про­ка­лы­вая их на­сквозь, и вся­че­ски ис­тя­за­ла свое те­ло. Пи­та­лась толь­ко хле­бом и во­дой. Мно­го лет, до ста­ро­сти, хо­ди­ла она «на свою ра­бо­ту» – ки­да­ла кир­пи­чи в яму с гряз­ной во­дой. Все пе­ре­ки­да­ет, по­том ле­зет вы­тас­ки­вать и сно­ва ки­да­ет.

Во вре­мя сму­ты в оби­те­ли бла­жен­ная по-сво­е­му во­е­ва­ла за прав­ду – что ни по­па­да­лось под ру­ку, все би­ла да ко­ло­ти­ла, и да­же, об­ли­чив ар­хи­ерея, уда­ри­ла его по ще­ке. По­сле окон­ча­ния сму­ты бла­жен­ная пе­ре­ме­ни­лась, по­лю­би­ла цве­ты и ста­ла за­ни­мать­ся ими. Игу­ме­ния Ма­рия ни­че­го не пред­при­ни­ма­ла без ее со­ве­та. Всех в оби­те­ли Пе­ла­гия Ива­нов­на на­зы­ва­ла сво­и­ми доч­ка­ми и всем бы­ла ис­тин­ной ду­хов­ной ма­те­рью. Со­хра­ни­лось мно­го рас­ска­зов о слу­ча­ях ее про­зор­ли­во­сти. Про­жив 45 лет в оби­те­ли, бла­жен­ная скон­ча­лась 30 ян­ва­ря/11 фев­ра­ля 1884 го­да. Де­вять дней ее те­ло сто­я­ло в душ­ном хра­ме без ма­лей­ше­го из­ме­не­ния при боль­шом сте­че­нии на­ро­да. Хо­тя бы­ла зи­ма, она с го­ло­вы до ног бы­ла осы­па­на жи­вы­ми цве­та­ми, ко­то­рые непре­стан­но раз­би­ра­лись и за­ме­ня­лись но­вы­ми.

31 июля 2004 го­да бла­жен­ная ста­ри­ца Пе­ла­гия Ди­ве­ев­ская бы­ла про­слав­ле­на в ли­ке мест­но­чти­мых свя­тых Ни­же­го­род­ской епар­хии. В ок­тяб­ре 2004 Ар­хи­ерей­ским Со­бо­ром бы­ло при­ня­то ре­ше­ние о ее об­ще­цер­ков­ном по­чи­та­нии. Свя­тые мо­щи бла­жен­ной Пе­ла­гии, об­ре­тен­ные в сен­тяб­ре 2004 го­да, по­ло­же­ны для по­кло­не­ния в Ка­зан­скую цер­ковь Се­ра­фи­мо-Ди­ве­ев­ско­го мо­на­сты­ря.