От героев былых времен… «Окопная правда» на страницах мемуаров советских солдат и офицеров

Лишь в 90-е годы ХХ века из печати стали выходить неподцензурные мемуары бойцов Красной армии. Выходить поначалу маленькими тиражами в небольших издательствах, и лишь по мере пробуждения общественного интереса к истории войны уже более солидные издательства и более крупными тиражами стали выпускать эти книги. Так, с опозданием почти в полвека они дошли до читателя и сразу же вызвали огромный интерес.

Советская идеологическая машина, конечно, не могла оставить на самотек воспоминания участников войны. В ходе «литобработки» из мемуаров советских солдат и офицеров вымывалось все, что бдительному оку казалось «несоответствующим». Генерал В.С. Петров вспоминал, как бдительный цензор требовал убрать из его мемуаров… козу. Мол, животное в русских сказках имеет не самую лучшую репутацию, а потому – лучше бы его или заменить или убрать совсем.

Увековеченный в плакатах, кинофильмах, огромных бронзовых и бетонных памятниках образ «идеального солдата» заслонил собой того самого реального, «рядового пехоты Ивана», который и выиграл войну в реальности. А ведь нам интересен именно он, реальный, а не плакатный победитель. «Будущий историк, настоящий, серьезный, объективный исследователь станет искать правду не в газетах и в официальных мемуарах, а в неопубликованных воспоминаниях участников войны – офицеров и солдат, а таких воспоминаний написано ой-ой как много!» — так видел значение неподцензурных мемуаров писатель Сергей Голицын, прошедший войну командиром взвода военных строителей.

Путь этих книг к читателю был труден. Их действительно было написано немало, но в основном написано «в стол», для себя, для потомков. Многие рукописи так и не дождались читателя. В 1985 году к сорокалетию Победы возникла идея издать солдатские мемуары. Была разослана информация, и ветераны понесли свои драгоценные записи, существовавшие часто в единственном экземпляре, в издательства. То, что члены специальной комиссии прочли в этих рукописях, настолько не вязалось с официальной версией истории войны, что сам проект был свернут, а многие тысячи рукописей – погибли от небрежного хранения или были уничтожены.

Чем же отличаются неподцензурные мемуары советских солдат и офицеров от того, что издавалось ранее, и главное, какими мы видим на их страницах наших предков?

Первое отличие, которое сразу бросается в глаза – это язык. Пусть со стилистическими огрехами, но живой, лишенный штампов и накатных формул, язык, за которым чувствуешь живого человека.

Этот язык вызывает сразу куда больше доверия, чем выверенные стилистически штампы литобработки.

Второй особенностью, делающей недавно изданные мемуары интересными для чтения, является обилие бытовых и мелких подробностей, которые в советское время или опускались за незначительностью или, как в случае с той же козой, считались «идейно невыдержанными». Даже описание внешнего облика солдат отличается от хрестоматийных плакатных образов – так, Сергей Голицын вспоминает, что красноармейские звездочки были в большом дефиците, их заменяли самодедьными, вырезанные из американских консервных банок (у которых металл внутри имел красноватый оттенок), что большинство солдат его военно-строительного батальона вплоть до 1944 года носили лапти, так как обувь практически не выдавали.

Командир батареи Иван Новохацкий вспоминал, что солдат, освобождавших Молдавию, долгое время узнавали потом по характерным красным пятнам на груди шинелей, которые появились от многочисленных котелков вина, поднесенных местными жителями своим освободителям.

Но благодаря обилию этих подробностей мы видим авторов мемуаров не бронзовеющими героями, а обычными живыми людьми, которым выпало жить в необычную эпоху. На долю которых свалилась война.

Другое отличие – это простота рассказа и его некоторая даже приземленность. В этих мемуарах почти нет пафоса, рассуждений о великой миссии, долге.

Война для русского солдата – это, прежде всего, работа. Работа опасная, тяжелая, трудная, но работа. И отношение к войне сродни отношению к работе, причем, что важно, к работе вынужденной, свалившейся как беда откуда-то извне.

И вот эта оторванность от привычного уклада, это ощущение вынужденности войны гораздо лучше отвечает на вопрос — «хотят ли русские войны»? — чем все гладкие формулировки про коварного агрессора, нарушившего мирный труд советских людей.

Отношение к войне-работе – одна из немногих черт, что разделяет мемуары солдат и кадровых офицеров Красной армии. Михаил Сукнев связал свою жизнь с армией еще до войны. Призванный на срочную службу, он затем поступил в пехотное училище и на фронт прибыл уже лейтенантом. За годы войны прошел путь от командира взвода до заместителя командира полка, от лейтенанта до майора. Награжден двумя орденами Александра Невского.

Его мемуары – это записки профессионала. На военные действия автор смотрит прежде всего с точки зрения эффективности в достижении результата. Описывая штурм Новгорода, неграмотно организованный и приведший к большим потерям, он возмущается не только потерями, но и тем, что эти жертвы оказались напрасными.

«Что думали командарм Яковлев и комдив Ольховский – нам неизвестно. Даже для комбатов не была проведена «игра» на схеме города. Мы не имели никакого понятия, куда поведем своих людей, и что будет впереди!

И вот перед нами – пространство для броска в три километра по ровному, гладкому как стекло полю, которое днями подтаивает, ночью подмерзает, образуя легкий, но твердый наст – хоть катайся на коньках! Это поле упиралось где-то в фантастический для нас древний «земляной» вал, очерченный на военной карте-километровке как именно вал из земли с окопами противника, впереди которого – проволочные заграждения. Какие и сколько рядов? Есть ли минные заграждения? Неизвестно! Без данных разведки о противнике, которые должны быть доведены именно до командиров батальонов и рот, бой будет заведомо неудачен, а тут смертелен на все сто! Того, что было необходимо сделать, наши отцы-командиры не сделали, что является воинским преступлением, а не «ошибкой». ПРЕСТУПЛЕНИЕМ, виновные в котором наказываются военным трибуналом.

Злость комбата становится понятной, когда читаешь во что вылилось эта плохо подготовленная атака:

«Думаем, отменят штурм. Обойдемся, если это дезориентирование противника для отвлечения его сил от других участков фронта, стрельбой из окопов от основной линии обороны. Но не тут-то было…

Дежурный телефонист передал приказ:

— Начинать штурм. Команда ноль-первого!

Мы поняли, что нам из этого боя живыми не выйти! Мы обнялись. Командиры рот, наш штаб прощались друг с другом. Но я наказал ротным:

— По нам будет страшенный артобстрел! Только бегом вперед! И ближе к проволочным заграждениям, так можно спастись! А там, если проскочим, драться до последнего! Вперед!

И никаких призывов, ни лозунгов, вроде «За Родину! За Сталина!», у нас не было.

Ударила наша полковая батарея, но куда – неизвестно. Возможно, подумал я, под гром роудий артполка нам удастся проскочить и броситься в рукопашную, где равных нам не должно быть, ибо последнее пополнение наполовину состояло из сибиряков, обстрелянных, побывавших в боевых переплетах. Если рукопашная, то немцам несдобровать – штыковые атаки они не выдерживали.

Но только наши достигли плотными цепями поротно, со штыками наперевес, льда Малого Волховца, как на просветлевшем небе за Новгородом грозовыми вспышками замерцали орудийные залпы противника. Вверх понеслись звездочками ракеты «ишаков» — кассетных минометов.

Своих я не вижу, они впереди полка, «уступом справа». По цепям батальона Кальсина слева прошлись трассы крупнокалиберных пулеметов.

Трасса – несколько человек падают. Но цепи смыкаются и убыстряют бег! Это надо было видеть. Это был воистину массовый героизм, невиданный мной никогда!

Эти русские чудо-богатыри пошли на смерть, исполняя свой долг перед Родиной. Не за Сталина, не за партию. За свой родной дом и семейный очаг!».

В официальных сводках итоги этого трагического боя были подведены предельно сухо – «все попытки перейти в наступление успеха не имели»…

А краснодарский рабочий Сергей Дробязко попал в армию, будучи призванным в 42-м году. Его первые впечатления от войны – ужас и страх. А какие еще чувства мог испытывать 17-летний подросток, которого через 5 дней после призыва вместе с такими же как он мальчишками, совершенно необученными и как попало вооруженными бросили в бой на Пашковской переправе. Видимо, кто-то наверху решил пожертвовать необученными новобранцами, чтобы прикрыть отступление боевых частей на новые позиции, а может, и не было больше здесь никого… Почти все они погибли или попали в плен. Далее С. Дробязко описывает побег из плена, жизнь в оккупированном фашистами городе, свое освобождение, новую мобилизацию и еще год войны, пока тяжелое ранение не вывело его из строя.

В отличие от царской армии или армии нашего противника – Германии, в Красной армии не было жесткого разделения между солдатом и младшим офицером. Отчасти это объяснялось структурой РККА, в которой доля комначсостава была значительно выше, чем в других армиях, отчасти – тем, что большинство советских офицеров военного времени также попали в армию по мобилизации. Доля кадровых командиров среди низового звена и до войны не превышала 75%, а потом практически исчезла. Психологический барьер, радикально отделяющий командный состав от подчиненных в нашей армии приходился на уровень командира батальона. Может, потому так закрепился в массовом сознании образ ближайшего к солдатам командира – комбата?

Нельзя не сказать несколько слов об отношении мемуаристов к коммунистической идеологии, партии, политорганам и т.д.

Неподцензурные советские мемуары вызовут разочарование в этом вопросе как у адептов традиционного советского подхода о руководящей и направляющей роли партии, так и у антисоветчиков.

Для большинства мемуаристов партийная работа в войсках – часть армейской рутины. «Бойцы любили на политзанятия, — вспоминал Сергей Дробязко, – потому что это было время, когда под речи замполита можно было час-другой отдохнуть. А еще там раздавали много газет, которые шли на самокрутки». Почему-то этому свидетельству веришь больше, чем пассажам вроде «самым счастливым днем в жизни моего командира был день вступления в партию».

Но, в то же время, в неподцензурных мемуарах, в том числе и написанных в последние годы, нет и откровенного антикоммунизма. Ненависти к партии, к ее идеологии. Для солдат — это данность. Часть государственной и армейской машины, не более и не менее того. Советский солдат хорошо знает негативные стороны советской власти, и не питает в ее отношении иллюзий. Но он признает эту власть за законную и повинуется ей, потому что другой власти у него нет.

Хотя книга М.И. Сукнева и называется «Записки командира штрафбата», командование штрафным батальоном было для него лишь одним из эпизодов фронтовой жизни. Тем не менее, у некоторых современных читателей эти страницы могут вызвать повышенный интерес – тема «уголовники на войне» сейчас явно не дает покоя авторам многих художественных произведений и кинофильмов. Однако, их ждет некоторое разочарование – особо «жареных» фактов в книге нет. Штрафники воевали практически как обычная ударная часть, без «заваливания трупами» и пулеметов, стрелявших в спину. Да, их командиру приходилось думать, как найти общий язык с подчиненными, но разница в управлении обычным пехотными батальоном и штрафным на страницах его мемуаров почти незаметна.

Отношение к противнику. Здесь почти все мемуаристы сходятся в одном – немцы умели воевать. Об этом пишет и комбат Сукнев, и рядовой Дробязко, и артиллерист Новохацкий, и танкист Родькин. Да, конечно, иногда знаменитый немецкий формализм оборачивался против немцев, но в большинстве случаев – он их выручал.

Что же смогли советские солдаты противопоставить немецкой выучке, оснащению и храбрости, которой у наших противников тоже хватало?

Иные современные авторы полагают, что превзойти немцев на поле боя наши солдаты так и не смогли.

Мол, все решили стратегические факторы – большая численность Красной армии, успехи советской промышленности, помощь союзников, а немцам – тем просто не хватило сил и ресурсов – их буквально трупами завалили.

Другие публицисты говорят о том, что победить нашим воинам помогли национальные качества русского человека и прежде всего то, что по-научному называется «неординарное мышление», а по-простому, — смекалка. Немец, человек, конечно, подготовленный, но тупой формалист, а русский мужик видит в этом шаблоне щель и использует формализм врага против него самого. И лучшие немецкие генералы ничего не могут поделать с хитростью русского мужика.

В этих позициях есть определенная доля истины, действительно СССР смог отмобилизовать куда большие и людские и материальные ресурсы, чем гитлеровская Германия. И немцы действительно, что называется, «зарвались», воюя в одиночку чуть ли не против всего света. И формализм действительно был присущ немецкому военному искусству, а русский солдат действительно смекалист, но…

Но и в 1941-м РККА имела в два с половиной раза больше танков и самолетов, чем вермахт, и русский солдат в начале войны был не менее смекалист, чем четыре года спустя, а немецкие танки катились по русским полям к Москве, Ленинграду, Ростову…. А в 1944-м — все было ровно наоборот.

И видимо главные изменения произошли не в технике и организации, а самих солдатах. Советский солдат, встретивший войну на западной границе. и советский солдат, оставивший подпись на Рейхстаге, — это разные воины, даже если это один и тот же человек.

Что изменилось? Появился опыт, и появилось умение. Немцы поневоле оказались хорошими учителями в военном деле, а русские – упорными, злыми и талантливыми учениками, которые сумели превзойти учителей.

И этот рост умения воевать очень хорошо заметен, по мере того, как авторы повествований подходят к описанию событий 1944 года. Именно тогда произошел качественный скачок. Появились и собственные тактические приемы, призванные компенсировать недостатки нашей армии за счет ее сильных сторон. Артиллерист Иван Новохацкий вспоминал о мощных и умелых действиях советской артиллерии в Ясско-Кишиневской операции:

«Плотность огня нашей артиллерии и продолжительность артподготовки была такой, что, когда немного рассеялись дым и пыль, и наша пехота и танки пошли вперед, местность впереди была черной, выжженной. Все, что могло гореть, сгорело или продолжало гореть.

Когда мы двинулись вперед, то на глубину примерно десять километров местность была черной. Оборона противника практически была уничтожена. Вражеские траншеи, вырытые в полный рост, превратились в мелкие канавы, глубиной не более, чем по колено. Блиндажи были разрушены. Иногда попадались чудом уцелевшие блиндажи, но находившиеся в них солдаты противника были мертвы, хотя не видно было следов ранений. Смерть наступала от высокого давления воздуха после разрывов снарядов и удушья».

Сергей Дробязко так описывает тактику наступления, уже без лобовых атак: «Теперь, если батальон засветло подходил к селу, одна из рот, вне досягаемости прицельного огня немцев, по полям и буеракам демонстрировала обходной маневр, и гитлеровцы, боясь окружения, в спешке убегали, не успевая поджигать дома».

Росло мастерство не только на поле боя. Сергей Голицын описывает, как из спешно мобилизованной в 1941 году строительной организации, совершенно не знакомой со спецификой фортификационного и военно-инженерного дела, его часть превратилась в мобильный, хорошо оснащенный и эффективно работающий военно-строительный полк. Во время операции «Багратион» военные строители шли буквально по пятам передовых эшелонов наших войск, исправляя дороги, восстанавливая взорванные немцами переправы, благодаря чему от передовых отрядов не отставали ни танки, ни артиллерия, ни тылы.

«Мы ехали все дальше на запад, постоянно строя подобные мосты. Научились мы их строить с быстротой поразительной, за несколько часов, случалось, стоили и в дождь, случалось, ночью, случалось – по два моста в день.

Помнится, уже в Польше один ксендз мне сказал: «Немцы строили здесь мост целых две недели, а вы выстроили за шесть часов».

Вот потому-то мы и победили!»

Наши войска стали одолевать немцев не только числом, но и умением, а большие потери и неудачи стали вызывать не только горечь, но и злость на непрофессионализм тех, кто их допустил.

И была еще одна сила – боевое товарищество, братство по оружию. Иван Новохацкий описывает последнюю атаку своей дивизии в Великой Отечественной войне. Дело было 10 мая 1945 года на следующий день после капитуляции, когда надо было добить не желавшего сдаваться противника. По плану, разведку боем должен был провести только один батальон, чтобы ценой своих потерь выявить систему обороны противника.

Батальон пошел в атаку, заговорили вражеские пулеметы, но… «Вдруг позади раздался могучий рев сотен голосов: «УРА-А-А!!!!» Весь фронт дивизии, насколько нам можно было его видеть, выскочил из окопов и двинулся вслед за нами. Случилось непредвиденное – не выдержали солдаты других батальонов, видя своих боевых товарищей, идущих в атаку на смертельный бой с врагом, в последнюю атаку в этой войне. Вот она, солдатская верность фронтовому братству, без лозунгов, без лишнего пафоса, порыв солдатской души, идущий от самого сердца. Какая-то неведомая сила вытолкнула солдат из окопов без всякой команды».

Противник не выдержал этой атаки и начал массово бежать и сдаваться в плен…

В конце войны чувство уважения к врагу переросло и в чувство самоуважения к себе как к победителям этой гитлеровской военной машины.

Перед глазами — фотографии советских солдат и офицеров, сделанные в победном 45-м. Форма, если и не всегда соответствует уставу, то обязательно подогнана по фигуре. Лица, очистившиеся от фронтовой копоти, боевые награды. И особый взгляд. Взгляд полный чувства собственного достоинства людей, которые не просто выполнили, выдержали тяжелую работу войны, но сделали ее на совесть и умело. Взгляд победителей.

«Недочеловеки сожрут что угодно»

Возвращение домой

Газета The Times, 20 октября 1943 года, Гётеборг, Швеция

«Поезда из Германии с военнопленными для репатриации в Великобританию начали прибывать с Треллеборгского парома ранним утром в понедельник, а пересадка на шведский пароход «Дроттнингхольм» проведена в темноте (в ночь на среду). До рассвета более 1200 человек, в большинстве своем британцы, а также 20 канадцев, 20 австралийцев, несколько палестинцев и выходцев из других частей Британской империи, были уже на борту.

Около полудня (19 октября) немецкие пароходы «Рюген» и «Метеор» доставили еще 650 человек на причалы Гётеборга, как раз когда «Дроттнингхольм» прошел остров Винга и взял курс на Великобританию… Британские пароходы «Императрица России» (Empress of Russia) и «Атлантида» (Atlantis) сегодня пришли в Гётеборг с 835 немецкими военнопленными для обмена. Одновременно прибывали новые поезда с (британскими и другими) пленными из Германии, Франции и Голландии. Очевидно, отправление судов зависит от некоего сигнала о том, что аналогичный обмен произошел и в Оране (Алжир)…

Три часа, проведенных среди 1200 новых пассажиров «Дроттнингхольма», произвели вдохновляющее впечатление. Большинство из них провели в плену уже более трех лет, все пережили длительные и суровые испытания, некоторые были инвалидами, у других менее выраженные следы травм, но все они были бодры духом…

Когда их спрашивали, как с ними обращались в плену, они отвечали по-разному. «Ну, вы видите, мне повезло», — ​говорили одни. У некоторых, однако, были мрачные воспоминания, особенно о самых молодых гитлеровских военных, жестоких фанатиках».

«Опуститься было бы катастрофой»

Британцы в нацистских лагерях

Освобожденные британские военнопленные, находившиеся в немецком плену пять лет. Апрель, 1945. Фото: waralbum.ru

Эрик Стивенсон в половине девятого вечера 16 декабря 1943 года сидел в штурманском кресле бомбардировщика «Ланкастер», который только что сбросил на Берлин 13 000 фунтов бомб, много «зажигалок» и снижался на скорости 163 миль в час, впервые в той войне фотографируя инфракрасной камерой результаты содеянного. В этот момент от удара снаряда с немецкого истребителя перед его глазами треснула приборная панель. Все пятеро членов экипажа поспешили вылезти из пылающей машины через передний люк… Стивенсон едва помнит рывок от раскрывшегося парашюта. Он не видел колокольню церкви, за которую зацепился купол, и не чувствовал удара о стену, от которого получил переломы плеча и лодыжки.

Хирург в берлинском роддоме, куда доставили раненых британских летчиков, загипсовал переломы, а через два дня их отвезли на поезде в лагерь во Франкфурте-на-Майне. На допросах они лишь назвали свои имена и воинские звания, как это предписывает Женевская конвенция. Потом их отправили в транзитный лагерь. После того как охранник закрыл ворота и обернул цепь с замком вокруг столба, он произнес, видимо, единственную фразу, которую знал по-английски: «Для вас война окончена!»

Стивенсон в своих мемуарах подробно описал полтора года, проведенные в лагере. Оценивая это с послевоенных позиций, он отметил, что для англичан и подданных Содружества, а также американцев условия в немецких лагерях по сравнению с японскими — ​это небо и земля. У японцев было 132.139 пленных из войск союзников. Из них 35.756 умерли, то есть 27%. В плену у немцев и итальянцев было почти вдвое больше, 235.473, а смертность составила 4%.

После Рождества их перевезли в Заган, Верхняя Силезия, в вагонах для скота, пишет он. Это был лагерь Белария в 5–6 км от основного лагерного комплекса «Шталаг-Люфт‑3». Он предназначался для пленных офицеров-летчиков. Его как «суперлагерь» планировал сам Геринг. С января 1944-го по январь 1945 года число заключенных Беларии увеличилось с 50–60 до более чем 1100. В начале 1944 года из него через подкоп бежали 78 пленных, после чего немцы на некоторое время ужесточили режим.

«Старший британский офицер был лидером группы… Он заставлял нас каждый день мыться или обливаться водой и не реже чем через день бриться. Робы и нижнее белье нужно было стирать по возможности каждую неделю. Горячую воду давали два раза в день в кувшинах. Значение этой требовательности становится очевидным после некоторого времени в заключении, когда ты за несколько часов перенесся из удобной офицерской столовой туда, где комфорта нет, еды не хватает, а свобода ограничена тем, чтобы каждый день тупо ходить кругами по одному и тому же грязному пятачку. Опуститься (некоторые так и делали) было бы катастрофой для морального духа».

Среди заключенных нашлись люди, которые помогали тем, кто и в этих условиях хотел продолжать жить. Придумали занятия по немецкому, французскому и даже русскому языку. Из книг, годами присылаемых пленным, собрали библиотеку, организовали театральную труппу и даже музыкальный квинтет — ​пианист, трубач, барабанщик и два гитариста…

Участки между бараками пытались превратить в грядки, но земля была настолько бедной, что удавалось вырастить только немного картошки и помидоров. Немцы позволили обустроить игровое поле. На нем играли в футбол и в крикет, зимой — ​в хоккей. Коньки прислал Красный Крест.

Посылки доставлялись поездом из Женевы — ​канадские, американские, британские, новозеландские. Вот содержимое канадской посылки (одна унция — ​примерно 28 граммов): банка тушенки (12 унций), банка консервов из говядины (12 унций), банка лосося (8 унций), банка сардин (8 унций), банка сухого молока, пакет кофе или чая (4 унции), кусок сыра, банка печенья (8 унций), плитка молочного шоколада (5 унций), пакет с солью и перцем (1 унция), банка сливочного масла (16 унций), коробка сахара (8 унций), банка джема или мармелада (8 унций), кусок мыла (2 унции). В британских посылках был еще пакет порошка для йоркширского пуддинга, а австралийские состояли преимущественно из сухофруктов. Изюм от долгой дороги начинал бродить, и умельцы делали из него напиток, который «ударял в голову».

Посылки поступали на кухню, хранились там и распределялись под контролем немцев. Поначалу — ​одна посылка на двух пленных в неделю, в лучшие времена — ​одна на каждого, пока в январе 1945 года с приближением советских войск немцы не перевели пленных из Беларии в лагерь под Берлином.

Посылки Красного Креста были заметной добавкой к текущему лагерному рациону. В Беларии в недельном немецком пайке было 165 г маргарина, столько же меда или джема, 60 г сыра, буханка хлеба в 1800 г, полтора кг картофеля, 160 г сахара, 50 г кровяной колбасы или бекона, 160 г мясного фарша, говядины или свинины (на 2 недели). На кухне ежедневно давали овсяную кашу (из расчета 250 г сухой овсянки на человека в неделю). В лагере под Берлином рацион уменьшился. Но до конца войны оставалось недолго…

Немецкий военнослужащий фотографирует советских военнопленных. За спиной фотографа виден ствол пулемета MG-34. Предположительно 1941 г. Фото: waralbum.ru

«Они не ощущали в этом бесчеловечности»

Вспоминает Вернер Морк, 1921 года рождения, из Кронаха. Ужасной зимой 1941–42 гг., когда его сверстники мерзли в снегах под Москвой, он был в глубоком тылу в Баумхолдере недалеко от французской границы

«В начале декабря 1941 года я был дежурным по полковой кухне. Мне позвонил офицер-снабженец и поручил принять на станции пару вагонов картофеля для полка. Но, подойдя к вагонам, я почувствовал запах, переходивший в невыносимую вонь. Картофель по дороге замерз и теперь источал ужасное зловоние. Я отказался принять вагоны и позвонил снабженцу. Тот обещал немедленно что-то сделать и дать мне знать, пока я на станции… Ждал довольно долго, пока не появились несколько телег. На них приехали русские пленные из лагеря, который был на учебном полигоне. Капрал, годившийся мне в отцы, сообщил, что командир приказал ему привезти картошку со станции в лагерь. Русские, которые были с ним, должны были перегрузить ее из вагонов на телеги. В ответ на мое замечание, что картофель совсем несъедобен, капрал сказал, что я ничего не понимаю и что эти парни, русские, сожрут что угодно.

Случившееся потом я до сих пор вспоминаю с ужасом. Двери вагона едва приоткрылись, как русские набросились на гнилой картофель, обеими руками хватали это дерьмо, не обращая внимания на исходящий от него адский запах. Немецкие охранники сдерживали их силой, били прикладами, пинали ногами, но не для того, чтобы отвратить их от этой мерзости, а чтобы остановить «расхищение». В этом они видели свою работу. Все эти немецкие солдаты были из подразделений тыловой охраны, то есть уже пожилые люди, отцы семейств, поставленные охранять военнопленных в лагерях…

Это были обычные солдаты вермахта, не расисты, не отъявленные нацисты, не члены зондеркоманд. И их командирами были обычные сержанты и офицеры, которых тоже как «старослужащих» определили в батальоны тыловой охраны. Эти немецкие солдаты считали, что хорошо и правильно обращались с пленными. Они не ощущали в этом бесчеловечности. Ведь, в конце концов, эти русские были всего лишь «унтерменшами» (представителями низшей расы, недочеловеками) и иного не заслуживали…

То, что я тогда увидел в лагере российских военнопленных, было еще более ужасным, чем на станции.

Начальником лагеря был немецкий сержант, который потерял руку в России, якобы побывал несколько дней в русском плену, где с ним, по слухам, жестоко обращались… Теперь он по-своему мстил русским, которые оказались в его руках. Он ходил с пистолетом в постоянно растегнутой кобуре, чтобы его немедленно использовать…

Когда русские вечером после тяжелой работы длинной колонной возвращались в лагерь, случалось, что некоторые от слабости не могли дойти, падали от истощения. Сержант безжалостно расстреливал из своего пистолета этих уже ни на что не способных «недочеловеков»… Другие пленные сбрасывали труп в яму, предварительно срывая с него то, что можно было еще носить как одежду…

Вернувшись в казарму, я рассказал друзьям о том, что испытал, и добавил: «Горе нам, что будет с нами, если мы проиграем войну? Ужасно подумать, что получим в ответ. Дай Бог, чтобы этого никогда не случилось». Но понял, что мои товарищи думают по-другому. Прежде всего, они сказали, что я вообще не должен был предаваться деструктивной слабости и что опасно говорить такое вслух. Кроме того, они были убеждены, что русские иного не заслуживают. Человеческое отношение к ним не подходит. Русские на самом деле просто «недочеловеки», а некоторые вообще животные. Жалость к ним совершенно неуместна. Более того, сомнительно, что русские пощадят немецких солдат, если захватят в плен. Скорее всего, убьют всех и, конечно же, у них не будет лагерей для пленных немцев. В конце концов, идет война, а на Востоке — ​это не обычная война с обычными врагами».

Олег Сергеевич Смыслов

Окопная правда войны. О чем принято молчать

© Смыслов О.С., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017

Сайт издательства www.veche.ru

* * *

Светлой памяти Сергея Ивановича Смыслова, геройски погибшего 1 декабря 1942 года, и всем солдатам-окопникам, павшим и живым, посвящается…

От автора

Правда – истина на деле, истина во образе, во благе; правосудие, справедливость.

В. Даль

Окоп – фортификационное сооружение открытого типа для ведения огня и защиты личного состава и военной техники от средств поражения.

Военный энциклопедический словарь, 1983 г.

Через несколько лет мы будем торжественно отмечать очередной юбилей Победы в Великой Отечественной войне. Но война еще не ушла с нашей земли.

Очень часто бывая на Смоленщине, мне приходилось видеть обвалившиеся, обмелевшие и заросшие травой окопы, ржавые гильзы и ржавые пробитые каски. Груда металла, борта полуторок, резина и множество предметов военного снаряжения до сих пор разбросаны по лесам и в воде, в местах отступлений, переправ и кровопролитных сражений. Но самое главное это кости и черепа солдат, которые каждый год находят, и не только поисковые отряды.

Я пишу об этом с болью в душе как внук солдата-окопника, как сын ветерана Вооруженных Сил СССР, как офицер.

Мы, живущие в стране, победившей фашизм, до сих пор не похоронили с почестями своего последнего солдата, потому что и в XXI веке не знаем точное число погибших.

Мы до сих пор не наградили всех тех, кто кровью и потом заслужил свои медали и ордена в годы войны, потому что не всех еще разыскали. Да и разыщем ли?

Между тем каждый год от нас уходят ветераны. Почти не осталось окопников. А сколько их встретит следующий юбилей? Мы не знаем.

«Окопная правда» в литературе пришла к нам от плеяды молодых писателей фронтового поколения. Свою правду войны они противопоставили лакированным произведениям обласканных властью писателей. За что их клеймили. Однако, несмотря ни на что, они смогли донести до миллионов правду из окопа. Они доказали своими произведениями, что и там есть правда, которую нужно разглядеть. Собственно, война начинается с окопа, с передовой, с «передка». Там жили и умирали солдаты: восемнадцатилетние, тридцатилетние, сорокалетние. И еще моложе, и еще старше…

Однажды писатель Константин Симонов, выступая на конференции, сказал: «Никто не имеет права сказать, что знает войну досконально. Войну в целом знает народ, и народ надо расспрашивать о ней».

Не одно десятилетие и я расспрашивал народ о войне, работал в архивах, посещал библиотеки, много читал и записывал. И вот наконец решился донести до читателя накопленную мной «окопную правду» солдат, офицеров, генералов и маршалов Великой Отечественной войны. Но прежде в жанре литературной мозаики я попытался посмотреть изнутри на 22 июня 1941 г. и катастрофу Западного фронта. С чего, собственно, и начиналась наша Великая Победа над НАШЕСТВИЕМ Германии. Именно таким необычным словом назвал вторжение германских войск на территорию Советского Союза русский писатель Борис Васильев. В статье «Последний парад», опубликованной им в «Новой газете» в юбилейном 2005 г., он писал: «Потому что было НАШЕСТВИЕ, какого Россия не знала со времен зачатия своего. По сравнению с ним татаро-монгольское вторжение оказалось всего лишь набегом. Татары не трогали церквей и монастырей, и победитель немецких рыцарей на льду Чудского озера Александр Невский быстро уговорил их принять Россию в Орду на правах вассального государства.

Всякое историческое событие имеет свою отдачу. Мы испытали потрясение, которое сотрясает нас до сей поры».

И каждый раз, ступая на целину истории Великой Отечественной войны, мы только приближаемся к истине, разрушая мифы и разоблачая ложь, создаваемые «для нашего же блага» десятилетиями. Но история – наука точная. И мы, потомки Победителей, не имеем права забывать об этом. Ведь память – это участие. Участие не в переписывании истории, а в воссоздании ее на фактах «окопной правды».

1. Брестская крепость, Аджимушкайские каменоломни и заградотряды (О беспримерном героизме, трусости и борьбе с ней)

Случайно или закономерно, но первый величайший подвиг в Великой Отечественной войне совершили бойцы и командиры именно Брестской крепости.

22 июня 1941 г., буквально через четыре минуты после начала артподготовки с той стороны, штурмовой отряд немцев в составе пехотной роты и саперов на 9 резиновых моторных лодках приступил к выполнению поставленной задачи по захвату мостов. А еще через 11 минут вторая пехотная рота противника с саперами взяла железнодорожный мост через Буг. Всего же немцам понадобилось 45 минут, чтобы с о громными потерями захватить два моста, соединяющие Западный (Пограничный) и Южный (Госпитальный) острова с центральной частью Брестской крепости – Цитаделью. При этом, повторюсь, их потери были огромными…

Всего же на взятие крепости военачальники Гитлера планировали не более восьми часов. Но неожиданное ожесточенное сопротивление и огромные потери сорвали эти планы.

22 июня в 4 часа утра немцы открыли ураганный артиллерийский и минометный огонь по казармам и по выходам из казарм, по мостам и входным воротам крепости. Прицельно били они и по домам начсостава. Цель самая что ни на есть обыкновенная: вызвать замешательство среди бойцов и командиров и уничтожить их.

В результате командиры не могли попасть в казармы, а бойцы в одиночку и группами, чаще всего раздетыми, самостоятельно выходили из крепости.

Как сообщалось в одном из кратких боевых отчетов: «В результате личный состав 6-й и 42-й дивизий, а также других частей остался в крепости в качестве ее гарнизона не потому, что ему были поставлены задачи по обороне крепости, а потому, что из нее невозможно было выйти».

Русский писатель Борис Васильев впервые попал в крепость летом 1961 г. «Ничего еще не было построено, подправлено, отретушировано: глубокая, торжественная и, как мне показалась, гордая тишина стояла в крепости, и только осколки, которыми была усеяна вся земля, хрустели под нашими ногами», – вспоминает он.

Далее Борис Львович пишет: «Мы попали в крепость через Северные ворота: тогда это был единственный вход в нее. Левее нас оказался тот самый форт (редут), в котором упорно оборонялась последняя организованная группа защитников под командованием майора П.М. Гаврилова, и мы прошли сначала в него и опять попали в тишину, но тишину, грохотавшую очередями, взрывами и выстрелами внутри каждого из нас, и я рассказывал все, что знал, тихо, боясь потревожить этот внутренний грохот. Потом мы перешли к развалинам домов комсостава, постояли там, вспомнив капитана Шабловского и его жену Галину, перешли по мосту Мухавец и оказались на территории Цитадели. Трехарочные ворота были взорваны еще в 1954 г., когда в крепости еще стоял наш гарнизон, распоряжением какого-то безродного в полном смысле этого слова начальника, слева располагалось здание, где совсем недавно разместился музей, но мы пошли прямо. Мы осмотрели разбитую церковь, за обладание которой отдали жизнь сотни наших бойцов, оттуда прошли в руины казарм 333-го полка. Почти у каждого окна сохранившегося подвала с потолка свисали сталактиты расплавленного кирпича – следы огнеметных обстрелов: здесь скрывались уцелевшие женщины и дети, отсюда они вышли сдаваться, когда не осталось ни еды, ни перевязочного материала, а за котелок воды из Мухавца приходилось расплачиваться жизнью. Здесь командовал бесстрашный старший лейтенант Потапов, здесь же воевал и Гаврош Брестской крепости 15-летний Петя Клыпа. Затем через развалины Тереспольских ворот вышли на берег Буга, вдоль Кольцевой казармы, иссеченной осколками, дошли до Холмских ворот, до места расстрела комиссара Ефима Фомина, и уже оттуда вернулись в музей».

Война после войны. Солдатские мемуары Петра Вшивкова (рукопись)

Гвардии сержант Вшивков Петр Матвеевич родился в 1923 г. в д. Жербатиха Курагинского района Красноярского края в крестьянской семье. В 1941 г. он был мобилизован в ряды РККА, где пробыл до 1947 г. Служил в 1667 строительном батальоне Трудармии; с 1942 г. в действующей армии в 456-м стр. полку и 134 гв. стр. полку 45 гв. стрелковой дивизии стрелком ручного и станкового пулемета.
Воспоминания Петра Матвеевича Вшивкова представляют собой рукописную книгу общим объемом 1062 страницы рукописного текста. «Солдатские мемуары» написаны в виде литературно необработанного текста, со множественными грамматическими и орфографическими ошибками. Текст воспоминаний содержит описание жизни со второй половины 1920-х годов до 1979 г. с дополнительным разделом 1988-89 гг.

Нами представлен отредактированный текст рукописи (с. 469-494), содержащий воспоминания о боях на Курляндском полуострове с 9 по 21 мая 1945 года.

Из Википедии:
«Курля́ндский котёл (также Курляндский загон, Курляндская крепость или блока́да Курляндской группировки войск) сложился осенью 1944 года, когда западная часть Латвии (исторически известная как Курляндия) оставалась под оккупацией германских войск (остатки группы армий «Север»), но они оказались зажаты между двумя советскими фронтами по линии Тукумс — Лиепая. Это окружение не являлось «котлом» в полной мере: немецкая группировка не была полностью блокирована с моря и потому имела достаточно свободное сообщение с основными силами Вермахта. Вплоть до капитуляции Германии 9 мая 1945 года велись ожесточённые бои (некоторые населенные пункты переходили из рук в руки по несколько раз) с целью ликвидации «котла», но продвинуть линию фронта удалось лишь на несколько километров вглубь. Крупные боевые действия прекратились только после 23 мая 1945 года, уже после капитуляции Берлина…»
* * *
«…А что же интересное будет дальше… Я сидел в пулеметной ячейке с бойцами своего расчета, и смотрели в строну немецкого окопа. Всходило ясное солнце. Наступал теплый ясный весенний день 9-го мая 1945-го года. Прошла еще пара часов. Бежит по траншее командир нашей роты капитан Бобылев. Он дергает бойцов то за полы шинелей, то за ноги, и весело кричит: «Вставайте! Братцы славяне, война кончалась! А сам пригибается от пуль, свистящих над ним с немецкой стороны. «Война кончилась, а что же пригибается тов. капитан?» — спросили бойцы. А он шуткой отвечает: «Чтобы не убило». И все бойцы засмеялись. А он шуткой добавил: «Это последние пули летят, а они злые».
По всему фронту бьют орудия, пулеметные и автоматные очереди; что творится, я не пойму, ведь кончилась война. Потом, спустя еще час времени, все затихло, и на его стороне показались белые флаги. Потом к его передовой подошла машина; на ней сидели музыканты. Играл немецкий духовой оркестр. Медные трубы сверкали отблеском на солнце. Потом мы услышали и увидели, подъехали наши музыканты. И когда духовой оркестр заиграл, сошлись вместе посреди нейтральной полосы. Только тогда наши бойцы повыскакивали из окопов и ринулись все к оркестру. И тут было все; наши бойцы кричат: «Ур-а-а! Конец войны. Да здравствует победа!» А немцы уже не кричали, как это они кричали раньше в начале войны: «Москау, хайль Гитлер!» А только кричали: «Война капут, Гитлер капут!» Да и что там только было, никогда не забудешь такое. Кто кричит ура, кто смеется, обнимаются, кто и плачет, кто закуривает… Было чудесно.
Но не кончилось мирно на этом, и не пришел еще для нас конец войны. А впереди еще нас ожидало военное обстоятельство. Трудные фронтовые дороги, жаркие бои и снова война после войны. Потом после оркестров построили немцев и повели к нам в тыл. Их сопровождал наш конвой. А музыкантов повезли на машинах. Мы зашли в лес сделать небольшой привал, где нам объясняли задачу.
Командиры подразделений объяснили задачу такую.
— Товарищи бойцы, сержанты, офицеры. До моря еще далеко. Большую половину пути нам идти лесами. В лесах еще есть банды, и есть еще части, которые не сдались еще, возможно. И не хотят. Это такие его части, как СС, СД и «власовцы», которые будут биться до последнего патрона. Идти небольшими группами, не более одного взвода. В случае при сопротивлении сразу же разворачиваться боевым порядком. Итак, задача ясна?
— Ясна!
— Покурите, и шагом марш.
Только успели мы закурить, как начали по лесу, по окопам позади нас рваться снаряды и мины. И снова появились раненые и даже убитые бойцы и сержанты. «Вот так это конец войны. Вот это так День Победы», — подумал я. И мы отошли в окопы.
Прекратился артналет немцев. Командир батальона майор Глазырин сказал, что где-то здесь недалеко сидит радист их, корректировщик, и все передает. И тогда дали приказ пройти «проческой» и боями до самого моря, до берега моря. И наши сделали артподготовку, и снова мы пошли в атаку, и снова в бой. Так и шли с боями до города Винтава , и штурмом овладели городом Винтава . И когда дошли до моря, то у нас в роте осталось мало людей: всего четыре бойца, три сержанта, три офицера и старшина за эти ОДИННАДЦАТЬ дней. С девятого мая и по двадцать первое мая. И вот наконец-то достигаем берега Балтийского моря. Столкнули врага в море. У нас в роте последним погиб боец Захаренко, не дойдя до моря пяти шагов, а вообще в роте осталось личного состава одиннадцать человек из ста восьмидесяти человек за эти одиннадцать суток и крепких бессонных ночей. И подходя к самому берегу, мы закричали громко «Ура-а! Конец войны, ребята! Конец войны! Да здравствует наш День Победы!» Вот когда для нас настал конец войны.

Мы крикнули последнее громкое «Ура-а!» Русское солдатское советское «ура». И тогда мы только были наконец убеждены, что действительно пришел конец войны. И тогда не было той радости и даже слез, что тогда . Впереди нас было большое открытое море. И нас в живых осталась горстка людей. Некоторые распивали русскую горькую за Победу и вели разговоры, кто про что. Я стоял долго на берегу и смотрел в даль Балтийского моря, где плыли наши советские корабли и подавали длительные гудки Победы… Наконец-то кончилась проклятая война. Пришел конец фашизму, мы все были довольны до бесконечности.
Наш командир роты капитан Бобылев построил личный состав роты, оставшихся в живых и невредимых. Он поблагодарил за службу, за Победу и сказал так: «Наше дело правое, мы победили. Но, поскольку мы победили, мы выпьем за победу, за погибших товарищей и за оставшихся в живых». Он позвал старшину и сказал перед строем: «Старшина, после боя сердце просит водочки втройне. Приказываю выдать тройной паек водки». «Есть выдать водки», — повторил старшина приказание командиром роты и направился к походной кухне, где уже готовился обед. «Выставить караул из нового пополнения бойцов, которые прибудут через пару часов сюда», — добавил капитан. Потом подошло пополнение. У палаток фронтовых встал караул, который охранял ружейные парки, и нас, оставшихся участников Великой Отечественной войны, оставшихся в живых, но усталых в боях после Победы бойцов.
В моем расчете из восьми осталось нас двое, я и мой наводчик. И нам не верилось: неужели кончилась война, и мы остались живыми и невредимыми в этих до Балтийского моря боях?
На другой день было общее построение. Нас соединили с молодым пополнением и разбили на роты, повзводно, по отделениям и по расчетам. Мой расчет пополнился: дали еще шестерых бойцов. Только уж не в бой, а для продолжения кадровой службы. Подразделения полностью были пополнены. Потом приехало командование. Подали команду смирно, заиграл духовой оркестр. В средину построенных подразделений вошло командование. Впереди шел маршал, Герой Советского Союза, командующий Ленинградского фронта тов. Говоров. За ним шел командир нашим гвардейским 30 корпусом генерал- лейтенант тов. Симоняк. За ним — командир нашей 45-й гвардейской дивизии Герой Советского Союза генерал-майор тов. Трусов. Потом командир нашего полка гвардейского 134-ого тов. Пустовит, за ним командир батальона майор Глазырин и последним командир роты капитан Бобылев.
Тов. Говоров по-командирски поздоровался: «Здравствуйте, товарищи победители!» А все остальные: «Здравие желаем товарищ маршал!» Командование обошло строй полка, пошутили с фронтовиками и с бойцами молодого пополнения. Потом был митинг, после митинга главное командование уехало в другие подразделения. А после отъезда главного командования выступал командир полка. Он сказал: «Товарищи бойцы, сержанты старшины и офицеры. За Победу вам, победителям, объявляю благодарность». «Служим Советскому Союзу!» — ответили участники войны. Потом созвал всех командиров рот, командиров батальонов, сказал, чтобы составили списки участников войны о награждении медалью «За победу над Германией». Второе: дать фронтовикам двое суток отдыха, усилить питание, выдать недельный паек спирта. «И пусть победители путем выпьют за погибших товарищей и за встречу живых. Я проверю сам лично. Мародерством не заниматься, вести себя только как бойцам-освободителям. Кто желает сходить в город, старшине дать увольнительную. Караул выставить из нового пополнения бойцов. Караульную службу нести бдительно. Разойдись!»
И сам пошел в штаб полка. Мы фронтовики, пошли на кухню получать то, что нам положено по приказу командира полка, и готовиться отметить послепобедный вечер.
На берегу моря под большим деревом, с уже хорошо распустившимися листьями, наладили стол. Вокруг стола с трех сторон наладили скамейки, собрали все на стол.
Налили по стакану водки, и не успели выпить, как идет командир полка. Старшина налил стакан водки и командиру полка, и подал в руки. Он принял его и сказал: «Дорогие товарищи фронтовики, давайте выпьем за нашу победу над врагом. За мужество павших героев и за оставшихся в живых». Мы выпили за все сказанное командиром, а второй мы выпили за наш советский прочный тыл. Я запел песню, а все бойцы подхватили. Мы пели песню нашу, «Волховскую застольную». Мы пели эту песню дрожащими, но задорными голосами. Песня брала за душу, и на глаза накатывались слезы. Командир полка подполковник Пустовит был как родной отец для нас. Он расспросил нас почти каждого, холост или женат, живы ли родители, откуда родом. Он спрашивал нас каждого, а мы отвечали. Потом он, уходя, пожелал всего хорошего, отдыхать и продолжать вечер. А сам пошел в следующее подразделение. А мы до полночи пили вино и пели песни. Пили больше за погибших товарищей и чтили память погибших героев, отдавших свою жизнь за Родину, за все, за все, и наконец за светлое будущее. Только не могли мы знать, какое будет у каждого из нас светлое будущее. И какая еще длинная дорога к этому светлому будущему, и судьба каждого, и его жизнь.
Мы не могли знать, каждый из нас, что, оставшись в живых, какая судьба в жизни ждет. Как она судьба обернется к каждому из нас, мы сидели за чарками вина и говорили. Говорили о многом. И я вспомнил себе в уме всё теперь прошлое, и глядел далеко, как по морю проплывали корабли. А сколько их затонуло на дне моря Балтики. Я сидел и вспоминал погибших товарищей в боях, и будет страданий и слез море, а сколько сирот. А сколько инвалидов. И все это сделала война. А из последних бойцов из двухсот человек в роте осталось в живых и невредимых товарищей, которых помню пофамильно: сержант Козарин Геннадий Иванович, старший сержант Кругликов, Сергованцев Кирилл, Михайлов Николай, Димитров Михаил, Головнев Владимир, младший лейтенант Лебедев, командир роты капитан Бобылев, старшина Першин, старшина Огородников. Эти горстка людей из роты, оставшихся в живых и невредимых. Некоторые раненые. Но остальные из роты убиты. Это все случилось в конце войны, в последних боях. А сколько, я лично скажу, погибло бойцов на глазах у меня, погибло товарищей. Теперь только дожить до возвращения. Доживу, война-то кончилась, подумал я.
Я присел на пенек дерева на самом берегу моря и закурил самокрутку махорки. Здесь морской ветерок поддувал в лицо, а я глядел все в даль моря и мечтал обо всем. Потом пошел в палатку, чтобы отдохнуть, уснуть и забыть на это время обо всем, обо всем. Но я долго не мог еще уснуть, в голову лезли разные мысли, чуточку кружилась голова, а в ушах позвякивало от прошлых совсем недавних взрывов рвущихся мин, снарядов и лязганья зенитных орудий. Потом уснул, уснул не тревожно, как это было два дня назад, боевым, фронтовым и напряженным, а уже тихим, более солдатским, послевоенным сном».

Всю правду знает только народ. Почему фронтовые дневники совсем не похожи на кино о войне

Вроде бы власть первой должна раздувать угольки патриотического на- строя сограждан – какое-никакое отвлечение от падающего уровня жизни. Но ничего подобного! В архивах вводят плату за фотографирование документов на собственный телефон. Засекречены пласты важнейших источников военного периода. Дошло до посмертной травли авторов «окопной правды»: не то видели, не о том писали. Казалось бы, какой смысл нынешним чиновникам-патриотам отмазывать сталинскую номенклатуру? Победил-то народ – его и надо превозносить. Но резоны всё-таки есть – и очень серьёзные.

Рама без героя

После войны писатель и фронтовой корреспондент Константин Симонов предложил создать хранилище солдатских мемуаров и дневников при Центральном архиве Министерства обороны (ЦАМО). Идею обсудили на уровне политбюро и от воплощения отказались: против выступили Генштаб и Главное политическое управление Советской армии. Мол, взгляд на Победу и «руководящую роль» должен быть един. Как это понималось, можно посмотреть на примере «Воспоминаний» маршала Г.К. Жукова или других полководцев – кастрированных, вылизанных до неправдоподобности и, скорее всего, на- писанных «литературными неграми».

При Н.С. Хрущёве издали «Историю Великой Отечественной войны Советского Союза» в 6 томах, из которой невозможно понять, например, какие части Красной армии где дислоцировались в июне 1941 года. Если просеять все 6 томов, можно выудить лишь названия военных округов и номера собранных под их знамёнами армий. Сколько в них было воинов, чем они были вооружены? Типичный фрагмент: «В конце 1940 г. численный состав авиадесантных бригад возрос в два раза. С начала 1941 г. было развёрнуто формирование нескольких авиадесантных корпусов, завершённых в основном к 1 июня 1941 г.». Что значит, «в основном» завершено и «нескольких» корпусов? Это мешки с картошкой, что ли? Десантников в бригадах стало больше в два раза от какого количества?

При Л.И. Брежневе история войны вышла уже в 12 томах, где умышленное запутывание читателя продолжилось. Почему умышленное? Судите сами: перечень рецензентов занимал теперь целую страницу – маршалы, генералы, академики, члены ЦК КПСС. Многие из них воевали, а на войне всё предельно конкретно: подкрепление – 8 танков, 3 «студебеккера», рота солдат. А тут: «Части и соединения ВВС флота состояли на 45,3% из истребительной авиации, на 14% – из бомбардировочной, на 9,7% – из торпедоносной, на 25% – из разведывательной». Как нетрудно догадаться, общее число самолётов ВВС флота многотомник не сообщает. И две сотни рецензентов это устраивает.

Но в художественной прозе одними мемуарами начальства грандиозную тему войны не закроешь. Пришлось ослабить гайки. Глотком правды стала «лейтенантская проза», представленная Василем Быковым, Константином Воробьёвым, Виктором Курочкиным, Юрием Бондаревым, Виктором Некрасовым. Нельзя сказать, что они не пытались вписаться в формат: у Некрасова, например, отступающие красноармейцы, словно снопы сена, палят немецкие танки, которых, как мы теперь знаем, в 1941 г. на весь вермахт было меньше 4 тысяч. Но у «лейтенантов» была и беспримесная правда, по которой миллионы ветеранов безошибочно опознали своих. Это сейчас нам кажется непонятным, за что в 1963 г. промывали Воробьёва, автора книг «Убиты под Москвой» и «Крик». У него вроде бы вполне патриотичные повести с яркими русскими характерами, однако герои позволяют себе подвергать сомнению единую «руководящую роль». Боец Васюков кричит, что «махал» особистов и раздражён отправкой его в бессмысленную самоубийственную разведку: «Я вот чего не пойму. Скажи, а куда ж делись наши танки? А самолёты? А? Или их не было? Понимаешь, ить с одними ПТР да с поллитрами…»

К сценариям для советского кино о войне подобные вопросы не подпустили бы на пушечный выстрел. Поэтому народу так полюбились лиричные «А зори здесь тихие», где тему «руководящей роли» хитро обошли. И «Летят журавли», среди героев которого нет ни одного полководца, склонившегося над картой. Вроде бы для нынешних кинематографистов дневники фронтовиков – кладезь интереснейшей информации. Тем более что эти свидетельства пробивались к своему исследователю, как цветы сквозь асфальт: ведение дневников на фронте не поощрялось, хотя высочайшего запрета тоже не было. Однако мы не видим, чтобы окопная правда вдохновляла получателей грантов Минкульта и фонда кино. Скорее наоборот: они превращают войну в здоровенную скрепу, маскируя правду, словно в советских многотомниках, и штампуя что-то вроде «Звёздных войн».

Лишь в 1993 г. рассекречена статистика потерь по отдельным сражениям. Однако, по словам директора Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и её последствий НИУ ВШЭ Олега Будницкого, фонд Главного политического управления, которое занималось морально-психологическим состоянием армии, до сих пор закрыт для исследователей. Недоступны и фонды военной прокуратуры, таящие информацию о том, как советские люди горели «яростью благородной» (только по официальной статистике, более 994 тыс. военнослужащих за время войны были осуждены военными трибуналами). Закрыт в значительной своей части Военно-медицинский архив, и мы многого не знаем о чисто физическом состоянии бойцов Красной армии. А ведь даже в 1941 г. отсев призывников по медицинским показателям достигал 20%, и многое мог бы сказать о состоянии страны и её вооружённых сил.

Потерянное без вести поколение

В последние годы наибольший интерес россиян вызывает именно «социальная история» войны, которая изучается на основе «эго-документов»: дневников, воспоминаний, личных архивов. По словам Михаила Мельниченко, создателя и руководителя интернет-проекта «Прожито», занимающегося публикацией личных дневников в Сети, 1942 год уверенно держит первое место среди датировок поступающих к ним записей.

Мельниченко говорит, что не склонен на 100% доверять авторам дневников. Во-первых, над человеком довлеют различные идеологические установки. Во-вторых, люди даже в дневниках склонны концептуализировать собственную жизнь, подавая себя в определённом виде. Поэтому «Прожито» не комментирует и не оценивает дневники. Документы должны говорить сами за себя. Даже когда военнослужащий Николай Иванов рассуждает: «Каковы успехи в смысле состояния моего благополучия, в смысле удовлетворения моих чисто индивидуальных, эгоистических стремлений? Во-первых, 24 января вечером, часов около 12 ночи, у себя на койке я окончательно заставил отдаться мне Марию М. Как видно, она не пер- вой свежести, несмотря на свои 19 лет». Когда читатель интересуется войной не только в контексте характеристик тан- ков и стрелочек на картах, он размышляет шире. И имеет шанс больше понять

Кочка зрения

Известный специалист по архивам по жаловался в СМИ, что «вообще невозможно описать адекватно ни одного сражения Красной армии, если практически все обмены шифрованными телеграммами между И.В. Сталиным, командующими фронтами и армиями и представителями Ставки засекречены». Мы не знаем, какова логика этого запрета. Но можем предполагать. Вот что пишет на эту тему в своих мемуарах фронтовик Николай Никулин: «Однажды ночью я замещал телефониста у аппарата. Тогдашняя связь была примитивна, и разговоры по всем линиям слышались во всех точках, я узнал, как разговаривает наш командующий И.И. Федюнинский с командирами дивизий: «Вашу мать! Вперёд!!! Не продвинешься – расстреляю! Вашу мать! Вперёд! Вашу мать!» Два года назад престарелый Иван Иванович, добрый дедушка, рассказывал по телевизору октябрятам о войне совсем в других тонах».

Война – это ненормальная жизненная ситуация, где добрые приличные обыватели ведут себя ненормально.

«Воспоминания о войне» гвардии сержанта Никулина, закончившего войну в Германии с двумя медалями «За отвагу» и орденом Красной Звезды, выросли из фронтовых заметок. Сегодня его часто критикуют за незнание темы безусые блогеры, хотя большего гимна храбрости и упорству русского солдата ещё поискать.

Никулин рассказывает про длившийся два года штурм небольшой железнодорожной станции Погостье под Ленинградом. Немцы хорошо организовали оборону: пристреляли пулемёты, возвели дзоты. Советская дивизия численностью 6–7 тысяч имела потери 12 тысяч за счёт постоянных пополнений. Автор пишет: «Пополнения идут беспрерывно, в людях дефицита нет. Но среди них опухшие дистрофики из Ленинграда, которым только что врачи прописали постельный режим и усиленное питание на три недели. Среди них младенцы 1926 года рождения, то есть шестнадцатилетние, не подлежащие призыву в армию… «Вперррёд!!!», и всё. Наконец какой-то солдат или лейтенант, командир взвода, или капитан, командир роты (что реже), видя это вопиющее безобразие, восклицает: «Нельзя же гробить людей! Там же, на высоте, бетонный дот! А у нас лишь 76-миллиметровая пушчонка! Она его не пробьёт!»… Сразу же подключаются политрук, Смерш и трибунал. Один из стукачей, которых полно в каждом подразделении, свидетельствует: «Да, в присутствии солдат усомнился в нашей победе». Тотчас же заполняют уже готовый бланк, куда надо только вписать фамилию, и готово: «Расстрелять перед строем!» или «Отправить в штрафную роту!», что то же самое. Так гибли самые честные, чувствовавшие свою ответственность перед обществом люди. А остальные – «Вперррёд, в атаку!»

Но кончилось всё известно чем – Погостье взяли. Никулин рассказывает: «Пришла дивизия вятских мужичков, низкорослых, кривоногих, жилистых, скуластых. «Эх, мать твою! Была не была» – полезли они на немецкие дзоты, выкурили фрицев, всё повзрывали и продвинулись метров на пятьсот. По их телам в прорыв бросили стрелковый корпус, и пошло, и пошло дело». Кто ещё на такое способен? Американские фермеры? Безусые блогеры? После войны немецкий ветеран рассказывал Никулину о том, что среди пулемётчиков их полка были случаи помешательства: не так просто убивать людей ряд за рядом – а они всё идут и идут, и нет им конца.

Однако нельзя сказать, что Красная армия умела воевать только массой. История войны знает блестяще проведённую операцию «Багратион», в результате которой немцы оставили Белоруссию, понеся потери большие, чем наступающие войска маршала Константина Рокоссовского. Кто- то скажет, что в начале войны мы воевать не умели, а потом научились. Это неправда – всё зависело от мотивов командования. В апреле 1945 г. маршал Георгий Жуков решил штурмовать Берлин в лоб – и напрасно, как считают многие специалисты, положил 200 тысяч солдат, которым до возвращения домой оставался последний шаг. Есть версия: Жуков люто враждовал с маршалом Иваном Коневым и не мог допустить коневские войска к Рейхстагу вперёд себя. Плюс хотел успеть к 1 Мая.

Танкист Василий Субботин пишет: «Теперь мы знаем, что до войны командный состав нашей армии подвергся страшным репрессиям. От лейтенантов до маршалов. Значит, обстановка среди командного состава была такая, что люди были деморализованы. Они боялись не немцев, а собственного начальства. Боялись отдать какой-нибудь приказ самостоятельно, без приказа сверху. Никто не осмелился взять на себя ответственность и организовать на каком-нибудь рубеже оборону. Просто отступали». Кто-то снова предположит, что так было лишь в начале войны. Но Субботин закончил войну в Берлине, и из его записок не заметно, чтобы система управления войсками изменилась. Самое страшное в ней, что генералов и полковников не слишком журили за большие потери, но за невыполненную в срок задачу могли отдать под трибунал. И не важно, об обороне речь или о наступлении, о 1941-м или 1945 м.

Виктор Астафьев рассказывает о форсировании Днепра в конце 1943 г., когда воевать, по официальной версии, научились: «Днепровские плацдармы! Я был южнее Киева, на тех самых Букринских плацдармах (на двух из трёх). Ранен был там и утверждаю, до смерти буду утверждать, что так могли нас заставить переправляться и воевать только те, кому совершенно наплевать на чужую человеческую жизнь. Те, кто оставался на левом берегу и, «не щадя жизни», восславлял наши «подвиги». А мы на другой стороне Днепра, на клочке земли, голодные, холодные, без табаку, патроны со счёта, гранат нету, лопат нету, подыхали, съедаемые вшами, крысами, откуда-то массой хлынувшими в окопы… Я пробовал написать роман о Днепровском плацдарме – не могу: страшно, даже сейчас страшно, и сердце останавливается, и головные боли мучают».

Астафьев вспоминает, что их, фронтовиков, «солдатами-то стали называть только после войны. А так – штык, боец, в общем – неодушевлённый предмет». А их рассказы о войне насмешливо прозвали «кочкой зрения». Ему вторит Субботин: «Пионеры и генералы рассказывают нам, как мы воевали…» Но, может быть, по-другому на войне нельзя? Ведь не одни же критики системы вели фронтовые дневники.

Блоги на крови

В записках Константина Симонова 1960 х годов читаем: «Находясь в действующей армии первые месяцы войны, я стремился найти прежде всего такие факты, которые бы показывали стойкость людей среди обрушившегося на них ужаса, их героизм, их веру в то, что не всё пропало, их постепенно возникающее воинское умение». Симонов полагал, что увидеть на войне неразбериху, панику и трупы вдоль дорог проще простого, куда сложнее найти полк или роту, которая не отступает и дерётся. Для этого нужно было лезть на передний край, и многие коллеги Симонова на этом сложили головы. Тем не менее даже ему – классику, орденоносцу и лауреату – так и не удалось напечатать свои сокровенные воспоминания при жизни: «100 суток войны» издали только в 1992 году. Почему бы?

Похоже, когда Симонов решился написать правду о войне, а не роман «Живые и мёртвые», его герои тут же стали для власти неформатом. Ведь война – это ненормальная жизненная ситуация, где добрые приличные обыватели ведут себя ненормально. И на плакаты всё равно не годятся. «Всю правду знает только народ», – говорит один из симоновских героев.

Советский народ победил в самой кровопролитной в истории войне, несмотря на то что его забыли научить воевать.

В дневнике Николая Иноземцева читаем: «На следующий после наступления день заметил окопные работы в расположении немцев. Привели строем человек 40, одетых в шинели, и они под наблюдением 4–5 автоматчиков начали рыть траншеи. Пошёл на батарейный НП, стал наблюдать в стереотрубу, уточнил, что это наши пленные. Запросили штаб полка. Ответ: «Немедленно открыть огонь!» Сыпанули сотни мин. Хороший наглядный урок для тех, кто думал последовать дурному примеру». Фронтовик, немало прошедший к тому времени, считал попадание в плен «дурным примером», достойным смерти.

Или вот Герой Советского Союза Георгий Славгородский переправлял матери в Ростовскую область свои записки с фронта. Летом 1944 г. он пишет из Западной Украины: «На ходу приходится пополнять своё хозяйство, добавили трёх лошадей, а с одной вчера вышел скандал: хозяйка опознала, с одной удалось обмануть хозяина. Единоличники, черти, держатся за каждую клячу, не зная того, что придётся в колхоз сдавать… Ничего, обработаем». Или ещё: «Делал обыск в квартире, где стоял наш хозвзвод: наговорили, что там много трофейного сахару. Виноградов смастерил мне ложное удостоверение, я надел комбатову шинель, комиссарову шапку и боялся, чтобы меня не узнала хозяйка. Роль сыграл хорошо, но ничего не обнаружили».

Славгородский, как и миномётчик лейтенант Владимир Гельфанд, – убеждённые сталинисты. Дневник Гельфанда – это, по сути, «роман воспитания», в начале которого (2 июля 1941 г.) вчерашний школьник пишет: «Война изменила все мои планы относительно проведения летних каникул». Но от армии он косить не собирается: «Испугался слёз матери, поддался её просьбам и решил уйти от воинской службы. Что броня? Не лучше ли весёлая окопная жизнь на благо Родине моей? Жаркая воинская служба, сопряжённая с опасностью, наполненная кровавыми боевыми эпизодами». Казалось бы, Гельфанд – настоящая находка для радетелей за «единый взгляд» на войну. Но к 1945 г. юноша малость изменился: он красочно описывает бесчинства на освобождённых территориях, как перепуганные немки мечтают ему отдаться. Чтобы только ему, а не ещё 20 «иванам».

Фронтовые дневники невольно напоминают, что советский народ победил в самой кровопролитной в истории войне, несмотря на то что его забыли не только научить воевать, но и накормить и даже нормально обмундировать. Ветераны пишут, что многие из них ходили в гимнастёрках и нательном белье со швом на животе – одежду срезали с убитых, а потом зашивали. Кое-кто получил нормальную форму только в декабре 1943 года. Вместо пищи до передовой доходили подсоленная водица, замешанная на горсти муки, и замёрзший хлеб, который приходилось рубить топором. «Жрать и спать» – вот что пишут о своих главных желаниях фронтовики. Но они же гнали лучшую армию мира до самого Берлина. Разве это не повод для гордости потомков?

Так не воевали ни немцы, ни англичане

Миф о том, что без Сталина и Жукова нам совсем кранты, как бы нивелирует мужество и стойкость простых солдат и офицеров, которые вставали в атаку, повинуясь подчас диким бессмысленным приказам. В мемуарах американского генерала Дуайта Эйзенхауэра всплыла история о том, как поддатый Жуков в побеждённом Берлине хвастался тактической находкой: мол, самый быстрый способ разминировать минное поле – отправить впереди танков роту солдат. Эйзенхауэр был в шоке: так не воевали ни немцы, ни англичане, ни даже зулусы. И Русская императорская армия так не воевала.

– Советская историография, рассказывая о первом годе войны, часто использует слово «зато», – говорит историк Виктор Правдюк. – Да, попали в «котёл» полмиллиона красноармейцев, зато они отвлекли на себя большие силы противника и затормозили его продвижение к Москве. Но так можно дойти до абсурда: в плен к декабрю 1941 г. попали 3,8 миллиона красноармейцев, зато на их охрану немцам пришлось выделить 28 дивизий. Если бы не истеричные приказы Ставки атаковать «прорвавшихся бандитов», если бы не сверхплотная концентрация наших войск у западных границ, может, и не нужно было бы этих «зато»? Может, немцы не стояли бы к осени под стенами Москвы и Ленинграда при нормальной организации обороны и подавляющем превосходстве Союза в танках и самолётах? И нам не пришлось бы спорить, какую цену народ заплатил за Победу: один к пяти или один к десяти?

Версия о том, что Советский Союз победил Германию не благодаря, а вопреки Сталину с Жуковым, как минимум, имеет право на существование. Но она не нравится нынешней власти. Она помешала бы россиянам уверовать, что чинуши, из года в год проваливающие отопительный сезон, способны привести нас к победе в вероятной войне с Западом, о которой они так смело рассуждают по ТВ. Что у них только заморозки и паводки происходят неожиданно, а к ядерному удару по Москве они всегда готовы. А координация усилий и оповещение населения у них не сработали только при наводнении в Крымске и взрыве в питерском метро.

Однако не верится, что самарский губернатор, который подарил телевизор слепому ветерану, будет кормить вшей в окопе. Куда проще представить его на яхте в Мировом океане, кричащем по спутниковой связи: «Вперёд! Вашу мать! Вперёд!» И вряд ли челябинский «папа», считающий, что газ добывают изо льда, будет эффективным управленцем военного времени. А патриарх Кузбасса А.Г. Тулеев, которого сгоревшие в «Зимней вишне» дети так подставили перед начальством, будет беречь в бою солдат. Российские генералы, совсем недавно бросившие тысячи мальчишек-срочников на неподготовленный штурм Грозного, – настоящие наследники Жукова. В академии Генштаба они усвоили главный полководческий секрет: чтобы лучше горело, надо заложить печку дровами под самую завязку.

Кто-то скажет, что великий Сталин – нечета нынешним коррупционерам. На эту тему проливает свет свидетельство замначальника Разведуправления НКВД Павла Судоплатова, которому в первые дни войны Лаврентий Берия поручил по заданию правительства «неофициальным путём выяснить, на каких условиях Германия со- гласится прекратить войну против СССР… Устроит ли немцев передача Германии таких советских земель, как Прибалтика, Украина, Бессарабия, Буковина, Карельский перешеек. Если нет, то на какие территории Германия дополнительно претендует». Вероятно, отсюда и длительное молчание вождя, только 3 июля разразившегося: «Братья и сёстры…». И веря, что решающий вклад в величие России внёс склонившийся над картой Сталин, мы не должны спрашивать, где тот «русский миллиард», который должен был народиться к концу XX века по прогнозам дореволюционных демографов.

«Аргументы Недели» / Денис Терентьев