Стихи про блокаду
В мире прекрасного
Художники Мирошник и Наталья Кургузова-Мирошник. Хлеб.
В наши дни часто слышим «Не хлебом единым»… Так, то оно так, пока не задумаешься об истинной его цене. А вот в старину говорили: «Хлеб — всему голова», он считался почти священным символом еды. И народ веками складывал о нем поговорки и присказки, поэты воспевали в своих лирических строках, а художники изображали на своих полотнах. А особенно трогателен до слез в живописи и стихах образ «блокадного хлеба». Страшно даже подумать о том, какова же на самом деле была настоящая цена этого черного кусочка хлеба.
Художник Юрий Непринцев. Из цикла «Ленинградцы»
Говоря о цене хлеба, первое, что приходит на ум так это хлеб блокадного Ленинграда. Никогда он не стоил так дорого, как в то лихое время. В начале осени 1941 года войска гитлеровцев, сломав упорное сопротивление Советской Армии, почти вплотную подошли к трехмиллионному городу и сомкнули его в кольцо блокады, длившейся почти 900 дней. Это самая продолжительная и страшная осада города за всю историю человечества. Дорога Жизни — путь, соединяющий Ленинград с «большой землёй» по Ладожскому озеру была единственным спасением миллиона людей.
Художник Никита Цуцин. Блокадный хлеб.
Однако несмотря на героические усилия моряков, полностью обеспечить город на Неве продовольствием не всегда удавалось. Иногда размер дневной хлебной нормы сокращался до минимума: рабочие получали по 250 граммов, а остальные – по 125 граммов хлеба.
Шестнадцать тысяч матерей
пайки получат на заре —
сто двадцать пять блокадных грамм
с огнем и кровью пополам.
…О, мы познали в декабре —
не зря «священным даром» назван
обычный хлеб. И тяжкий грех —
хотя бы крошку бросить наземь:
таким людским страданьем он,
такой большой любовью братской
для нас отныне освящен,
наш хлеб насущный, ленинградский.
Иногда цена этого маленького кусочка хлеба равнялась цене — даже не одной человеческой жизни.
Художник Виктор Абрамян. Память детства. Ленинград
Я вспоминаю хлеб блокадных лет,
Который в детском доме нам давали.
Не из муки он был — из наших бед,
И что в него тогда только не клали!
Хлеб был с мякиною, макухой и ботвой,
С корой. Колючий так, что режет десна.
Тяжелый, горький — с хвоей, лебедой,
На праздник, очень редко — чистый просто.
Художник Жабский Алексей Александрович. Хлеб. Из серии Дети войны.
Но самый сильный голод был, когда
Хлеб мы по два-три дня не получали.
Мы понимали, что война – это беда,
Но каждый день с надеждой хлеба ждали.
Художник Николай Репин. Блокадный хлеб
Не дни мы голодали, а года.
Хоть раз наесться досыта мечтали.
Кто видел, не забудет никогда,
Как с голоду детишки умирали.
«Буханка хлеба». Неизвестный художник.
Ленинградцы ворот не открыли
И не вышли к стене городской.
Елена Рывина, 1942
Блокада Ленинграда
к 75-летию снятия блокады Ленинграда
Фото: Батарея 85-мм зенитных орудий 52-К в саду Трудящихся им. М. Горького (в настоящее время Александровский сад) в блокадном Ленинграде. На заднем плане Исаакиевский собор.
Блокада Ленинграда (фильм)
Ахматова
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
А.Ахматова, 1942
Фото Анны Ахматовой сделала Ида Наппельбаум, когда Анна Андреевна пришла к ней в гости в квартиру на ул.Рубинштейна
28 сентября 1945 года.
Во время блокады Ленинграда на территории Летнего сада разместили зенитные расчёты. В Кофейном домике устроили казарму, а в Чайном — склад боеприпасов и оружия. Скульптуры укрыли в земле — мраморные статуи, завернутые в промасленную бумагу и упакованные в ящики, были укрыты в вырытых траншеях. На территорию Летнего сада неоднократно падали бомбы и снаряды. Весной 1942 года цветники и газоны были отданы школьникам и учителям окрестных школ для разведения огородов. В связи с этим одна из аллей стала называться Школьной.
Nох. Статуя Ночь в Летнем саду*
Ноченька!
В звездном покрывале,
В траурных маках, с бессонной совой…
Доченька!
Как мы тебя укрывали
Свежей садовой землей.
Пусты теперь Дионисовы чаши,
Заплаканы взоры любви…
Это проходят над городом нашим
Страшные сестры твои.
30 мая 1942,
Ташкент
*Анна Ахматова посвятила стихотворение «Nox» своей любимой скульптуре Летнего сада — фигуре «Ночь» работы Джованни Бонацца.
Наталья Крандиевская — «рождённая на стыке двух веков»
Наталье Крандиевской-Толстой (1888 — 1963) к началу блокады – 53 года.
Евгений Голубовский:
«Поэтом Крандиевскую сделала боль, человеческая боль. <…> Она так долго была счастлива в своей семье, в замужестве, в воспитании детей, что уход Алексея Толстого стал для нее трагедией. И боль родила, воскресила в ней поэта. Потом к этому прибавилась горечь блокады Ленинграда, затем — осознание того, что произошло за тридцать-сорок лет не только с ней, со страной… Личная трагедия позволила увидеть трагизм мира. К девочке, писавшей когда-то изящные, красивые стихи, пришла поэтическая воля».
На фото: Н.Крандиевская с сыновьями Никитой и Дмитрием.
«В годы Великой Отечественной войны, несмотря на многочисленные предложения уехать Наталья Васильевна осталась в осажденном Ленинграде. Она выжила, получая как все пайковые 125 граммов хлеба, хороня близких ей людей, и писала, писала стихи обо всем, что происходило в годы блокады, о людях, способных выжить, когда по всем физическим законам человек должен умереть, о том, что дает ему силы выжить».
/из интернета/
***
О хлебе думать надоело.
К тому же нет его.
Всё меньше сил, всё легче тело.
Но это ничего.
Забуду всё с хорошей книгой,
Пусть за окном пальба.
Беснуйся, дом снарядом двигай, —
Не встану, так слаба,
Пьяна от книжного наркоза,
От выдуманных чувств…
Есть всё же милосердья слёзы,
И мир ещё не пуст.
Н.Крандиевская-Толстая
На стене объявление: «Срочно!
На продукты меняю фасонный гроб
Размер ходовой. Об условиях точно —
Гулярная, девять». Наморщил лоб
Гражданин в ушанке оленьей,
Протер на морозе пенсне,
Вынул блокнот, списал объявленье.
Отметил: «справиться о цене».
А баба, сама страшнее смерти,
На ходу разворчалась: «Ишь, горе великое!
Фасо-о-нный ещё им, сытые черти.
На фанере ужо сволокут, погоди-ка».
Н.Крандиевская-Толстая, 1942
Иду в темноте вдоль воронок.
Прожекторы щупают небо.
Прохожие. Плачет ребёнок
И просит у матери хлеба.
А мать надорвалась от ноши
И вязнет в сугробах и ямах.
«Не плачь, потерпи, мой хороший» —
И что-то бормочет о граммах.
Их лиц я во мраке не вижу,
Подслушала горе вслепую.
Но к сердцу придвинулась ближе
Осада, в которой живу.
***
В кухне крыса пляшет с голоду,
В темноте гремит кастрюлями.
Не спугнуть её ни холодом,
Ни холерою, ни пулями.
Что беснуешься ты, старая?
Здесь и корки не доищешься,
Здесь давно уж злою карою,
Сновиденьем стала пища вся.
Иль со мною подружилась ты
И в промерзшем этом здании
Ждёшь спасения, как милости,
Там, где теплится дыхание?
Поздно, друг мой, догадалась я!
И верна и невиновна ты.
Только двое нас осталося —
Сторожить пустые комнаты.
Н.Крандиевская-Толстая, 1941
Смерти злой бубенец
Зазвенел у двери.
Неужели конец?
Не хочу. Не верю.
Сложат, пятки вперёд,
К санкам привяжут.
«Всем придёт свой черёд», —
Прохожие скажут.
Не легко проволочь
По льду, по ухабам.
Рыть совсем уж не в мочь
От голода слабым.
Отдохни, мой сынок,
Сядь на холмик с лопатой.
Съешь мой смертный паёк,
За два дня вперёд взятый.
Н.Крандиевская-Толстая
На салазках, кокон пряменький
Спеленав, везет
Мать заплаканная, в валенках,
А метель метет.
Старушонка лезет в очередь,
Охает, крестясь:
«У моей, вот тоже, дочери
Схоронен вчерась.
Бог прибрал, и, слава Господу,
Легче им и нам.
Я сама-то скоро с ног спаду
С этих со ста грамм».
Труден путь, далек до кладбища,
Как с могилой быть?
Довезти сама смогла б еще, —
Сможет ли зарыть?
А не сможет — сложат в братскую,
Сложат, как дрова,
В трудовую, ленинградскую,
Закопав едва.
И спешат по снегу валенки, —
Стало уж темнеть.
Схоронить трудней, мой маленький,
Легче умереть.
Н.Крандиевская-Толстая, 1941-1943
Геннадий Гор
Геннадию Гору (1907 — 1981) к началу блокады 34 года.
Он «родился в городе Верхнеудинске (ныне Улан-Удэ), первый год жизни провел в тюрьме, куда были заключены за революционную деятельность его родители. В 1923 году переехал в Петроград, поступил на литературное отделение факультета языка и материальной культуры Ленинградского государственного университета. Был отчислен из университета за написанный им роман «Корова» (опубликован в 2000 году в журнале»Звезда» № 10). После отчисления полностью посвятил себя литературной деятельности. 1930-е годы провёл на Крайнем Севере. В 1933 году в Ленинграде вышла первая книга его рассказов «Живопись»./Википедия/
Геннадий Гор «боялся, что его заподозрят в любви к русскому авангарду и обэриутам, а потому прятал написанные в очень страшных обстоятельствах свои неожиданно (даже для самого себя) появившиеся стихи.
От боли, голода, холода и страха он начал писать на том языке, который был для него родным — обэриутском, языке абсурда и авангарда, который единственный мог передать ужас ленинградской блокады.
С началом войны Геннадий Гор, как и все, записался в ополчение, но необученные, они оказались бесполезными и их отправили обратно в город, где ад оказался пострашнее того, что был на передовой. Уже к апрелю 1942 года, когда писателя эвакуировали в Пермь, он был дистрофиком, хотя ему полагался повышенный паек».
/Тина Гай/
Кошачье жаркое. И гости сидят
За тем же столом.
На хлеб я гляжу, кости считаю
И жду, когда гости уйдут.
Но вот входит тесть (смерть, сон).
Гостей на салазках везут.
Меня на салазки кладут и везут…
***
На улицах не было неба.
Природа легла отдохнуть.
А папа качался без хлеба,
Не смея соседку толкнуть.
А папа качался без хлеба,
Стучался в ворота судья,
Да в капле сидела амеба
В амебе сидела судьба.
Геннадий Гор
Лежу с женой вдвоем в квартире,
Да стол, да стул, да лампа,
Да книги на полу.
И нет уж никого. Лицо жены. Открытый рот.
Глаза закрытые глядят.
Но где же то живое, робкое? Где милое?
Людмила где? Людмила!
Я кричу во сне и так. Но нет жены.
Рука, нога, да рот.
Еще беременный живот,
Да крик зловещий в животе,
Да сын иль дочь, что не родятся.
И не поднять мне рук и ног,
Не унести. Она лежит и я лежу.
Она не спит и я не сплю.
И друг на друга мы глядим
И ждем.
Я жду, когда пойдет трамвай,
Придет весна, придет трава,
Нас унесут и похоронят.
И буду лживый и живой
В могиле с мертвою женой
Вдвоем, втроем и на полу не будет книг.
Не будет лампы. Но буду думать я —
Где ты? И что такое тут лежит?
Чья рука? Чья нога? Моя? Твоя?
И буду лживый и живой
В могиле с милою женой.
Вдвоем я буду как сейчас.
В квартире тускло. Я сижу.
Гляжу на мертвую жену.
Нога в могиле. А рукою
Она не трогает меня. Рука в раю
И взгляд угас. И рот уже отъели крысы.
Но вот нешумною рекою
Потекли. И снится лето. Я с женою
Вдвоем, втроем течем
Бежим, струимся. Но входит дворник.
Нас несут в подвал. И я кричу:
— Живой! Живой!
Но мне не верят. А жены уж нет.
Давно растаял рот. Скелет
И я вдвоем, втроем течем, несемся.
И нет квартиры.
Лишь лампа гаснет, то горит,
Да дворник спит не умолкая.
Геннадий Гор, <Июль> 1942
Я девушку съел хохотунью Ревекку
И ворон глядел на обед мой ужасный.
И ворон глядел на меня как на скуку
Как медленно ел человек человека
И ворон глядел но напрасно,
Не бросил ему я Ревеккину руку.
Геннадий Гор, 1942
Люди, которые снятся,
Деревья, которым не спится,
Реки, которые злятся,
Руки, в которых влюбиться.
Мне бы с горы бы сгорая
Или в прорубь с сарая.
Мне бы как поезд об поезд,
Птицей об птицу разбиться.
Геннадий Гор, 1942
Зинаида Шишова — муза «Зелёной лампы»
На фото: С.И. Кессельман, Г.А. Шенгели, А. Соколовский, З.К. Шишова. Одесса, 1919
Валентин Катаев называл Зинаиду Шишову (Зику) музой «Зелёной лампы» (1917-1919) — литературного-художественного кружка, образованного в Одессе молодыми поэтами. Зинаида Шишова называла Катаева своим Вергилием.
Биография Зинаиды Шишовой — это готовый роман, полный драматических и даже трагических событий, которые героиня смогла пережить, преодолеть, не утратив литературного дара, благодаря неисчерпаемой силе духа и любви.
Зинаиде Шишовой (1898 – 1977), к началу блокады 43 года, к этому времени она пережила гибель первого, горячо любимого, мужа — поэта и сотрудника угрозыска г.Одессы Анатолия Фиолетова, смерть дочери Маши в 1922 году, арест и гибель в 1937 году второго мужа — красного комиссара Акима Брухнова.
Мы говорили: «невская вода»,
Мы говорили — «в двух шага от дома».
А эти два шага — четыре сотни.
Да плюс четырнадцать по подворотне.
Здесь не ступени — ледяные глыбы!
Ты просишь пить, а ноги отекли,
Их еле отрываешь от земли.
Дорогу эту поместить могли бы
В десятом круге в Дантовом аду…
…
Вода, которая совсем не рядом,
Вода, отравленная трупным ядом,
Ее необходимо кипятить,
А в доме даже щепки не найти…
З.Шишова
из поэмы «Блокада», написанной в доме «Свирьстроя» на Малом проспекте Петроградской стороны, где Шишова жила во время блокады с 17-летним сыном Маратом.
Четверг. Шестнадцатое февраля.
Дымок. Во рту — окалина снаряда.
Чугунная горячая земля
Из развороченной воронки рядом.
…Теперь нам проще кажется простого
Дорога в госпиталь на площади Толстого.
Но не такой была она тогда:
То — нет воды, а то — кругом вода
Холодным белым салом застывала
(Как видно, повредило магистраль).
До слез свистел, до слез сверкал февраль,
И в инее мохнатом провода
Клубились без конца и без начала
(Над Марсовым, как видно, оборвало).
С трудом тебя взвалили на носилки,
Хотя ты был почти что невесом…
(И это мне увидеть довелось —
Ты на носилках покидаешь дом.)
Прозябшая, промерзшая насквозь,
Дорожка под полозьями звенела…
Ты это? Или это только тело?
Нет, это — ты. Ты чувствуешь, ты слышишь —
Когда ударило по этажам
И прокатилось грохотом по крышам,
Ты руку вдруг мою нашарил и пожал.
А т а м темно, в палатах ледяных
Дыханье видимым дымком летает,
Не по чему другому отличают,
А по дыханью — мертвых от живых.
З.Шишова
Я заглянула в бедные глаза.
Потом тебя оправивши неловко,
Перетянула мерзлую веревку
И повернула саночки назад…
А вечером ты мыл уже посуду
И жалкий хлеб на порции кромсал.
Подумают, пожалуй, это — чудо,
Но мы с тобой не верим в чудеса.
Мы слишком много видели смертей,
Мы их внимательней, чем надо, наблюдали.
Да, в холоде, в грязи и темноте
Все может статься. Но скорей едва ли, —
Не так у нас в семействе умирали,
И слишком ясен твой спокойный взгляд,
Так умирающие не глядят!
З.Шишова
Ходит ветер над могилою,
Ты один лежишь в гробу,
Только стал роднее милый
Завиток волос на лбу.
З.Шишова
Я замечаю, как мы с каждым днем
Расходуем скупее силы наши,
Здороваясь, мы даже не кивнем,
Прощаясь, мы рукою не помашем…
Но, экономя бережно движенья,
Мы говорим с особым выраженьем:
«Благо-дарю», «не беспокой-ся», «милый»,
«Ну, добрый путь тебе», «ну, будь здоров!» —
Так возвращается утраченное было
Первоначальное значенье слов.
…
Да, Ленинград остыл и обезлюдел,
И высятся пустые этажи,
Но мы умеем жить, хотим и будем,
Мы отстояли это право — жить.
З.Шишова
27 января 1944
И в ночи январской, беззвездной,
Сам дивясь небывалой судьбе,
Возвращенный из смертной бездны,
Ленинград салютует себе.
Анна Ахматова
ПОБЕДИТЕЛЯМ
Сзади Нарвские были ворота,
Впереди была только смерть…
Так советская шла пехота
Прямо в желтые жерла «берт».
Вот о вас напишут книжки:
«Жизнь свою за други своя»,
Незатейливые парнишки, —
Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки, —
Внуки, братики, сыновья!
Анна Ахматова, 1944
Вернуться
Стихи о блокаде Ленинграда
Семьдесят один год назад завершилась блокада города Ленинграда, советские войска прорвали блокадное кольцо немецко-фашистских войск, закончились 872 дня блокады. 27 января официально отмечается День полного освобождения советскими войсками города Ленинграда от блокады его немецко-фашистскими войсками (1944 год). Сложно сегодня понять и представить, что было тогда.
Небольшая подборка стихов посвящена блокаде Ленинграда. Приз в 1000 стихобаллов за стихотворение «Блокада» и посвящение перечисляется Валерию Таирову.
Фото. Жители блокадного Ленинграда набирают воду, появившуюся после артобстрела в пробоинах в асфальте на Невском проспекте, фото Б. П. Кудоярова, декабрь 1941
Памяти павших посвящается
Лидия Фогель
Мне казалось,
я помню всё это:
сорок первый, жаркое лето,
и мальчишек живых, невредимых,
не вернувшихся с фронта, родимых.
Мне казалось,
я помню всё это:
лай собак, заключённых, и гетто,
грязь бараков, надрывные стоны,
и конвейером эшелоны,
и немецкую ругань и хохот,
и стрельбы нескончаемый грохот,
денно — нощно дымящие печи,
обречённых поникшие плечи.
Гололёд.
И замёрзшие трупы.
Хлеб по карточкам.
Изредка крупы.
Без воды, без еды и без света,
от рассвета и вновь до рассвета
чётко помня: ни шагу назад,
выживал, как умел, Ленинград.
И горела Хатынь живою,
повязав всех единой судьбою.
И кричали от ужаса дети,
задыхаясь в объятиях смерти.
Двадцать шесть миллионов погибших.
Двадцать шесть — за пять лет,
не доживших…
и не встретивших день Победы.
И девятого мая деды,
тяжело ступая ногами,
надевают пиджак с орденами,
и идут на парад ветеранов.
День Победы — один
во всех странах.
Владимир Кухарь
К 69-летию снятия блокады Ленинграда…
Кто-то помнит об этом со школьной скамьи,
Кто-то – с первых ступеней детсада…
В необъятной стране нет, пожалуй, семьи,
Где не знают, что значит – БЛОКАДА…
Про разруху и голод, про жизнь без прикрас,
Про спасение Летнего сада…
Мы вдыхаем, как воздух, правдивый рассказ
О суровой судьбе Ленинграда.
Из музейных архивов, из фильмов и книг
Про блокадные дни или ночи…
Я ни разу не слышал про тяжесть «вериг»,
Кровь за кровь – в череде многоточий.
Пискарёвские плиты – священный гранит
С миллионом непрожитых жизней…
Имена, словно знамя на теле, хранит,
Как присягу на верность Отчизне.
Вскоре – семьдесят лет с той жестокой поры,
Но не скоро затянутся раны…
Каждый год, в небеса отпуская шары,
В землю кланяюсь Вам, ВЕТЕРАНЫ!
Рассказ блокадника
Валерий Таиров
Рассказ блокадника
***************** Ольге Берггольц
Я – ровесник блокады,
Это значит – войне:
Был рождён в Ленинграде
В сорок первой весне…
Лишь три месяца мирных,
И пошла круговерть:
В коммунальных квартирах –
Голод, холод и смерть!
Отбивался я криком,
Запелёнут до пят…
Рвался немец блиц-кригом
Взять Неву, Ленинград.
Рвались в стенах снаряды,
Бомбы – в стылой реке –
И казалось, что рядом,
Враг был — невдалеке…
..В тишине думать лучше
О простейших вещах –
Как господствовал Случай:
И казнил, и прощал!
Фронт держал оборону,
Дом от взрывов дрожал…
И висел в небе чёрном
Колбасой дирижабль…
Коммуналка, Фонтанка,
Мать – в больнице врачом…
Жизнь проехалась танком…
Хлеб… Ещё-то – о чем?
О невиданных бедах,
Разведённых мостах?
Нет важнее Победы,
Побеждающей страх!
Чем прогневались боги?
Или мы так плохи`?..
Вновь блокадные Ольги*
Я читаю стихи.
В память прошлое вбито,
Но вопрос не закрыт,
Что «Ничто не забыто,
И никто не забыт!..»
..Дальше многое было –
Не опишешь весь путь,
Если память забыла,
Можно сердцем всплакнуть.
Не положено плакать –
Лишь усталым глазам,
Отступленье атакой
Уготовано нам!..
……………………….
Я дожил… Что наградой?
— Позабыть о войне?
Позабыть о блокаде?
Да по силам ли мне?!
Вспоминать это надо,
Чтоб для радости жить –
Как пожар Ленинграда
Приходилось тушить.
..Страшен стук метронома:
Как услышу опять –
Тянет выйти из дома, —
Скоро ль будут стрелять?
Был рождён в Ленинграде
В сорок первой весне,
Я – ровесник блокады,
Это значит – войне…
* — Ольга Фёдоровна Берггольц – блокадная поэтесса
16 мая 2010 года — было 100 лет со дня рождения О.Ф. Берггольц
Валерий Таиров
*** Блокадникам Ленинграда, моей маме – Таировой Анне Петровне, бабушкам — Александре Васильевне и Анисье Фёдоровне, которые в осаждённом Ленинграде сохранили жизнь мне, тогда ребёнку, родившемуся в марте 1941 года:
Выжить – цель и обычная участь,
Чтоб пером нацарапать повесть,
Как в одних умирала трусость,
Как в других просыпалась совесть…
Только выжить – всего-то и надо,
Старый очень, неважно, иль молод…
Им, блокадникам. жаль Ленинграда,
Холод страшен был – внутренний холод!
Снова жизнь здесь боролась со смертью,
Встав за грань и порог истощенья
Тягой к жизни стегала, как плетью,
У врагов не моля снисхожденья!…
Умирали за Родину роты
И не слышали сводок хвалебных.
Умирали, ползли на работу
Для победы и… карточек хлебных.
..Знал художник, поэт подворотен
Город тёмный не виден из рая!
На последнем из сотен полотен
Рисовал город свой, умирая…
Гневным стоном сирены завыли –
В небе тучи стервятников снова!
Как ладонями город прикрыли
Тучи – словно молились покрову…
Нет воды. Утром будет молитва,
Шёпот тихий сухими губами –
Лишь о будущем ( каждый день – битва),
О Победе своих над врагами.
Нет вина на печальные тризны.
Смерть привычна. Жестоки итоги –
Жизнь ушла на Дороге их жизни,
А другой не бывает дороги…
..На Фонтанке лёд – стылая корка,
Только чёрные пятна местами:
Санки с трупом – везут их из морга
Под слепыми от горя мостами.
И не знает блокадная пресса,
Кто в тех санках – блокадный подросток?
А быть может, ушла поэтесса
Или Мастер – упал, умер просто…
Нет, не выжить, окопы не роя…
Сколь героев в родимой отчизне?
Жертвы мы, или, может, герои?
Всё равно – каждый тянется к жизни!…
..Метроном – звука точного сила,
Пострашней поднебесного грома,
И, когда бы меня ни спросили –
Слышу, чувствую стук метронома!
Не хотелось погибнуть нелепо,
Быть убитым фашистским снарядом…
Бомбы падают гулко и слепо —
ДО СИХ ПОР, КАК МНЕ КАЖЕТЕТСЯ, — РЯДОМ…
Не бомбите меня! НЕ БОМБИТЕ!
Говорят, что сегодня мой праздник?!
Повезло… Вот он я – жив, смотрите!
Я зовусь страшным словом – БЛОКАДНИК!
Вспоминают блокадные дети,
Зализавшие раны подранки.
Вот и я вспоминаю дни эти –
Берега лет военных Фонтанки!
..Как мне вспомнить всё это хотелось:
Всю блокадную, страшную повесть,
Где в одних просыпалась смелость,
А в других просыпалась совесть!
* — рис. свой
** — слово “Блокада” страшно читать по слогам: «Блок ада…”
Александр Трубин 148
Она несла в худой руке
Кусочек сахара блокадный,
А ты был в близком далеке,
А рядом — отзвук канонадный.
Чуть меньше тысячи шагов
Идти до госпиталя было,
Но каждый шаг, как сто веков.
И с каждым — сила уходила.
Казалось, лёгкое пальто
Потяжелело «дестикратно».
И на весь мир не знал никто
Дойдёт ли женщина… обратно.
В поезде
Владимир Сорочкин
У женщины в поношенном наряде
Соседей не осталось по купе.
Читает о блокадном Ленинграде
И прижимает девочку к себе.
Скрывая слёзы, плачет, но, спросонок
Два кулачка вытягивая вверх,
С улыбкой просыпается ребёнок,
И тишина струится из-под век.
Михаил Калегов
Отскочило упругой горошиной,
прокатилось по хрупкому льду
счастье, пеплом седым припорошено,
да часы отбивают беду.
Метронома глазницы провалены,
меж домов бродит каменный гость.
Лишь тепло из дырявеньких валенок
вытекает и стынет как кость.
Не помогут Казанский с Исаакием,
сиротливый, озябший причал.
То Нева, повидавшая всякое,
в душу мерно вливает печаль.
Двести грамм в зачерствелом кирпичике,
с отрубями ржаная мука.
Сеть морщинок на детское личико,
всё костлявая ближе рука.
Догорает щепой неутешною
еще помнивший деда сервант.
Голод теткою зело кромешною.
Соль да спички – скупой провиант.
18 января 1943 прорвано блокадное кольцо
Марина Рудалёва
За тебя, мой город, за тебя,
Не скрывая слёз, шепчу молитву.
Ты, как Феникс, вышел из огня,
Одолев врага в блокадной битве.
…………..
Сколько надо выплакать слёз,
Чтоб утешить печаль твою
Об ушедших в блокадный мороз,
И о выживших на краю.
Сколько надо болеть душой
О разбитых мечтах твоих…
Не они ли каждой весной
На могилах цветут седых.
Пискарёвская тишина.
Метронома глухой отсчёт —
Здесь покоится та война,
Не сломившая твой народ.
Будете когда на Пискарёвском
Орехова Галина Григорьевна
Будете когда на Пискарёвском,
По Аллее Памяти пройдитесь,
Кланяясь с гвоздикой папироску
Деду моему вы положите.
Танк подбит был вражеским снарядом,
Повернув истории так вехи.
В нём сгорел тогда под Ленинградом-
Пётр Никонорович Орехов.
Поклонитесь…
Вне конкурса
Блокадный подарок
Лариса Семиколенова
Пусть в доме будет чисто и светло.
И пусть любовь сердца оберегает.
И хлеб и соль за праздничным столом
По праву своё место занимают.
И уважаем будет тот народ,
Кто сохранил рецепты вековые,
И пусть чурек , лепёшку он печёт
Иль каравай горячий с пЕчи вынет.
Богат, разнообразен, многолик
Мир хлеба на прилавке в магазине.
Кто бородинский чёрный есть привык,
А, может, рижский выберут другие.
Бывает, что кусок не доедим
И голубям на корм отправим крошки.
Но голод лишь однажды пережив,
Опять блокаду вспомнят, как нарочно.
Меня одна растрогала до слёз
История в блокадном Ленинграде:
Двум девочкам однажды довелось
Бесценную доставить маме радость.
Не розы, не духи, не шоколад —
Но был подарок этот всех важнее:
От скудной паечки три дня подряд
Кусочек маме отделять сумели.
И, спрятав от самих себя наверх,
Хоть съесть его хотелось им до дрожи,
Свою любовь в Международный день
Приподнесли на маленьких ладошках…
Пусть никогда не будет больше войн!
Пусть голод не придёт в твои селенья!
Пусть будет хлеб! Всего дороже он.
И перед ним склоняю я колени.
Блокада Ленинграда: 8 сентября 1941 — 27 января 1941
АННА АХМАТОВА
МУЗА ПЛАЧА — ЧТОБ ВАС ОПЛАКИВАТЬ МНЕ ЖИЗНЬ СОХРАНЕНА
…И не ставшей моей могилой
Ты, гранитный, кромешный, милый,
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо:
Я с тобой неразлучима,
Тень моя на стенах твоих,
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в Эрмитажных залах,
И на гулких дугах мостов,
И на старом Волковом Поле,
Где могу я рыдать на воле
В чаще новых твоих крестов
Блокада для Ахматовой – не отдельное событие. Это звено цепи. Начало – «серебряный век». Затем Первая мировая война, революция, Гражданская война, Террор, Великая Отечественная, гонения, начавшиеся в 1946 году, после Постановления «О журналах «Звезда» и «Ленинград», вновь уведшие сына Льва Гумилева на 7 лет в лагеря…
Дай мне горькие годы, недуга,
Задыханье, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар…
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.
Молитва, 1915
В 30-е годы Ахматова пишет свою знаменитую поэму “Реквием” — молитва за упокой душ тысяч невинно убиенных. И если она чего-то и боялась, то не боли и страданий, но того, что может вдруг забыть и тем самым предать тех женщин, что стояли вместе с ней в тюремных очередях 1937 и 1938 года:
Разве не я тогда у креста,
Разве не я тонула в море,
Разве забыли мои уста
Вкус твой, горе!
Анна Ахаматова, 1920-е годы, фотография
Ахматова могла выносить эту жизнь потому, что научилась бороться со страшной неправдой. Она поняла, что стоять у Креста — честь, не всякому дарованная. И не всем выпадает счастье зваться поэтом «Настоящего Двадцатого Века»», пишет о ней Аманда Хейт в книге «Анна Ахматова. Поэтическое странствие».
А вы, мои друзья последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!
Да что там имена! Ведь все равно — вы с нами!..
Все на колени, все! Багряный хлынул свет!
И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами —
Живые с мертвыми: для славы мертвых нет.
В июле 1941 года она написала стихотворение «Клятва». Это стихотворение стало очень известным и стало первым в ряду стихов-клятв, которые будут написаны в осажденном городе почти всеми блокадными поэтами.
И та, что сегодня прощается с милым, —
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит.
Все ниже падали нормы выдачи продуктов по продовольственным карточкам. Городу становилось все труднее. В сентябре 1941 г. Ахматова написала:
Птицы смерти в зените стоят.
Кто идет выручать Ленинград?
Не шумите вокруг – он дышит,
Он живой еще, он все слышит…
Анна Ахматова, 1924, фотограф Моисей Наппельбаум, Москва
Еще до войны в Ленинграде Ахматова начала писать «Поэму без героя», продолжала в Ташкенте, заканчивала в Москве, работая над ней до 1962 года. И в начале и в эпилоге — Блокадный Ленинград и замкнутое кольцо. Сама композиция поэмы включает в себя символ, шифр и посвящение. «Всю эту поэму я посвящаю памяти ее первых слушателей, погибших в Ленинграде во время осады… Их голоса я слышу теперь, когда я читаю вслух мою поэму, и этот тайный хор стал для меня навсегда фоном поэмы и ее оправданием». 8 апреля 1943 г. Ташкент».
Писательница Аманда Хайт большую работу посвятила расшифровке ахматовских символов. В начале своего пути, связанная узами с земной жизнью, Ахматова не принимала тайный язык символизма. Она могла писать только о том, что пережила сама. Но желание понять трагические обстоятельства своей жизни и вынести их, заставила поэтессу принять, что ее жизнь глубоко символична. Сближая символы с реальными людьми она находит спасительный выход — «симпатические чернила», «зеркальное письмо».
Из года сорокового,
Как с башни, на все гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
Как будто перекрестилась
И под темные своды схожу.
25 августа 1941 года. Осажденный Ленинград.
Вступление к Поэме без героя.
Портрет Анны Ахматовой. Художник В.П.Белкин, Русский музей, Санкт-Петербург. Картина выставлялась в 1932 году, но экспертиза показала, что художник продолжал работать над ней до 1942 года
1913 год был последним годом, когда еще имели какое-то значение поступки отдельной личности, а уже начиная с 1914 года «Настоящий Двадцатый Век» все более и более вторгался в жизнь каждого. В первой части поэмы без героя «Девятьсот тринадцатый год» поэтесса ожидает таинственного гостя из будущего. Но вместо него к ней приходят под видом ряженых тени прошлого. Во время маскарада разыгрывается драма самоубийства поэта Князева, который покончил с собой в 1913 году от неразделенной любви к Ольге Судейкиной. Он — «Пьеро» она — «Коломбина десятых годов». Соперник Князева, тоже поэт, со славой которого он не может спорить, — Александр Блок, предстающий здесь в демонической маске Дон Жуана. Пока разворачивается эта личная трагедия, по «легендарной набережной» Невы уже приближается «не календарный Двадцатый Век».
Анна Ахматова, 1942 год, Ташкент
Последняя часть поэмы «Эпилог» посвящена блокадному Ленинграду и нерасторжимой связи Ахматовой с городом. Героем поэмы становится Петербург-Ленинград, город, некогда проклятый «царицей Авдотьей», женой Петра Великого, город Достоевского. Распятый в блокаду, он виделся Ахматовой символом того, что она вкладывала в понятие «Настоящего Двадцатого Века». Личные страдания слились со страданиями всего города, достигшими своего предела
..И не ставший моей могилой
Ты, гранитный, кромешный, милый,
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо:
Я с тобой неразлучима,
Тень моя на стенах твоих,
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в Эрмитажных залах,
И на гулких дугах мостов,
И на старом Волковом Поле,
Где могу я рыдать на воле
В чаще новых твоих крестов
Блокада Ленинграда стала в поэме кульминацией вторжение века в человеческие судьбы. В «Эпилоге» Ахматова может говорить от имени всего Ленинграда — страдания круга близких ей людей, ставших жертвами репрессий, во время войны полностью слились со страданиями всех обитателей осажденного города.
Корней Чуковский в статье, опубликовавший в 1964 году считает героем безгеройной поэмы Ахматовой само Время. Ахматова воссоздает прошлое, созывая из могил друзей юности, но лишь затем, чтобы найти отгадку своей жизни. «В моем начале мой конец» — когда перед ее глазами проносится арлекинада, она говорит:
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет —
Страшный праздник мертвой листвы.
Фонтанный дом, бывший дворец Щереметьевых. В здании находится музей Анны Ахматовой.
Жила поэтесса в «Фонтанном доме», на наб. Фонтанки, 34 (где сейчас ее музей). У нее часто бывала Ольга Берггольц, поэтесс связывала многолетняя дружба. Берггольц вспоминает: » Я помню ее около… чугунной ограды Фонтанного дома, бывшего Шереметьевского дворца. С лицом, замкнутым в суровости и гневности, с противогазом через плечо, она несла дежурство — рядовой боец противовоздушной обороны. Она шила мешки для песка, которыми обкладывали траншеи – убежища в саду того же Фонтанного дома, под кленом, воспетым ею в «Поэме без героя»…»
В опубликованном уже после войны дневнике Павла Николаевича Лукницкого в августе 1941 года есть запись: «Заходил к Ахматовой. Она лежит — болеет. Встретила меня очень приветливо, настроение у нее хорошее, с видимым удовольствием сказала, что приглашена выступать по радио.
Из дневника Ольги Берггольц (О. Ф. Берггольц. Встреча. М., , 2000, запись от 24 сентября 1941 г. «…Зашла к Ахматовой, она живет у дворника, убитого артснарядом на улице Желябова, в подвале, в темном, темном уголку прихожей… с ввалившимися глазами — Анна Ахматова, муза плача, гордость русской поэзии… Она сидит в кромешной тьме как в камере смертников. Плакала о Тане Гуревич…»
В сентябре во время тяжелейших артиллерийских обстрелов и бомбежек Ахматова обратилась по радио к женщинам Ленинграда. «Мои дорогие сограждане, матери, жены и сестры Ленинграда. Вот уже больше месяца, как враг грозит нашему городу пленом, наносит ему тяжелые раны. Городу Петра, городу Ленина, городу Пушкина, Достоевского и Блока, городу великой культуры и труда враг грозит смертью и позором..»
Памятник Анне Ахматовой напротив Крестов
Анна Ахматова провела в блокадном городе только первые месяцы и не стала свидетельницей страшной зимы 1941/1942, которую она не пережила бы. В конце сентября 1941 г. Ахматова на самолете была эвакуирована из осажденного Ленинграда в Москву, оттуда в в Ташкент, где прожила до середины 1944 г. В пути она повстречалась с дочерью Корнея Чуковского Лидией. «Немцы, да что немцы, Лидия Корнеевна? Никто не думает о немцах. Город голодает, уже едят собак и кошек. Начнется чума, и город исчезнет. Никого не заботят немцы».
До мая 1944 года жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам. Ухаживала за больной тифом Лидией Чуковской — «У вас в комнате 100 градусов, 40 ваших и 60 ташкентских». Потом заболела сама.
Эмма Герштейн заметила, что после Ташкента Ахматова сильно переменилась. Она стала по-другому выглядеть: исчезла ее знаменитая челка и после тифа она стала полнеть. Изменились ее манеры, расширился круг знакомых. Поступок Гаршина (любимый человек Ахматовой, оставшийся в Ленинграде, женился на медсестре) неизбежно должен был привести ее к переоценке собственной жизни. В первый месяц после возвращения она сожгла рукопись драмы «Энума элиш». Скорее всего тогда же погибло в огне, по чисто личным мотивам, и многое другое из написанного в Ташкенте.
27 января 1944 года Ленинград был освобожден от блокады, 1 июня 1944 года Ахматова вернулась в Ленинград.
Ленинградскую беду
Руками не разведу,
Слезами не смою,
В землю не зарою.
За версту я обойду
Ленинградскую беду.
Я не песенкой наемной,
Я не похвалой нескромной,
Я не взглядом, не намеком,
Я не словом, не попреком,
Я земным поклоном
В поле зеленом
Помяну.
Удивительно, что она первой напишет о живом городе, то есть о городе, как о живом существе, — она словно слышит его дыхание… Несколькими штрихами она создает образ города, погружающегося в блокадный мрак:
И стоит мой город зашитый…
Тяжелы надгробные плиты
На бессонных очах твоих.
Портет Ахматовой, художник Мартирос Сарьян, 1946
Осенью 1945 года в гости к Ахматовой случайно попал известный на Западе дипломат Исайя Берлин, служивший в американском посольстве в Москве. Историк литературы, переводчик, философ, лингвист, профессор Оксфорда, человек необычайно образованный, до глубины души любивший русскую поэзию, русскую речь. Именно он и был, как называла его Ахматова «Человек из будущего», герой ее «Полночного цикла», ее «Сожженной тетради» и «Посвящения» к «Поэме без героя»… Впоследствии он вспоминал, что квартира ее была скупо и бедно обставлена – старый письменный стол, продавленная тахта, старинный деревянный сундук, незажженный камин… Над тахтой висел ее портрет работы великого Модильяни.
Из Ленинградского дневника Веры Инбер, с его последней страницы: «Вчера был радиомитинг в Пушкине (145 лет со дня рождения). Митинг происходил в Доме культуры, бывшей ратуше, как сказала мне Ахматова. Подымаясь по лестнице, она добавила «Сколько раз я танцевала здесь». И от этих слов и моя юность пронеслась у меня перед глазами. Я вспомнила себя совсем юной над книгой Ахматовой (литературно она гораздо старше меня, хотя человечески, вероятно, не очень).
В 1946 году журнал «Знамя пытается опубликовать военные стихи Анны Ахматовой. Ольгу Берггольц просят написать об Ахматовой стихи. Все было готово. Внесены поправки, чтобы избежать придирок. Тарасенков просит ее изменить фразу «Для бога мертвых нет» на «Для славы мертвых нет», придуманную Симоновым. Ахматова согласилась. В апреле 1946 г. Ахматова и Берггольц в числе большой группы ленинградских поэтов выступали в Москве — в Колонном зале Дома союзов, Клубе писателей, студенческих аудиториях. Ахматову встречали стоя. Берггольц устраивали овации.
Четырнадцатого августа 1946 года грянуло Постановление ЦК ВКП (б) “О журналах “Звезда” и “Ленинград””. “Я не была к нему подготовлена, — вспоминала Берггольц позднее, — оно меня ошеломило. Кроме того, Анну Ахматову я знала с 18 лет, дружила с ней, любила ее и ее стихи, и все об этом знали, и хотя я никак не упоминалась в постановлении, вокруг меня в Ленинградском отделении Союза писателей начали некоторые братья-писатели поднимать свистопляску. … в одной ленинградской газете огромный подвал, где в разнузданно-хамских тонах опорочивались все мои блокадные стихи… Меня отовсюду повыгоняли — из Правления, редсовета издательства…» Готовые тиражи двух книг Ахматовой пошли под нож. Тогда же был рассыпан набор книги еще одной блокадной поэтессы — Натальи Крандиевской, о стихах которых в то время так и не узнали те, кто мог бы их по-настоящему оценить. Вера Инбер за блокадный «Пулковский меридиан» получит Сталинскую премию.
Портрет Анны Ахматовой в 1960 годы
В поздние годы итальянцы присудили Ахматовой премию лучшего поэта века. К ней пришел кто-то из секретариата Союза писателей и стал убеждать ее не рисковать здоровьем, больным сердцем… Предложил, чтобы от ее имени в Риме представительство вела Вера Михайловна Инбер. Племянница Троцкого, а значит, заложница страха. Ахматова ответила: «Вера Михайловна Инбер может представительствовать от моего имени только в преисподней». И поехала сама, сама произнесла речь в Риме, удивив итальянцев красотой своего итальянского языка и музыкальной точностью произношения. (Александр Ольбик. У времени в плену. Из беседы с Александром Межировым).
Умерла Анна Ахматова в 1966 году в подмосковном санатории Барвиха. Отпевали, как она и хотела – в Никольском соборе. Прощание с покойной длилось почти два часа. Кто-то подсчитал, что мимо гроба Ахматовой прошло более пяти тысяч человек. Похоронена в Комарово.
Все ушли, и никто не вернулся,
Только, верный обету любви,
Мой последний, лишь ты оглянулся,
Чтоб увидеть все небо в крови.
Дом был проклят, и проклято дело,
Тщетно песня звенела нежней,
И глаза я поднять не посмела
Перед страшной судьбою своей.
Осквернили пречистое слово,
Растоптали священный глагол,
Чтоб с сиделками тридцать седьмого
Мыла я окровавленный пол.
Разлучили с единственным сыном,
В казематах пытали друзей,
Окружили невидимым тыном
Крепко слаженной слежки своей.
Наградили меня немотою,
На весь мир окаянно кляня,
Обкормили меня клеветою,
Опоили отравой меня
И, до самого края доведши,
Почему-то оставили там.
Любо мне, городской сумасшедшей,
По предсмертным бродить площадям.
Начало — Чтоб вас оплакивать мне жизнь сохранена. Блокадные поэтессы. Часть 1. Ольга Берггольц.
Блокадные поэтессы. Часть 3. Наталья Крандиевская-Толстая
Блокадные поэтессы. Часть 4. Вера Инбер
Блокадные поэтессы. Часть 5. Зинаида Шишова
Добавить комментарий