Стефан карульский святогорец

Три истории из жизни отца Савватия

Один день священника

Телефон зазвонил неожиданно. Отец Савватий поморщился и с трудом поднялся с кресла. Он очень устал за прошедшую неделю: подходил к концу Великий пост с его долгими службами, длинными очередями на исповедь. Высокий, мощный батюшка похудел, и лицо его сегодня, после длинной службы, было особенно бледным, с синевой под глазами.

Несмотря на довольно молодой возраст, (отцу Савватию было сорок пять), в его чёрных волосах всё заметнее сверкали белые прядки. На вопросы о ранней седине он обычно шутил, что у священников год службы можно считать за два.

Рукоположен отец Савватий был совсем молодым – в двадцать один год, сначала целибатом, потом, по благословению старца, принял постриг и стал иеромонахом. А затем игуменом, строителем и духовником монастыря. И теперь, когда за плечами было почти двадцать пять лет священнической хиротонии, ему казалось, что прошла целая жизнь.

Так много было пережито за эти годы, так много людей нуждалось в его помощи и молитве! Когда начинал служить, гулким эхом отдавались возгласы в пустом, отдалённом от областного центра храме. А сейчас вот на службе, как говорится, яблоку негде упасть, так плотно стоит народ.

Этим утром, правда, прихожан на службе было меньше, чем обычно: лёд на реке Чусовой стал слишком тонок. Чусовая отделяла старинную церковь Всех Святых от небольшого уральского посёлка Г., и теперь, пока не пройдёт лёд по реке, никто из посёлка не сможет добраться до храма.

Батюшка взял трубку. Поднёс к уху, а потом немного отодвинул, оглушённый женским рыданием. Терпеливо подождал. А потом твёрдо сказал:

— Клавдия, ты? Так. Делаем глубокий вдох! Вдохнула? Выдыхаем… Ещё раз… Ещё… Теперь рассказывай. Что случилось?

Клавдия, постоянная прихожанка храма, судорожно всхлипывая, наконец выговорила:

-Клавдия, так ведь ты сама знаешь, что сестра твоя старшая и в храм не хаживала и к Таинствам не приступала. Чего же теперь-то?

-И что она?

-Так согласилась же, батюшка, согласилась! Я и сама не ожидала! А сейчас лежит, хрипит! Скорая приехала, медсестра сказала, дескать, бабка ваша помирает, в больницу не повезём, она у вас только что из больницы. Вколола ей что-то, вроде для поддержания сердечной деятельности. Сказала, что к вечеру всё равно помрёт, сердечко-то останавливается уже. Износилось сердечко у моей Нюрочки!

И Клавдия опять зарыдала.

Батюшка тяжело вздохнул и сказал твёрдо:

-Клавдия, успокойся! Иди к сестре! Садись рядом, молись! Сейчас я приду.

-Батюшка, дак как же ты придёшь?! Нету дороги уже, нету!

-Ничего, вчера ходили ещё. С Божией помощью… Иди к Нюре, молись.

Отец Савватий положил трубку и нахмурился. Да, вот так же и ему сказал кардиолог из областного центра. Дескать, сердечко, у вас, батюшка, сильно износилось, не по возрасту. Видно, всё близко к сердцу принимаете. Надо, дескать, вам поберечь себя, не волноваться, не переживать. Вести спокойный и размеренный образ жизни. У вас в последнее время никаких стрессов не было?

Он тогда задумался. Стрессы… Вот только что молился за одну прихожанку, Марию, попавшую в аварию. А до этого молился полночи за сторожа Фёдора. Инфаркт у него приключился, у сторожа-то. А ещё на неделе привозили девочку больную, Настю, температура держалась у неё высокая целый месяц. Диагноз поставить не могли, и ребёнок погибал.

Отслужили молебен, искупали Настю в источнике Казанской Божией Матери. Тоже молился за неё отец Савватий. Один, ночью, в своей келье. Привычная ночная молитва. Господь милосерден, пошла девочка на поправку. Когда молился, то слёзы текли по щекам, и ныло сердце уже привычной застарелой болью. Стресс это или не стресс?

-Так были у вас какие-то стрессы? – не дождавшись ответа, переспросил пожилой врач.

-Нет, пожалуй. Не было. Обычная жизнь священника. Всё — как всегда, — ответил батюшка.

-Как всегда! – отчего-то рассердился врач, — у вас сердце изношенное, как у шестидесятилетнего старика, а вам ещё только сорок. Так вы долго не протянете!

Да, врач попался въедливый. Навыписывал кучу лекарств…

Одеваясь, отец Савватий приостановился, на секунду задумался, потом положил в карман пузырёк с таблетками. Зашёл в храм за Дарами, взял всё необходимое для исповеди и причастия, и, быстро, чтобы никто не успел окликнуть, спустился вниз с горы.

Спускаясь, охватил взглядом простиравшуюся равнину, леса, поля, Чусовую, готовую вскрыться. Апрельское солнце ласкало лицо, небо было высоким, весенним, ярко-голубым. Таял снег, а вокруг, журчали ручейки и щебетали птицы.

Пока шёл к реке, думал о сёстрах, Клавдии и Нюре. Клавдии было за пятьдесят, а Нюре, наверное, под семьдесят. Когда-то семья их была большой.

Отец Савватий знал от Клавдии, что было у них с сестрой ещё два младших брата. Они и сейчас приезжали в гости и почитали старшую, Нюру, за мать. А взрослые дети Клавдии называли Нюру своей бабушкой. Старшей в семье она стала давно.

Была тогда Нюра девушкой на выданье. Но после трагической гибели родителей под колёсами грузовика пьяного совхозного шофёра замуж она так и не вышла. Заменила родителей сестрёнке и братишкам. В детдом не отдала, вырастила, воспитала, на ноги поставила. Клавдия очень любила старшую сестру и часто упоминала о ней батюшке.

По её словам, Нюра была труженицей. Строгой. Слова лишнего не скажет. В храм она, невзирая на все просьбы младшей сестры, не ходила. Но Клаву отпускала. Сама в огороде да со скотиной, а сестру младшую отпустит. Скажет только: «Помолишься там за себя и за меня».

Отец Савватий вдруг вспомнил, как зимой Клавдия подошла к нему после службы расстроенная. Рассказала о том, как придумала читать сестре Евангелие, пока та вязала носки да варежки на всех родных. Клава начала с самого первого Евангелиста, Матфея. И Нюра даже слушала её внимательно.

Но когда дошли до главы про бесплодную смоковницу, возникла загвоздка. Клава прочитала с выражением, как Господь увидел при дороге смоковницу, как подошёл к ней, искал плоды, и, ничего не найдя, кроме листьев, сказал ей: да не будет же впредь от тебя плода вовек. И смоковница тотчас засохла.

На этом месте спокойно вязавшая носок Нюра встрепенулась:

-Это что ещё за смоковница такая?

-Деревце такое, ну, инжир, — неуверенно ответила Клава.

-А почему плодов не было?

-Так ещё не время было собирать плоды…

-Так значит, она не виновата была?!

-Кто, Нюр?

-Да смоковница же эта! Не виновата! А засохла…

Нюра встала и, бросив вязание, ушла на кухню. Завозилась, задвигала кастрюлями. Клава услышала, как старшая сестра вроде бы всхлипнула. Это было так непохоже на строгую и всегда уравновешенную Нюру, что Клава бросилась на кухню узнать, что же случилось. Но та отворачивалась и молчала.

Отец Савватий вспомнил, как тогда, после исповеди, Клавдия спрашивала у него про эту самую смоковницу, отчего, дескать, такая несправедливость, что вот засохла смоковница, хоть и не виновата была. Просто не время для плодов. А он, отец Савватий, растерялся и не нашёлся сразу, что ответить. А потом так и забыл об этом вопросе. Вот сейчас только и вспомнил, когда шёл к умирающей Нюре.

Задумавшись, батюшка и не заметил, как вышел к Чусовой. Река в этом месте была широкой, метров четыреста, не меньше. Дорога из брёвен, которую в этих краях называли лежнёвкой, была почти залита водой. Тёмная вода бурлила и по краям лежнёвки, выплёскивалась на лёд через проталины, промоины.

Отец Савватий оглянулся назад, посмотрел на свой храм, перекрестился и ступил на лежнёвку. Пошёл сначала медленно, стараясь не упасть, а потом убыстряя шаг. На середине дороги он шёл уже почти по колено в воде и громко, вслух молился, но почти не слышал звуков своего голоса, заглушаемого шумом воды, скрипом и каким-то далёким потрескиванием.

Избушка Клавдии была крайней, почти у берега. Когда батюшка вошёл в дом, сидящая у постели сестры Клавдия плакала. А лежавшая на постели пожилая женщина была бледной и неподвижной. Умерла? Не успел? А может – ещё жива?

Отец Савватий раскрыл Требник и, встав на колени, стал читать почему-то Канон о тяжелоболящем:

Дщерь Иаирову уже умершу яко Бог оживил еси,

И ныне возведи, Христе Боже, от врат смертных болящую Анну,

Ты бо еси Путь и Живот всем…

Рядом стояла на коленях и плакала Клавдия.

Когда он закончил, и воцарилась тишина, батюшка смутился и поник: вот, канон за болящего читал, а тут надо было на исход души, наверное… Господи, прости мою дерзость!

-Батюшка… Это вы ко мне пришли?

Отец Савватий поднял голову, а Клавдия перестала плакать. Нюра открыла глаза и внимательно смотрела на них. И глаза эти были умные и добрые. Только очень страдающие. Батюшка прокашлялся и только тогда смог ответить:

-К вам, Анна. Может быть, вы захотите исповедаться и причаститься…

-Хочу. Хочу, батюшка, исповедаться. А причаститься, наверное, недостойная я… И ещё я хочу, чтобы Клава осталась. Потому что мне нужно её прощение…

-Нюрочка моя родная, да какое же тебе от меня прощение?! Да ты же… ты же… — всплеснула руками Клавдия.

-Подожди. Тяжело мне говорить. А сказать нужно…

Нюра помолчала, а потом продолжила еле слышным голосом:

-Когда родители наши погибли, я старшая осталась в семье. А я тогда любила очень одного паренька. Сергеем звали его. Да… И он меня любил… А как осталась я с вами, с малышами, он ещё ходил ко мне пару месяцев, а потом сказал мне…

Сказал, дескать, я тебя люблю так сильно, жениться хотел, но только детишек, вас, то есть, Клава с малыми, надо в детдом отдать. Не потянем, дескать, мы с тобой, Нюрочка, детишек. А мы с тобой своих нарожаем. Понимаешь? Своих собственных! Вот встанем на ноги, выучимся и нарожаем!

А я ему говорю, так ведь и эти-то мои. А он и ушёл. А я очень плакала тогда. Сильно плакала я, Клавочка! А потом роптала я очень! И на Бога роптала… А как-то, малые, Коля с Мишенькой кораблики делали. Вот так же в апреле. А я осердилась. Не так уж они и намусорили… А я осерчала отчего-то сильно… И ремнём их обоих, ремнём!

А Мишенька совсем ещё маленький был, в рубашонке одной бегал, а пяточки голенькие. Маленькие такие пяточки, розовенькие… Так я и его пару раз хлестнула. А потом села на пол и чего-то стала рыдать… Они притихли, а потом Коля-то подошёл ко мне и, как взрослый, по голове погладил. А Мишенька сел рядом и тоже гладит меня по лицу, гладит. И говорит мне: «Мамася, мамася…»

Тихий голос Нюры задрожал:

-Я их ремнём, а они меня пожалели. А ещё по ночам были у меня мысли. Про Сергея. Про кудри его чёрные. Про то, что, может, правда, сдать детишек в детский дом… Очень я любила его. И хотелось мне замуж-то выйти… А они, детишки-то, и не знали про мысли мои чёрные… Отпусти ты мне этот грех, батюшка! Господи, помилуй меня, грешную! Клава, прости меня…

И ещё много грехов у меня. Воровка я, батюшка. Воровка. Я с фермы малым молоко воровала. И потом ещё, картошку совхозную. А она вон, Клава-то, всё в церковь меня звала… А я всё думала, куда мне с грехами моими… Пусть уж хоть Клава ходит…

И ещё есть у меня обида тайная. На соседку нашу. Галину. Очень обижаюсь я на неё… Я ей про сына сказала, что пьяный он забор наш сломал мотоциклеткой своей. А она мне крикнула: «Ты вообще молчи, своих-то не нарожала, дескать, смоковница ты неплодная!»

А я и не поняла сначала про смоковницу-то. Потом вот Клава мне прочитала про неё. Каюсь я, батюшка, чего там обижаться-то?! Как есть я смоковница неплодная…

Клавдия бросилась к сестре и заплакала:

-Нюрочка милая, да какая же ты смоковница неплодная?! Да ты же нам, троим, мать и отца заменила! Да ты же вырастила нас троих! А и сейчас всем помогаешь! И моим детям как бабушка! А Миша с Колей за мать тебя почитают! Нюрочка наша, не умирай, а? Не бросай нас, пожалуйста! Ну, пожалуйста!

И ещё долго сидел батюшка в этом маленьком уютном домике, исповедал, потом причастил Нюру. Когда уходил, она, обессиленная, закрыла глаза, и лицо покрыла восковая смертельная бледность.

В коридоре пошептались с Клавой про заочное отпевание, чтоб позвонила, значит, когда отойдёт Анна.

Обратная дорога в памяти почти не задержалась, как-то быстро вернулся отец Савватий всё по той же лежнёвке. Сердце привычно уже ныло, а сырые ноги совсем застыли.

В гору поднимался тяжело, и непонятно было, то ли это сзади доносился гул, то ли в ушах стучало от быстрой ходьбы. И он не сразу обратил внимание на собравшуюся на горе кучку своих прихожан. Они показывали руками туда, откуда он только что пришёл. И батюшка обернулся назад.

А там, где он только что прошёл, всё было совсем другим. Над Чусовой нёсся сильный треск, он всё нарастал, а потом вдруг прогремел мощно, как взрыв.

На реке всё задвигалось, раскололось, льдины полезли друг на друга, а затем хлынула тёмная вода, разметав брёвна лежнёвки. Огромные брёвна летели в разные стороны так легко, будто какой-то великан играл с ними. Как детишки в кубики. «Ледоход», — как-то вяло подумал батюшка.

Люди, собравшиеся на горе, обступили его, наперебой брали благословение, спрашивали, откуда он идёт.

Гулял, природой любовался, – как-то вяло мотнул головой отец Савватий и пошёл в дом. Он внезапно почувствовал сильную слабость. С трудом, непослушными руками снял в прихожей сапоги и пошёл в комнату, оставляя ледяными ногами мокрый след на полу. Нужно было готовиться к вечерней службе.

Неплодная смоковница

Приближалась Пасха, но встретить её отец Савватий не успел. На Страстной неделе ему стало плохо, и его прямо с вечерней службы увезли в больницу с подозрением на инфаркт.

Он, видимо, потерял сознание, потому что помнил всё какими-то урывками. Боль в сердце нарастала и не давала вздохнуть, а воздуху не хватало. Он уже не мог больше терпеть эту острую боль, а она всё росла.

И вдруг боль отпустила, и он почувствовал своё тело лёгким и воздушным. Этой страшной боли больше не было, а он сам летел куда-то. Скорость полёта всё увеличивалась, его затягивало в тоннель, и он летел по этому тоннелю к ослепительному свету всё быстрее и быстрее.

«Я умираю, — подумал батюшка, — или уже умер… И ничего не успел… Покаяться толком не успел. О чадах своих и пастве толком позаботиться не успел… И вот хотел ещё ремонт в храме сделать… Тоже не успел…»

Внезапно скорость замедлилась. Что-то мешало его стремительному полёту. И вот он парил где-то там, близко к этому ослепительному свету. Он всмотрелся. Что не пускает его? Какие-то люди. Он плохо видел их силуэты, а вот лица можно было разглядеть. Это были знакомые лица. Его чада и прихожане. Они что-то говорили ему. И смотрели на него с любовью.

Вот они, его чада, его постриженики. А вот Фёдор, сторож, и та самая прихожанка, Мария, которая чуть не погибла в аварии. И девочка Настя. Вот Клавдия, по щекам текут слёзы. И ещё много других. Некоторые лица только мелькали, другие задерживались.

Дольше всех рядом с ним была старушка, лицо которой казалось очень знакомым. Он никак не мог вспомнить, кто это. Потом вспомнил: Нюра, старшая сестра Клавдии, которая умерла недавно. Или не умерла? Нюра не отходила от него, и губы её настойчиво повторяли одни и те же слова, но он никак не мог их разобрать. И эта её настойчивость и взгляд, полный любви, удерживали его, не отпускали.

Потом он почувствовал, что теряет лёгкость, а ослепительный свет начал отдаляться. Он ощущал нарастающую тяжесть, и внезапно услышал свой собственный стон. И с трудом открыл налившиеся свинцовой тяжестью веки.

-Он жив! Очнулся! — звонкий женский голос. Потом отец Савватий увидел белый потолок и склонившиеся над ним лица. Одним из них было уже знакомое лицо пожилого кардиолога. Потом батюшку долго мучили и теребили, без конца присоединяя и отсоединяя какие-то проводки и прочую технику.

После обследования кардиолог сел рядом с ним, посидел молча, а потом медленно сказал:

-Отец ты наш дорогой! А я думал: всё, потеряли мы тебя. Но ты, отче, меня не перестаёшь удивлять. Вот вчера вечером я видел, что у тебя был тяжёлый инфаркт. А сегодня с утра, по результатам обследования — не было у тебя никакого инфаркта! Понимаешь, чудо какое! Не было! Я тебя смотрел несколько месяцев назад, у тебя сердечко…

-Помню, помню, — не выдержал отец Савватий, — изношенное…

-А вот сейчас оно у тебя каким-то чудом работает как совершенно здоровое… Не знаю, что и думать… Значит, так… Я полагаю, что ты у нас полежишь недельку, понаблюдаем тебя.

-Простите, а можно меня потом понаблюдать, после Пасхи?

В Великую Субботу отец Савватий служил Литургию Василия Великого, и вместо Херувимской пели то, что поётся только раз в году:

«Да молчит всякая плоть человеча, и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет; Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным».

Храм был полон. Из посёлка окружным путём приехал целый автобус его прихожан, сделав крюк в двести километров. Настроение у всех было предпраздничное. Ещё немного…

После службы, когда народ отправился в трапезную, к отцу Савватию подошли две женщины, Клавдия и живая и здоровая сестра её, Нюра. Они присели втроём на скамейку в притворе, и батюшка сказал им, что рад видеть их обеих в храме.

Спросил у Нюры о самочувствии. Оказалось, что после исповеди и причастия она уснула и спала сутки, после чего встала и отправилась хлопотать по дому. Как будто и не собиралась помирать. А Клава сказала:

-Батюшка, мы так испугались за тебя! Так переживали, когда нам сказали, что со службы тебя увезли в больницу. Молились всем посёлком! И мы с Нюрой молились! Нюра спросила у меня, как молиться нужно. А я так расстроена была, что только и вымолвила, вставай, дескать, со мной рядом на колени на коврик, да говори: «Господи, исцели нашего батюшку!» Сама читала акафист Целителю Пантелеймону.

Читала — читала, и не заметила, как тут же на коврике и уснула. Просыпаюсь я, батюшка, светает уже. Смотрю, а Нюра наша так и стоит на коленях. Поклоны бьёт, да изредка что-то бормочет. Я прислушалась, а она, оказывается, повторяет одно и то же: «Господи, исцели нашего батюшку! Пожалуйста, Господи, исцели нашего батюшку!» Всю ночь молилась!

— Чего ты там выдумываешь-то! – с неудовольствием перебила её покрасневшая Нюра, — какую там всю ночь, ты проснулась, ещё и четырёх утра не было! Ещё и ночь-то не кончилась! Какая из меня молитвенница, батюшка, не слушайте её!

У отца Савватия перехватило дыхание. Он откашлялся и, стараясь говорить спокойно и весело, сказал:

-Спаси вас Господи, дорогие мои! Пойдёмте-ка подкрепимся немножко!

А когда они встали, чтобы идти в трапезную, Нюра задержалась и тихонько сказала отцу Савватию:

-Батюшка, я вот тут думала всё. И не знаю, правильно ли я думала… Я вот как думала, не время было той смоковнице-то… Ну, неплодной… А Господь сказал, значит, дал ей силы. Бог – Он ведь всё может, так? И мёртвого воскресить, и по воде аки по суху… А она заупрямилась – дескать, то да сё, дескать, раз не сезон, так я и не обязана… Правильно я поняла, батюшка?

Отец Савватий улыбнулся:

-Да в общем, правильно… Кто слишком рьяно защищает право смокв на «их» время, тот, пожалуй, и в своем ежедневнике не найдет времени для встречи с Богом. Господь зовёт нас, а мы ссылаемся на то, что плодоносить рано, утомительно или просто не хочется. Господь готов сотворить, если надо, чудо, а мы стоим, бесчувственные, как то дерево. Она упрямая была, видно, смоковница та…

-Ага, упёртая…

-Понимаете, Господь где захочет, то побеждается и естества чин. Понимаете, Анна?

-Понимаю, батюшка. Вы только не болейте больше, ладно?

Ревность по Дому Божию

Отец Савватий стоял у окна и смотрел вдаль. А там открывалась чудесная картина. Домик батюшки располагался на высокой горе рядом со старинным храмом Всех Святых. И с горы было видно леса, и поля, и реку Чусовую, довольно широкую в этих местах.

Летом все это зеленело и журчало, было наполнено пением птиц и залито солнцем, теплый луч ласкал и грел, и в монастырском огороде росли, наливались соком овощи, картошка, пахучая зелень. А как красиво было осенью! Какие краски! Золото лесов и рыжая трава, запах осенней листвы, льдинки под ногами… Первый снег, мягко падающий на засыпающую реку…

В общем, края эти были красивы в любое время года. И отец Савватий не уставал любоваться всегда новыми видами и красками расстилающихся внизу пейзажей. Как дивно сотворил все Господь!

А вот творения рук человеческих не всегда бывают прекрасны. Такая мысль уже в который раз пришла в голову батюшке, когда взгляд его остановился на огромном покосившемся чёрном сарае. Стоял этот сарай на самом берегу Чусовой, вдали от всякого жилья, по своей величине больше напоминал ангар для самолёта и казался совершенно лишним и мешающим красоте здешних мест.

Таким страшным и уродливым этот сарай выглядел еще и потому, что отец Савватий хорошо знал его историю. Он видел старинные фотографии этого места. На фотографиях был изображен чудесный храм, построенный еще во времена Строгановых. Храм этот был возведен в честь Рождества Христова с двумя приделами: Казанской иконы Божией Матери и святителя Николая Чудотворца.

В годы репрессий храм закрыли, превратили в библиотеку, затем в клуб. А потом при строительстве ГЭС место, где находился храм, согласно проекту, должно было оказаться в зоне затопления. Под этим предлогом церковь разрушили, оставив в земле лишь фундамент.

Что это был за проект, и почему он оказался неправильным, неизвестно до сих пор. Возможно, он стал лишь предлогом для безбожной власти, чтобы уничтожить прекрасный храм? Но место осталось незатопленным, и фундамент напоминал людям о гибели церкви, в которой молились, крестились, венчались тысячи прихожан.

Видимо, чтобы изгнать воспоминания о храме из памяти жителей поселка, на его месте и построили этот страшный сарай. Какое-то время здесь располагался лесхоз, потом склад. На месте алтаря хранили удобрения, мешки, тюки, ходили люди с сигаретами в руках, а вместо молитвы раздавались ругательства.

Потом же, когда лесхоз прекратил свое существование, заброшенный сарай остался зиять пустыми черными проемами окон. И люди, ждущие на берегу парома, нередко заходили в сарай оправляться.

Как-то, выглянув в окно, отец Савватий увидел, как несколько мужчин в телогрейках, ждущих парома, зашли в сарай, а потом вышли, на ходу поправляя одежду. Сильный гнев охватил батюшку. Целый день он ходил сам не свой. В голове крутились слова: «Ревность по Доме Твоем снедает меня».

И когда отец Савватий неожиданно для себя проговорил эти слова вслух, встревоженные чада спросили, о чем это он. Батюшка, встрепенулся, посмотрел вокруг и ответил:

— Ревность. Ревность по Дому Божьему. Дом Мой домом молитвы наречется… А мы вот ревности не имеем… Попускаем твориться безобразиям и смотрим на эти безобразия безучастно…

Батюшка замолчал. И чада, знавшие, что их любящий духовный отец бывает и строгим, даже суровым, не осмелились переспрашивать, о чем это он говорил.

Вечером после службы отец Савватий закрылся в келье и встал на колени перед образами:

— Господи, просвети мой ум. Я знаю, что не должен безучастно смотреть на то, как оскверняется святое место. Но что я должен сделать? Пойти к властям? Они только посмеются. Снести этот чудовищный сарай? Это сколько же техники надо… И не дадут власти разрешения, точно, не дадут. Скажут, что лесхоз временно не работает, а потом заработает. Или что сарай им нужен для хранения удобрений…

Подскажи, Господи, что должен я сделать! Ибо ревность по доме Твоем снедает меня…

Когда батюшка встал с колен, он был тверд и спокоен. И хорошо знал, что он должен сделать. Дождавшись, когда монастырь уснет, отец Савватий взял солярку, приготовил факелы и вышел из дому. Предстоящее дело казалось простым и не очень сложным. Но когда батюшка оказался за стенами монастыря, он понял, что ошибался. Простым это дело не было.

Отец Савватий отличался сильным и уравновешенным характером, не склонным к экзальтации. Наоборот, за многие годы монашеской жизни он навык к трезвению и всегда критически относился к высказываниям типа: «Я увидел страшную тень, и это, скорей всего, был бес». Да, отец Савватий был человеком не робкого десятка. Но то, что батюшка должен был сделать сейчас, простым точно не было.

Он и раньше знал, что в осквернении храмов замешаны не только люди. Осквернение это проводилось с дьявольской ненавистью. И за плечами безбожников стояли гораздо более могучие и темные силы. Силы, которые руководили этими самыми безбожниками как марионетками.

На высоком уровне духовной борьбы настоящие молитвенники видели эти темные силы воочию. Видели, вступали в поединок и опалялись смрадом ада из их страшных пастей, готовых поглотить все живое, и сдерживаемых только силой Божией благодати.

И отец Савватий почувствовал, что эти силы ада знают о его намерении. Знают и готовы уничтожить, смахнуть с горы как пылинку, разорвать в клочья. Вот только что светил месяц, и вдруг всё заволокло тучами. Стало совсем темно. Поднялся ветер, и ветер это был недобрым. Он рвал из рук солярку и факелы, обдавал ледяным дыханием.

Отец Савватий в нерешительности стоял на горе за воротами монастыря. Может, зайти назад, за спасительную монастырскую ограду? Сердце частило, и появился помысел о том, что если станет плохо, то некому будет помочь. И утром его чада найдут только бездыханное тело своего пастыря. Может, вернуться? Нет, нужно сделать то, ради чего он молился, испрашивая благословения у Господа.

И батюшка стал осторожно спускаться. Вокруг, на горе, было кладбище, и обычные в дневном свете могилы сейчас казались зловещими. Он почувствовал сильный страх, и страх этот был не простым. Он был демоническим и пронизывал все оцепеневшее тело так, что кровь стыла в жилах.

Внезапно за спиной отец Савватий услышал шаги. Его догонял человек, да не один. Да их целая толпа! Шаги перешли в топот, и вот он уже слышал рев яростной толпы, преследующей его и готовой разорвать на части.

Отец Савватий подумал о том, что раньше он только читал о страхованиях, наводимых бесами на подвижников. А теперь он знает, что такое эти страхования на практике. Только какой из него подвижник!

Это Макарий Великий или Антоний Великий могли запрещать бесам… А его-то бесы просто порвут на части! Да, вот сейчас догонят и разорвут! Батюшка почувствовал, как нарастает паника, как хочется бросить все, что в руках, и побежать, куда глаза глядят, отказавшись от своего намерения.

В голове настойчиво пробивалась какая-то мысль. И эта мысль была о молитве. Темная сила помрачает разум, и забываешь о молитве… Отец Савватий начал молиться вслух. Сначала это было трудно, потому что язык не ворочался, скованный демоническим ужасом.

Батюшка вспомнил в молитве святого Трифона Вятского и святителя Стефана Великопермского. Эти святые мужи, бесстрашные воины Христовы, сжигали языческие капища, подвергались бесовским нападениям и угрозам. Стало ощутимо легче.

Он до сих пор шел, не смея обернуться. Но топот за спиной стал тише. Отец Савватий стал молиться уже свободно, во весь голос, призывая покровителей разрушенного храма, святителя Николая, и грозу для бесов — Владычицу нашу, Пресвятую Богородицу.

Топот почти стих. Но отец Савватий явственно слышал, как его продолжали преследовать — крадучись, ползком, по-змеиному, огибая дорогу по обочинам.

Отец Савватий подошел к берегу темневшей Чусовой, зашел в сарай. В сарае ужас чуть не охватил его с прежней силой. Пахло гнилью и чем-то неживым. И те, кто преследовал его крадучись, — они тоже были здесь. И они были в ярости.

Батюшка, не переставая молиться, облил все помещения сарая соляркой. Вышел наружу, и, поджигая один факел за другим, стал забрасывать их в чернеющие окна сарая. Раздавалось какое-то змеиное шипение, но огня все не было.

Долго пытался отец Савватий разжечь огонь, но ничего не получалось. И в том, как не желали разгораться факелы, облитые соляркой, тоже было видно демоническое сопротивление. Батюшка забросил внутрь последние факелы. Прочитал молитву. Огня не было.

И тогда он пошел назад, в монастырь, чувствуя за спиной волну ярости и злобы. Когда вошел в монастырские ворота, напряжение спало. И в келью батюшка вернулся уже только с воспоминаниями о пережитом ужасе.

Он посмотрел из окна на сарай, который остался целым и невредимым после всех его попыток поджога. Ну что ж, доживём до следующей ночи… Уже светало. Было около четырех утра. Батюшка помолился и прилег на часок: скоро нужно было вставать на службу.

Когда проснулся, услышал громкие голоса своих чад. Выглянул в окно: собравшиеся у монастырских ворот люди смотрели вниз с горы и громко обсуждали что-то. Проследив направление их взглядов, отец Савватий увидел огромный пожар. Сарай горел как факел, и черный дым развевался над полем.

Фото: rostismi, photosight.ru

Когда на следующий день батюшка с чадами спустились к месту пожара, то с удивлением обнаружили, что огонь уничтожил только сарай, а стоящие рядом тоненькие деревца и даже сухостой, полынь, что доходила до пояса, остались живыми и неповрежденными.

Весной батюшка нанял бульдозер, который очистил гарь. И на месте храма монастырь воздвиг трехметровый крест на постаменте, огражденный цепями, с памятной табличкой. И сейчас, люди, которые ждут парома, подходят к кресту, многие молятся и вспоминают о том, что когда-то здесь была прекрасная церковь. Дом Божий.

Текст книги «Афонские рассказы»

Станислав Сенькин
Афонские рассказы

Украденные мощи

От автора

Все представленные ниже рассказы объединены одной темой. Этой темой является Святая гора Афон. Когда православный человек вспоминает Святую гору, его сердце переполняется благоговейными эмоциями. Каждый хоть один раз мечтает совершить паломничество на Святую гору и увезти оттуда вместе с привычными сувенирами часть неповторимой афонской духовности.

Могу вас уверить, для русского человека Афон еще важнее, чем даже для грека. Если для греческого народа он часть их истории и культуры, то для русского, может быть, еще и по причине его отдаленности от нашей родины, Афон символизирует некое «второе небо», священное пространство, где обитают святые. Этот идеал дает православным людям уверенность, что земля еще держится, раз Афон еще не ушел под воду. И в этом не только духовное, но и социальное значение Святой горы.

Мне бы не хотелось разочаровывать читателя своим восприятием Афона, я не буду говорить о созерцательности святых и о многих духовных вещах. В общем-то, сам я не духовный человек. Кому-то мои рассказы могут показаться приземленными, но для меня принципиально важна та идея, что Афон – это место обитания не только святых, но и многих других людей, чьи, может быть, грубые недостатки не позволяют увидеть великое богатство их духа.

Если мы описываем лишь святых Афона, мы делаем его портрет неполным. Каждый монах, даже пусть и нерадивый, каждый паломник, вступающий на святую землю, становится частью этой святой земли. Она занимает уголок в его сердце, а его имя навсегда записывается где-то на невидимых хартиях святогорской истории.

Для меня Афон является некоей законченной полнотой, и все его несовершенства загадочным образом влекут все целое к гармонии. Поэтому я не хотел ретушировать Святую гору, как старую красавицу, нанося грим на участки поврежденной кожи. Это было бы неправильно – выставлять Святую гору перед вами, как пожилую леди перед судьями, которые скрупулезно разглядывали бы, сохранилась ли в ней часть той духовной красоты, что вдохновляла на подвиги многих монахов других поколений.

С другой стороны, мне не хотелось бы, в угоду времени, обнажать все неприглядные детали, которые, если их умело подать, могут вызвать отвращение.

Основной моей целью было донести ту правдивую динамику афонской жизни, которая со временем превращается в историю, а история уже налагает свой отпечаток на отвердевшее прошлое.

Сам Афон ни в коем случае не стыдится своей истории, потому что он ни в чем не нуждается – ни в одобрении людском, ни в порицании. Как настоящий монах, он не зависит от мнений всего мира. Вот только мы сами нуждаемся в нем. Нуждаемся в его молитве, в том, чтобы он вообще был на нашей грешной земле.

Мой Афон – это сообщество святых, праведников, нерадивых монахов, паломников, рабочих, праздношатающихся верхоглядов и ищущих истину, добровольных нищих и даже воров и преступников. Все они составляют некое сообщество, в котором Дух Святой управляет все к общему благу.

Молюсь Матери Божьей и прошу Ее, чтобы все написанное послужило на благо как читателям, так и автору.

Тяжелый характер

– Если бы люди на большой земле знали, как труден и скорбен путь афонского монаха, никто бы тогда не шел подвизаться, но если бы все, хотя бы на минуту, ощутили блаженство, ожидающее воинов Христовых после смерти, наверное, не осталось бы на земле людей, которые не захотели бы стать монахами. – Григорий всегда повторял про себя это изречение одного великого старца, когда наступала пора искушений. А искушения приходили довольно-таки часто. Он принял монашество сравнительно недавно – два года назад, был еще молод и обладал достаточно жестким и весьма неприятным для окружающих характером. Григорий родился в Афинах и был единственным ребенком своих богатых родителей, которые в свое время избаловали его донельзя. Сейчас это все выходило ему боком.

Отцы чувствовали железное сердце Григория и старались смягчить его всевозможными колкостями, причиняя молодому монаху при этом огромные душевные мучения. Почти с завистью глядел он на тех послушников, которые были кроткими в общении и смирялись под игом послушания. Для Григория же любое слово, сказанное повелительным тоном, превращалось в бич, которым его загоняли, как какого-то паршивого мула в стойло.

– Отец! Живо пойди и отнеси эту муку на склад! – Пожилой монах Гервасий был в монастыре келарем уже пятнадцать лет, и Григорий, по постановлению собора старцев, находился этот год у него в послушании. Раз в две недели они вместе ездили в Салоники за продуктами, при этом часто ссорясь, как и сейчас.

– Отец Гервасий, можно говорить со мной немного повежливей, я уже знаю, что эту муку нужно на склад. Необязательно говорить со мною в таком тоне.

Когда Григорий начинал выстраивать свою психологическую оборону, старый монах обычно замолкал – такова была его стратегия. Но уже через пять минут, когда конфликт казался исчерпанным, Гервасий снова принимал привычный стиль общения, и Григорию оставалось только смиряться.

– Ты что, не видишь, как ты просыпал крупу?! Возьми веник и аккуратно замети ее – бережливость одна из главных добродетелей монаха. – Старый монах указал на горстку гречки, лежащей на дне салона микроавтобуса, новенького «Мерседеса», на котором они справляли свое послушание. – Вон там, рядом с ящиком помидоров. – Он театрально покачал головой. – Эх ты! Сколько тебя можно учить?

– Да где там что просыпалось, отец?! Это всего лишь шелуха из мешка – буду мыть машину, тогда и вымету отсюда всю грязь.

– Я тебе сказал, выполняй послушание – выметай ее сейчас же и не вздумай выбрасывать эту гречку в мусорный бак, а засыпь ее обратно в мешок. Когда ты научишься жить по-монашески?! Монах должен быть бережливым.

– Да хватит меня уже смирять, отец! – Григорию казалось крайне унизительным выполнять, как ему казалось, нелепые приказания старого монаха. – Тебе ведь не столько важна эта гречка, сколько ты хочешь поддеть меня. Но если, как вы говорите, я такой гордый, зачем вы, зная все это, продолжаете мучить меня своими нападками!

– Ой-ой, сколько пререканий на одно маленькое замечание. Иди отдыхай, Григорий! Я сам все сделаю. Иди с Богом. – Гервасий попытался улыбнуться и пошел на кухню за веником.

«Опять я оказываюсь в дураках, а Гервасий чуть ли не святой! Если бы он ничего не говорил мне, было бы все нормально. А сейчас у меня нет душевного мира, теперь весь день стану об этой стычке думать и переживать. Уж лучше уйду в пустыню, буду жить один». – Григорий пошел в свою келью и, присев на кровать, достал свои четки и начал усердно молиться. Но молитва почему-то не шла. – «А как же другие все переносят?» – Григорий даже не представлял себе, как эти святые мужи из патериков выносили сильнейшие оскорбления и унижения с улыбкой на лице, да еще и молились со слезами за своих обидчиков. Возможно ли это? Объемистые книги патериков и житий святых значили для него одну из двух вещей: либо он сам настолько слаб, что не может повторить и сотой доли того, что переживали эти великие отцы, либо их жизнеописатели несколько преувеличивали.

Молодой неопытный монах решил обратиться по этому вопросу к духовнику обители – почтенному старцу Евфимию, поделиться своими сомнениями и получить взамен вразумление и добрый совет.

После окончания вечерни он договорился с ним о беседе и, выстраивая в уме предстоящий диалог, пошел на трапезу…

– Что ты хотел спросить у меня? – Отец Евфимий был очень добрым, благообразным и рассудительным монахом. Его любили все, и слово его редко кто осмеливался нарушить. Сейчас они, после повечерия, стояли на левом клиросе в соседних стасидиях и беседовали.

– Я не могу понять, почему Господь призвал меня в монахи? Как ни стараюсь я смирить себя, ничего у меня не выходит. Даже на маленькие замечания я реагирую нетерпеливо, а иногда даже и злобно. С таким характером, как у меня, можно жить только в пустыне, подобно дикому зверю. Пусть я никого не трогаю, и меня пусть никто не трогает. А иначе, отче, я больше не могу – сердце мое изнемогает от постоянных обид. Я понимаю, что это неправильно, но ничего не могу с этим поделать.

Отец Евфимий подумал немного и размеренно, как бы вкрадчиво, начал свое вразумление:

– Ты понимаешь, какое дело, Григорий, смирение и кротость – добродетели разного порядка. Кротким может быть не каждый. И даже, я тебе скажу, далеко не каждый. А вот смириться под силу всякому человеку.

– Да, но ведь смирение – это именно кроткое перенесение обид без какой-нибудь потери душевного мира. А я и обид не переношу, и душевный мир теряю. Какое же тут смирение!

Отец Евфимий продолжил:

– То смирение, о котором ты говоришь, – это дар Божий и признак святости. Человеческими силами такое смирение не стяжать. Мы можем только своими делами показать Богу свое произволение и желание прийти в такое состояние, а уж только от Него зависит, кому раздавать Свои благодатные дары. Но, помимо смирения-дара, есть еще и смирение-делание, когда мы принижаем себя как в собственных глазах, так и в глазах других людей. И даже если ты, Григорий, не можешь смириться с нудными поучениями отца Гервасия, ты можешь, по крайней мере, смириться с тем, что ты никак не можешь с ними смириться.

– Я не силен в таких вещах, отче. – Григорий стал жалобно просить духовника благословить его на пустынножительство. – Там мне будет спокойней – исихия 1
Этико-аскетическое учение о пути человека к единению с Богом через очищение сердца слезами и через сосредоточение сознания в себе самом; для этого была разработана система приёмов психофизического самоконтроля, практика молитвы Иисусовой.
. Буду плести четки и есть свой скудный хлеб, молясь Христу в глубокой тишине.

– Понимаешь, какое дело, – отец Евфимий всегда пребывал в каком-то покое, в другом состоянии духа Григорий пока его не видел, – то, что ты осознал свою неспособность к послушанию, – это признак смирения. Но твое стремление в пустыню есть признак уже демонической гордости. Ты хочешь убежать сам от себя, от своей неспособности смиряться.

– От боли!

– Да, и от боли тоже. – Духовник вдруг стал говорить еще более вкрадчиво: – Григорий, я хочу открыть тебе одну тайну, но ты должен пообещать, что никто об этом не узнает.

Заинтригованный монах сразу согласился:

– Конечно, отче, я буду нем, как могила.

– Так вот, слушай. Недавно мне было от Господа откровение о самых смиренных людях Афонской горы. Увиденное так поразило меня, что я вначале даже усомнился в божественном источнике этого откровения. Но затем все стало на свои места. – Отец Евфимий вдруг задумался, словно что-то вспоминая. – Так вот, на вершине этой святой пирамиды стоит отец Богдан – македонец, который живет в Кавсокаливии, в келье великомученика Димитрия Солунского. Я давно его знаю, Григорий, он плетет четки, зарабатывая этим на жизнь. Мне бы хотелось, чтобы ты немного поучился у него настоящему смирению, поэтому я отправлю тебя к нему с одним личным поручением.

– Здорово! – Григорий полностью отошел от своих скорбей и уже представлял себе встречу с самым смиренным афонским подвижником, а может быть, одним из самых смиренных людей мира. Великая благодать!

Духовник вытащил из кармана рясы сто евро и медленно передал деньги Григорию:

– Завтра бери благословение у игумена и поезжай в Кавсокаливию. Скажи отцу Богдану, что я хочу купить у него четверо четок. Теперь иди в келью, уже поздно, – он опять задержал его на мгновенье, взяв за рукав. – Правило-то выполняешь?

– Конечно, все так, как вы мне и назначили: семь четок с поклонами.

– Ну, хорошо, иди, дорогой.

– Благословите, отец! – И Григорий радостно пошел в свою келью, думая о завтрашнем дне.

На следующее утро молодой греческий монах – обладатель скверного характера, получив благословение игумена, сел на паром и отправился в скит Кавсокаливию учиться смирению. Паром плыл вдоль святого полуострова, и монах наслаждался прекрасным видом афонских монастырей и скитов, окруженных зеленой растительностью. Кавсокаливия была последней остановкой, и плыть нужно было еще долго. Григорий заметил одного знакомого сиромаху 2
Сиромашество – особый вид афонского монашества. Представители его не имеют никакого жилища, ночуют часто под открытым небо, питаются сухарями, которые раздают в монастырях для подобных бедняков.
– русского монаха, уже целый год ходящего по горе от монастыря к монастырю.

– О! Здравствуй, Николай, как твои дела?

– Очень хорошо, как у тебя? – Николай плохо говорил по-гречески и знал только самые простые фразы.

– Да нормально. Ты сейчас куда?

– В Григориат. А ты куда? – Они говорили громко, перекрывая шум ревущего мотора.

– Я в Кавсокаливию к отцу Богдану, знаешь такого?

Николай, похоже, удивился:

– Да кто ж не знает этого злого монаха?

– Злого?! – Григорий подумал о том, как велика зависть диавола. Самого смиренного человека Афона какой-то русский проходимец зовет злодеем. – Молчи уж лучше, Николай, ты уже и сам, как я гляжу, обозлился. Езжай-ка лучше обратно в свою Россию. Что вы все рветесь сюда, как будто у вас там Бога нет?!

Николай, обидевшись, наспех попрощался с ним и отошел в другую сторону парома, а Григорий, уже укорявший себя за вспыльчивость, погрузился в молитву…

Наконец, паром подошел к последней пристани. Седовласые старцы с мулами, нагруженными всевозможными тюками, молодые послушники с торбами, рабочие и восторженные паломники – все смешались на выходе с катера в одну разнородную толпу. Григорий спросил у одного вежливого схимника, у которого был на удивление спокойный навьюченный мул, где тут в скиту находится келья великомученика Димитрия. Получив исчерпывающий детальный ответ, он улыбнулся, поняв, что отец Богдан достаточно известный монах, а может быть, и почитаемый старец, – странно, что раньше он ничего о нем не слышал. Поблагодарив схимника и сжав покрепче посох, Григорий стал подниматься по древним каменным ступенькам.

Без труда найдя эту келью, Григорий постоял немного, собираясь с духом, и постучал в дверь с непременной молитвой: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» Никто к двери не подходил, и Григорий повторил свою попытку:

– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. – Он, наконец, услышал шаркающие шаги.

– Кого там лукавый опять принес?! Чего надо?!

Григорий подумал, что таким образом старец скрывает свои добродетели от мира, от таких праздношатающихся верхоглядов, как Николай. Конечно, мир отвечает ему завистью, ненавистью и презрением.

– Я из Ксенофонта, монах Григорий. Приехал по поручению отца Евфимия.

– Евфимия? Что этому старику от меня надо? – Отец Богдан слегка переждал изумленное молчание, словно молния, разорвав стереотип собеседника новым выпадом: – Чего ты теперь заткнулся?! Я тебя спрашиваю, сынок, что этому старику от меня надо?!

Григорий понял, что так отец Богдан его проверяет на смирение, и решил терпеть все до конца.

– Он хотел бы приобрести у вас несколько четок, отче!

В ответ наступила короткая пауза. «Перед бурей», – подумал Григорий.

– Четок? Ну ладно, сейчас, подожди. – Старец, то и дело разражаясь проклятьями в адрес замка, открыл скрипучие двери. – Заходи быстрей, у меня мало времени.

Григорий посмотрел в лицо отца Богдана: оно было красным, с маленькими злыми глазками, большая нечесаная седая борода окаймляла подбородок, грязные грубые кисти рук теребили сальный подрясник.

– Чего уставился, олух?! – Старец резким взмахом связки ключей указал на стол с низенькой скамейкой. – Сядь туда! Лукума у меня нет, если хочешь жрать, вынесу тебе пряники. Ты хочешь жрать?

– Нет-нет, отче, я не голоден.

– Отлично! Воду можешь набрать вон в том кранике, стакан рядом, сиди тихо, молись, а я пока вынесу товар. – Старец зашел в келью и долго шумел, недовольно ругая дьявола, отца Евфимия и его самого весьма сочными выражениями, которые Григорий слышал в Афинах от уличной шпаны уже так давно, что и позабыл, как они звучат. Через десять минут старец, ежесекундно чертыхаясь, вышел, держа в руках связку четок разных цветов и длины. Он бросил эту горсть на стол и грубо спросил:

– Сколько хотел заказать старик Евфимий?

– Четверо четок.

– Так мало? Стоило ли посылать тебя из-за ерунды в такую даль? Мой тебе совет, малец, держись подальше от этих духовников – от них одна беда. Когда я был молодым послушником, гораздо моложе, чем ты теперь, то есть четырнадцати лет от роду, один известный святогорский духовник прилюдно возмутился, что такие молодые безусые юноши, как я, спокойно разгуливают по горе, соблазняя монахов. Не выдержав оскорбления, я вцепился ему в бороду и вырвал густой клок волос. – Старец при воспоминании об этом инциденте воспламенился гневом; казалось, что краснота его лица перейдет сейчас на бороду и она загорится. – За это меня чуть не упрятали за решетку и удалили с горы, но я вновь пробрался сюда тайно и жил в ущельях и пещерах шесть лет. Как дикий зверь, я выходил ночью на промысел, воруя еду и одежду… Никто не хотел меня принимать в монастырь, потому как на третий день, максимум через неделю, я устраивал в обители жестокую драку. Полицейские так зауважали меня, брат, что при встрече до сих пор отдают честь. Но, как ты уже успел понять, меня, старика, никто не любит. Послушники у меня держатся самое большее два часа. – Отец Богдан немножко расстроился. – Но мне они и не нужны, эти послушники-лентяи, все бы им есть и спать. Смирения у них – ноль, потом только ходят и порочат меня по всему Афону. – Отшельник махнул рукой и смачно выругался. – Сколько раз лаврские старцы хотели выгнать меня отсюда, с горы, с этой кельи, если бы ты знал! А какие подлости вытворял прежний дикей 3
Выборный начальник скита.
! О! Тем не менее я на Афоне вот уже шестьдесят лет, малец. – Старец казался гордым, оттого что он все еще живет здесь и, несмотря на преклонный возраст, сам ухаживает за собой. – Ну, ладно, заболтался я с тобой, давай деньги, получай товар и уматывай отсюда, мне пора молиться Богу.

Григорий вытащил сто евро и принялся выбирать из предложенной ему разноцветной кучи четверо четок для отца Евфимия; он уже почти выбрал самые красивые, когда услышал дикий вопль разгневанного старца:

– А! Подонок! Ты думаешь, что я стар и меня можно так легко обмануть?!

– В чем дело, отец Богдан? У меня и в мыслях не было вас обманывать. – Молодой монах уже спрятал свой скверный характер в самую глубину своего сердца, испугавшись дикого гнева старца, способного, по всей видимости, даже дать волю рукам.

– Евфимий хорошо знает, что мои четки стоят сорок евро! Где еще шестьдесят? Решил, видно, припрятать себе! Ну, смотри, я тебя проучу. – Старец занес над монахом свой буковый посох так решительно, что Григорий подумал, что он расколет его голову, как орех.

Вспомнив, что у него как раз была заначка в шестьдесят евро, на которую он хотел купить компакт-диски с песнопениями в исполнении хора Ватопедского монастыря, Григорий взмолился:

– Отче, наверное, я все перепутал, деньги здесь, в кармане… – Он вытащил несколько мятых купюр, которые старец вырвал из его рук и, смяв, бросил на землю.

– Поздно, брат! Не выкручивайся теперь, как змей, надеясь уйти от справедливой расплаты. Возмездие ворам – мой посох! – Старец замахнулся своей дубиной, и Григорий почти распрощался с жизнью.

– Не бейте меня, отче! Я больше не буду воровать.

– Я тебе не верю!

– Обещаю, Богом клянусь!

– Ах! Ты еще, как я погляжу, любитель произносить имя Божие всуе. Так получай же, подлец, – и старец обрушил на привыкшую к поклонам монашескую спину свой тяжелый посох…

После экзекуции Григорий, охая, забрал четки и быстро направился к выходу:

– Спасибо вам, отче, за науку.

– Не язви, а то опять схлопочешь. А Евфимию передай, чтобы никого больше ко мне не присылал, я уже, кажется, говорил ему об этом. А то мне придется лично прийти к нему и все объяснить. – Старец стал руками подталкивать Григория к дверям. – Давай-давай! Не пытайся меня разжалобить, не на того напал.

– А что, я уже не первый, кого посылает отец Евфимий? – задал тот свой последний вопрос.

– За последние десять лет ты уже, кажется, шестой. – Отец Богдан уже закрывал дверь. – Да, и еще! Если ты когда-нибудь увидишь меня на пароме, в Карьесе или Дафни, не вздумай ко мне подходить, здороваться или брать благословение – проучу так, что будешь вечным посмешищем. Все, проваливай!

Григорий, кряхтя от боли, пошел в скитскую гостеприимницу. Архондаричный 4
Ответственный за монастырскую гостиницу.
ласково принял его, угостил обедом и спросил:

– Что, был у старика Богдана?

– Да, а как вы узнали? – Проученный монах с удивлением посмотрел на архондаричного.

– Это достаточно легко, отец. Не переживай, я все прекрасно понимаю. Сколько лет мы хотим приструнить этого бесчинника. Прежний дикей чуть не добился своей цели, но игумен лавры сказал – пусть уже этот злобный старик доживает век в своей келье, и благословил его причащаться в нашем Кафоликоне. Так что мы терпим его каждое воскресенье, можешь себе представить?

На следующий день Григорий сел на паром и поехал в монастырь. Прибыв в родные стены, он сразу пошел к духовнику за объяснениями.

Отец Евфимий отдыхал в своей келье, когда он пришел к нему. Услышав молитву, духовник открыл свою дверь и неожиданно сделал перед Григорием земной поклон. Монаху стало неловко, и он подивился как мудрости, так и смирению монастырского духовника. Затем старец пригласил его войти:

– Григорий, прости меня…

– Нет-нет, отче, это был для меня хороший урок. Я только хочу вашего разъяснения. – Взяв иерейское благословение и передав ему купленные четки, он замер в ожидании ответа.

Духовник протянул Григорию синюю бумажку в двадцать евро и отдал одни из четок отца Богдана:

– Возьми эти чудесные четки, отец. И когда будешь по ним молиться, помни, что отец Богдан уже шестьдесят лет живет и мирится со своим жутким характером. Несмотря ни на что он живет на Афоне и молится Богу. А ты, имея уж куда более покладистый характер, через два года приходишь в уныние. Имей ты хоть сотую часть смирения отца Богдана, ты бы терпел собственные недостатки так же легко, словно бы они были чужими. Так что, дерзай.

Григорий опустил голову, теперь ему стал ясен смысл урока.

Афонские истории отца Савватия

Далёкий Афон – я никогда не увижу тебя: твоих таинственных гор и строгих монастырей, уединённых келий и калив, каменистых тропинок Карули и вершин Катунакии, не спущусь к синим волнам Эгейского моря, не проснусь от звука деревянной колотушки в паломнической гостинице – архондарике. Это особенное место – здесь люди не рождаются, они здесь живут, молятся и умирают, чтобы войти в Царство Небесное. Живут хоть и в теле, но монашеской – равноангельской жизнью. И сам Афон гораздо ближе к небесам, чем к земле.

Монашеская республика Афон недоступна для женщин. Но я могу услышать истории об Афоне своего первого духовного наставника – игумена Савватия.

Закончилась трапеза в монастыре, прочитаны благодарственные молитвы. Сёстры снова присели и ждут, затаив дыхание. Отец Савватий внимательно оглядывает духовных чад:

– Ну, что ж – спрашивайте…

Выслушивает многочисленные вопросы и отвечает на них, а потом просто рассказывает:

– На Афоне, как вы знаете, я был семь раз, жил и трудился там каждый раз в течение нескольких недель. Что такое Афон для меня? Трудно ответить односложно… Афон – это духовная школа, школа жёсткая… Долго жить бы там я не смог: это не моя мера подвига. Немощен духовно… Жить на Афоне – это вообще подвиг. Афон – не курорт, Афон – духовная лечебница.

Там всё становится на свои места. Получаешь такую духовную встряску! Человек теряет свою напыщенность и чувствует себя странником Божиим. Афон человека отрезвляет, и ты понимаешь, как ты должен жить, и что ты должен делать.

Отец Савватий улыбается:

– Раньше, когда был духовным младенцем, ездил в обычные монастыри, по святым местам… Теперь же подрос немного – двадцать пять лет рукоположения в священники – в первый класс духовной школы пошёл… От манной каши устал, ищу твёрдую пищу. А на Афоне как раз твёрдую пищу едят…

Келья подвижника на Карулях

Кому полезно побывать на Афоне? Священникам и монахам в первую очередь… Получить духовную зарядку для пастырской деятельности. Ну, и мирянам полезно… Кому Божия Матерь открывает дорогу, тому и полезно…Если не будет воли Пресвятой Богородицы, то и президент не сможет прилететь.

А какой-нибудь простой сельский батюшка, у которого в бороде, может, солома, от того, что трудится целый день напролёт, и сено ещё своей коровке успевает накосить, так вот, этот самый сельский батюшка в старенькой рясе помолится Царице Небесной: «Пресвятая Богородица, помоги мне попасть на Афон!» Смотришь – а он через месяц на Афоне!

Поэтому, когда меня спрашивают, что нужно сделать, чтобы попасть на Афон, я отвечаю: «Молиться Пресвятой Богородице».

Первая ночь на Афоне

Первый раз я оказался на Афоне в 2000 году. А меня тогда как-то смущала мысль, что я духовник и строитель женского монастыря. Хоть и построен был монастырь по благословению моего духовного отца, архимандрита Иоанна Крестьянкина, хоть и предсказал его основание старец протоиерей Николай Рагозин, всё же мучили меня помыслы: «Что я здесь, на Митейной Горе, делаю? Моё ли это место? Может, бросить всё: монастырь этот женский, сестёр, всех этих бабушек – и уехать на Афон? Подвизаться там… Или просто в мужской монастырь уйти?»

Афонская ночная служба. Фото: Тревор Дав / National Geographic

И вот – первая ночь на Афоне… Стою на службе. Три часа ночи. Вечером не удалось вздремнуть, больше суток без сна… Электричества в храме нет, горят свечи, идёт молитва. Душно, у меня голова закружилась, вышел в притвор, сел на скамеечку. Там было посвежее, с улицы тянуло прохладой, а звуки службы хорошо доносились из храма. Закрыл глаза и стал молиться.

Вдруг – слышу: шаркает ногами старенький схимонах, согбенный весь. Подошёл ближе, сел в углу притвора на каменное седалище, лица не видно, только борода белая и лик светлый – прямо в темноте светится. Перекрестился и негромко спрашивает:

– Ты кто?

– Иеромонах, – отвечаю.

– Где служишь и сколько?

– В женском монастыре, тринадцать лет.

Спрашивал он так властно, как власть имеющий. И у меня сбилось дыхание, я понял, что в эту первую ночь на Афоне, я услышу то, о чём молился долго перед поездкой: чтобы Господь и Пречистая открыли мне волю Свою о моём дальнейшем пути.

А схимник сказал, так, как будто знал о моих смущающих помыслах, о том, что хочу я уйти из женского монастыря. Сказал кратко и предельно просто:

– Вот, где живёшь – там и живи. Никуда не уходи. Там и умереть должен. Донесёшь свой крест – и спасёшься.

Молча встал и ушёл медленно, по-старчески шаркая ногами. А я сидел и думал, что ведь я ни о чём не вопрошал его, не пытался начать беседу. Вот так в первый день моего пребывания на Афоне Господь явил мне Свою волю.

Афонские старцы

Отец Филарет Карульский

Да… Там, на Афоне, такие старцы подвизаются… О некоторых и не знает ни одна живая душа… В кондаке службы афонским святым о подвижниках Святой Горы говорится: «Показавшие в ней житие ангельское»…

Мне рассказывали, как в семидесятые годы группа наших русских священников приехала на Афон. Остановились в Свято-Пантелеимоновом монастыре. Пошли погулять по окрестностям, наткнулись на брошенный скит. Решили на следующий день послужить там Литургию, спросили у афонской братии про этот скит, получили ответ, что давно там никто не живёт и не служит.

И вот начали Литургию, и во время службы видят: ползёт в храм древний-древний старичок-монах. Такой старенький, что ходить давно не может, только ползком кое-как передвигается. Про него даже самые старые монахи Свято-Пантелеимонова монастыря не знали. Видимо, был он из тех, ещё дореволюционных монахов. Приполз и говорит еле слышно:

– Божия Матерь меня не обманула: обещала, что перед смертью я причащусь.

Причастили его, и он умер прямо в храме. Как он жил? Чем питался? Причастился – и ушёл к Богу и Пресвятой Богородице, Которым молился всю жизнь.

Пешком по Афону

После первой поездки на Афон и встречи с афонским старцем смущающие меня помыслы перейти в другой монастырь или вообще уехать на Афон – отошли. Прошло несколько лет… Какое-то время у нас в монастыре было спокойно. Но вообще в монашеской жизни полного покоя никогда не бывает. Если правильно подвизаться, вести духовную брань, то скорби и искушения – неотъемлемые спутники этой брани.

Началась и у нас череда тяжёлых искушений, внутренних и внешних. Главное оружие в духовной битве – молитва. Мы, конечно, молились всем монастырём. Но, видимо, наших слабых молитвенных сил было недостаточно, и нам требовалась духовная помощь и поддержка. И меня благословили помолиться у афонских святынь – там, где небо ближе к земле, где идёт непрерывная молитва за весь мир.

Раньше люди, вознося свои молитвы к Богу, давали какой-то обет: посетить святые места, какой-нибудь известный монастырь. Шли зачастую пешком, так, чтобы принести Господу свои труды. Мне тоже хотелось к своим молитвам о родном монастыре приложить какой-то труд, какую-то жертву. И когда я попросил благословения на такой труд, меня благословили с молитвой пройти пешком по Афону и в каждом монастыре, прикладываясь к его святыням, молиться и просить о помощи.

Страшные Карули

Карули

И вот, когда я шёл пешком по Афону, то побывал и на Карулях.

Февраль. Дома, на Урале, снега лежат, вьюга метёт, а здесь, на Афоне, восемнадцать градусов тепла, сажают картошку и лук…

«Карули» – катушка, подъёмное устройство, с помощью которого монахи-отшельники, не спускаясь со скалы, могли выменять у проплывавших мимо рыбаков продукты: рыбу, сухари, оливки в обмен на своё рукоделье. Карули, или Каруля, находятся в самой южной части Афонского полуострова недалеко от Катунакий.

Карули – это неприступные скалы, узкие тропки, пустые кельи, бывшие когда-то пристанищем монахов-отшельников. В скалах – гнёзда ласточек, и домики отшельников, пристроенные к этим скалам, похожи на гнёзда птиц. Есть Внешние Карули и Внутренние, или Страшные, названные так, потому что кельи монахов – прямо в скалах, подниматься туда и вообще передвигаться, держась за цепи и проволоку, – опасно и просто страшно.

Паром из Дафни достиг конечной остановки на Карулях, и я вышел один на бетонную пристань – арсану. Тропинка от пристани каменными ступенями поднималась в горы, и, поднявшись, я обнаружил остатки маленького храма – параклиса и сгоревшей кельи жившего здесь знаменитого карулиота-схиархимандрита Стефана Сербского. Рядом была и пещера, в которой, как я знал, когда-то подвизался архимандрит Софроний Сахаров, чадо афонского старца Силуана.

Недалеко от сгоревшей кельи жили русские: иеромонах отец Илья и инок. Мы познакомились. Они жили здесь два года и ещё успели застать в живых отца Стефана. Я читал о нём раньше, а теперь вот услышал о нём от людей, которые знали его лично.

Отец Стефан

Схиархимандрит Стефан Карульский

Серб по происхождению, во время второй мировой войны он был антифашистом и участвовал в Сопротивлении. Рассказывал, как его вместе с другими бойцами Сопротивления арестовали и повели на расстрел. Отец Стефан дал обет Божией Матери, если останется в живых – уйдёт монахом на Афон. Когда стали стрелять, его будто подтолкнуло, и он побежал. Чувствовал, как пули обжигают спину, руки, щёку, не причиняя ему вреда. И немцы за ним не погнались, что тоже было чудом.

После войны принял постриг на Афоне и подвизался здесь без малого пятьдесят лет. Знал несколько иностранных языков, писал духовные статьи, наставления. Отец Илья видел, как старец трудился на террасе, и белоснежные голуби слетались и садились ему на плечи, а когда он заканчивал писать, голуби улетали.

Как-то к отцу Илье приехал друг из России, и он повёл его к отцу Стефану благословиться. У почти восьмидесятилетнего старца – глаза голубые, как небо, он много лет не мылся по обычаю афонских монахов, при этом никакого запаха не было. Он мало ел, предпочитал сухоядение: в карманах всегда была сухая вермишель, которую ел сам и кормил ею птиц.

На Благовещенье спускал со скалы в море сеточку и просил: «Божья Матерь, пошли мне рыбки». Тут же вытаскивал, и в сети всегда была рыба.

Когда ремонтировал свою обветшавшую келью, друг привозил ему стройматериалы. У этого друга была дочка лет пяти, Деспина. И вот, когда старец нуждался в помощи друга, он выходил к морю и громко просил: «Деспина, скажи папе, чтобы он ко мне приехал, он мне нужен!» И девочка бежала к отцу: «Папа, тебя отец Стефан зовёт». Почему он не обращался с этой просьбой непосредственно к другу? Может, ребёнок по своей чистоте мог услышать духовный призыв лучше, кто знает… И вот, когда друг приезжал, то спрашивал: «Отец Стефан, ты меня действительно звал?» И старец отвечал: «Да, я просил Деспину передать тебе, что я тебя жду».

Последнее время он немного юродствовал, прикрывая юродством свои духовные дары. Если приходили русские, отец Стефан пел «Подмосковные вечера». И вот когда они пришли, он спел им песню, а потом поставил на огонь чайник, чтобы угостить чаем. Друг отца Ильи смотрел на отшельника недоверчиво: какой-то старичок, песни распевает – и это и есть старец-молитвенник?!

А чайник был старый, закопчённый, без ручки, только рожок. И вот когда вода в чайнике закипела, то отец Стефан взял его за бока обеими руками прямо с огня и стал разливать в кружки чай. Оба гостя смотрели на это с ужасом: чайник был раскалённым. А старец спокойно разлил чай и не получил при этом никакого ожога.

Отец Илья рассказал, что, когда Америка бомбила Сербию, старец горячо молился и вносил свой духовный вклад в защиту родины через молитву. И скорбь так передавалась ему, что он испытывал сильнейшие духовные страдания. В это время и сгорела его келья. Были ли на это духовные причины? Мы можем только догадываться об этом. А когда он переселился в пещеру, продолжая молиться о соотечественниках, погибающих в пламени взрывов, загорелась и пещера.

Умер отец Стефан в Сербии. Перед смертью он вернулся на родину, в монастырь, где настоятельницей была его родственница, и почил на праздник Введения Пресвятой Богородицы во храм. И Та, Кому он молился столько лет, приняла его душу.

Отец Стефан кормит птиц. Фото: о. Вениамин (Гомартили)

Камушек из пещеры

Сгоревшая келья отца Стефана была пристроена к пещере, где жил когда-то архимандрит Софроний Сахаров. А когда я поехал на Афон, одна инокиня, очень почитающая старца Силуана и отца Софрония, просила меня привезти из его пещеры хоть камушек. Я не знал, где эта пещера находится. Тогда эта просьба была для меня равносильна тому, что у меня попросили бы камушек с Марса. И вот я зашёл в ту самую пещеру. Там капала вода. Я поднял с земли камушек и понял, что только что исполнил просьбу инокини.

Гостеприимная встреча

Иеромонах, отец Илья, предложил мне переночевать в их жилище. Место мне уступили у самого входа, предложили старое одеяло и даже старую рваную подушку.

В монастыре Констамонит. Фото: А.Поспелов / Православие.Ru

Я очень устал и был рад такой гостеприимной встрече. Приближалась ночь, и мы, помолившись, стали готовиться к ночлегу. Я лёг ногами вглубь пещеры, а головой ко входу, так, что видел звёздное небо. Лежал и думал о том, что такой романтический ночлег напоминает детские походы в лес. Но скоро стало понятно, что с детскими походами ночлег на Афоне не имеет ничего общего. Я много слышал об афонских страхованиях, а здесь, на Карулях, испытал их на себе.

Ночью начался шторм: буря, ветер. Сверху, со скал, сыпались камни, палки, щепки, море бушевало. Я очень хотел спать, но крепко заснуть не мог и находился в полузабытьи: чувствовал, как брызги волн сыпались мне на голову, плечи, в полусне натягивал на голову одеяло.

И навалились кошмары: в полузабытьи мне казалось, что иноки составили заговор против меня, что они собираются меня убить, сбросить со скалы. Я изо всех сил старался проснуться и понимал, что это только страшный сон, но сознание опять отключалось, и снова меня преследовали враги. Сквозь сон я услышал, как один из иноков прошёл мимо к выходу из пещеры и не вернулся назад, и страхи снова навалились: это сговор против меня. Весь дрожал от ужаса и чувствовал, как стучат мои зубы.

Кошмарный бред, мучивший меня всю ночь, растаял с утренним солнцем. Буря стихла, и все страхования ушли. Оказалось, что у вышедшего из пещеры инока всю ночь болел зуб, он не мог спать и бродил у пещеры. Утром он ушёл в больницу.

Второй инок предложил немного проводить меня.

По пути он рассказал, как приезжали четверо паломников, решивших дойти до Внутренних Карулей. Переночевали, как и я, в пещере. Один из них весь вечер рассказывал о том, что он альпинист, и предстоящая дорога нисколько не пугает его: сам пройдёт и друзей доведёт. Но когда они наутро дошли до спуска к тропе, ведущей во Внутренние Карули, решимость покинула альпиниста, и он наотрез отказался продолжить дорогу. С ним развернулись назад и его друзья. По всей видимости, причины его страха были более духовными, чем физическими. Хотя спуск на самом деле может испугать даже храбреца.

Внутренние Карули

Подъём на Карулю

Мы дошли до места, где по цепи можно было спуститься на тропу. Внешние Карули закончились: каменистая тропа обрывалась на самом верху красной скалы, уходившей отвесно вниз, к морю. Мой проводник, попрощавшись, повернул обратно. Я остался один. Вниз спускалась цепь, конца которой из-за неровности скалы не было видно. И непонятно: сколько времени нужно спускаться по этой старой цепи, прижимаясь к горячей от солнца скале. Помолился и встал на карульскую самодельную лестницу.

Лестница гнилая, одна ступенька есть, а другой нет. Спускаясь, смотрел вниз, нащупывал ботинком небольшие выступы, отполированные ногами карулиотов. Глазам открывалась пропасть, и сердце частило, билось неровно, во рту пересохло: одно неверное движение, и сорвёшься вниз. Я знал, что там, внизу скалы – бездонная впадина, почти пропасть. Читал раньше, что глубина этой пропасти целый километр. О впадине рассказывали легенды: о страшном морском спруте, о морских рыбах-чудовищах с ужасной пастью, что обитают в неизведанной глубине Сингитского залива у Карульских скал.

Начал молиться вслух и освободился от мыслей про морских чудовищ. Спуск, к моей большой радости, оказался не очень долгим – метров тридцать. И вот – я стою на тропе, ведущей во Внутренние Карули. Восстанавливаю дыхание. Тропа представляет из себя небольшой выступ вдоль скалы, такую узенькую, сантиметров пятьдесят, террасу. На ней можно стоять и даже обеими ногами. Я весь в красной пыли от скалы, руки и колени дрожат. В конце путешествия они будут сбиты в кровь.

Если идти по тропе, то тебе будут встречаться тёмные отверстия, ведущие в пещерки. Здесь когда-то подвизались афонские отшельники. Сейчас Внутренние Карули опустели. Подвигов их прежних жителей современные монахи понести не могут, как духовные младенцы не могут понести трудов закалённых в духовной битве пустынников.

Хотя время от времени сюда приходят те, кто хочет проверить свои духовные силы и примерить на себя жизнь отшельников-карулиотов. И я встретил одного из таких временных жителей Внутренних Карулей. Это тоже был русский паренёк, который представился послушником Сергием. Он поселился в одной из пещер и был рад встрече с соотечественником, хотя о себе ничего почти не рассказывал.

Я и не пытался его расспрашивать: человек, который пришёл сюда помолиться в одиночестве, явно не нуждался в компании. Люди приходят на Карули для сугубой молитвы, для покаяния, иногда по обету. Меня уже предупредили, что попасть во Внутренние Карули может далеко не каждый: только тот, кого благословит Пресвятая Богородица.

Поэтому долгой беседы мы не вели, хотя Сергий гостеприимно предложил мне трапезу. Тут же на выступе скалы приготовил макароны, заварил чай. Я поделился с ним своей тревогой и переживаниями за родную обитель, рассказал о благословении обойти с молитвой Афон.

После трапезы почувствовал прилив сил и, сидя на уступе скалы, уже бодро осмотрелся вокруг. Пришёл помысл о том, что не такие уж страшные эти Страшные Карули, что можно и здесь жить и молиться. Помысл был горделивый и, видимо, потому что не прогнал его сразу, – последовало мгновенное искушение. На Афоне вообще духовные причины и следствия предельно кратки по времени.

Карульский аскет. Фото: Александр Осокин / Православие.Ru

Господь попустил показать мне, с какими опасностями встречались отшельники Карули: я почувствовал, что какая-то сила стала двигать меня к пропасти. До пропасти было около метра, и меня охватил ужас: сейчас эта недобрая сила сметёт меня вниз как пылинку. Я упёрся ботинками в тропу, но моё движение к пропасти продолжалось: физическими силами нельзя противостоять духовному искушению.

Начал громко читать Иисусову молитву и только тогда ощутил, что давление ослабло и постепенно прекратилось. Послушник, который был недалеко, и занимался своими делами, услышав мою молитву, ничего не спросил, понимающе кивнув головой. Видимо, он был знаком с подобным искушением.

И я понял, что в Страшных Карулях – можно жить и молиться, но не всем, а подвижникам, которые обрели смирение. Господь и Пресвятая Богородица допустили меня сюда, защищая и оберегая, как духовного младенца. А когда младенец принял гордый помысл, попустили ему увидеть это путешествие в истинном свете.

Когда сумерки стали близки, я попрощался с Сергием, который в считанные часы стал почти родным – это свойство Афона сближать людей. Нужно было успеть до темноты вернуться назад, во Внешние Карули. Ноги подкашивались, когда дошёл до пещеры иноков, у которых оставил рюкзак и все свои вещи. Они встретили меня радостно.

Скит Праведной Анны

Простился с иноками и, поднявшись выше в горы, нашёл тропу к скиту Святой Анны. Справа от тропы – гора, а слева – крутой спуск, почти обрыв, и колючие кустарники. Вспоминая путь к Внутренним Карулям, расслабился: идти было сравнительно легко. Замечтался, любуясь зеленью, забыл о молитве и тут же чуть не поплатился за это: запнулся о камень и еле удержался от падения с обрыва в колючий кустарник. Спас только посох: по афонским тропам обычно передвигаются с посохом. Собрался и пошёл дальше с молитвой – так как и нужно идти по Афону.

Скит святой праведной Анны. Келья Картсонеев. Фото: А.Поспелов / Православие.Ru

В скиту хранится святыня – стопа святой праведной Анны в серебряном ковчежце. Приложившись с молитвой, почувствовал такую любовь, такое утешение и сердечное умиление, что захотелось, вернувшись в родной монастырь, что-то сделать для матери Пресвятой Богородицы, принести ей какой-то дар. Через несколько лет это желание воплотилось: вырос рядом с нашим монастырём скит святой праведной Анны. И даже небольшая частица мощей святой появилась в скиту: она сама к нам пришла через благодетелей. Служба и весь распорядок дня в скиту проходят по афонскому уставу. Вот так частица Афона теперь есть и у нас, в уральском монастыре.

Келья пустынника

Когда я приехал в первый раз на Афон, мечтал найти келью какого-нибудь старца-пустынника и пообщаться с ним. Понимал, что мечта эта немного детская…

И вот как-то раз, когда я остановился в русском монастыре Святого Пантелеимона, в свободное время решил прогуляться по окрестностям. Пошёл в сторону Дафни, и, немного отойдя от монастыря, слева от дороги, обнаружил небольшую тропочку, уже почти заросшую кустарником. Подумал даже: человеческая ли это тропа или кабанья? Потом решил всё же попытаться пройти по ней. Тропинка резко поднималась в гору, манила меня вперёд, я – то терял её, то снова находил. Местами она шла по камням, и я убедился, что она человеческая: стали видны потёртые ступени, выложенные руками её хозяина.

Свято-Пантелеимонов монастырь. Фото: иеромонах Савватий (Севостьянов)

Потом мне открылось небольшое плато с уже сильно заросшим оливковым садом. Сердце сильно забилось: может, сейчас я встречу старца-отшельника? Прошёл вглубь сада и увидел крохотную келью в одно окно метра два в длину и метра полтора в ширину. На двери краской полустёртая надпись по-русски: «Сия келья принадлежит иеромонаху», а дальше не смог разобрать: было стёрто.

Обошёл вокруг кельи, прислушался и понял: здесь давно никто не живёт. Прочитал молитву и открыл дверь. Обшарпанные стены, окно, деревянная лежанка из досок, в углу несколько икон: вот и вся обстановка кельи отшельника. Как он жил здесь один? Как подвизался? Молитвенник… Мне не пришлось с ним познакомиться, но я знал, что у этой кельи был хозяин, что он здесь жил и молился, и мне захотелось почтить его память и почтить ангела кельи.

Достал из сумки свои иконки и стал читать акафист Великомученику Пантелеимону. Пришло чувство умиления. Дочитал до конца, и только тогда как будто вернулся в реальность. Понял, что солнце уже садится. На Афоне тьма наступает резко, ночи очень тёмные. Поспешил обратно, с трудом, уже еле различая тропку, пошёл к дороге. Молился вслух – боялся заблудиться. Как только вышел с тропки на дорогу, опустилась полная тьма.

Понял, что это не та автомобильная дорога, с которой я свернул на тропинку днём, а тоже тропа, правда, хорошо протоптанная. От неё отходили маленькие тропки, которые я чувствовал уже почти на ощупь.

Шёл кое-как, испытывая сильный страх. Страх этот был скорее духовный: страхования на Афоне – дело обычное. В этих местах и днём было темновато от зарослей, а теперь я спотыкался на каждом шагу о камни, которых не мог разглядеть под ногами.

Взмолился Великомученику Пантелеимону о помощи и сразу после молитвы резко вышел на храм святого Митрофана Воронежского Свято-Пантелеимонова монастыря.

На следующий год я снова оказался в этих местах со своим другом, иеромонахом. Рассказал ему про келью отшельника, и мы решили сходить туда. Нашли полузаросшую тропу, плато с садом. Всё было каким-то чудесным: и воздух полный свежести и запах мёда от диких жёлтых нарциссов. На Афоне часто испытываешь чувство духовного умиления. А иногда бывает даже страшно ступать по камням: здесь ступала ногами Сама Пресвятая Богородица.

Мы с трепетом открыли дверь кельи, вошли, и я сразу понял, что здесь уже кто-то побывал в этом году. И этот гость хозяйничал здесь какое-то время: следы его пребывания знаменовали несколько глянцевых журналов эротического содержания. Я испытал сильное чувство гнева: как будто у меня на глазах осквернили святое место, где молился Богу подвижник-отшельник. Одновременно мы с другом почувствовали сильное смущение, мы отворачивались друг от друга, прятали глаза. Может быть, такие же чувства испытывали когда-то братья Хама?

Потом, не сговариваясь, нашли старое ржавое ведро, подожгли журналы. Они не хотели гореть, бумага была плотная. Мы разорвали журналы и сожгли их дотла. И сразу почувствовали облегчение, как будто очистили келью. Помолились и молча пошли назад. Я шёл и думал: грязь заливает весь мир, и вот она уже проникает даже на Афон. Боже, милостив буди нам, грешным!

А ещё через год я снова оказался в тех краях. Настойчиво пытался найти тропу в келью отшельника, но не смог: дорога туда полностью закрылась.

АФОНСКИЕ ИСТОРИИ ОТЦА САВВАТИЯ

ЧТЕНИЕ

(Окончание. Начало в № 662)


Отец Савватий на Афоне

Далёкий Афон, я никогда не увижу тебя: твоих таинственных гор и строгих монастырей, уединённых келий и калив, каменистых тропинок Карули и вершин Катунакии, не спущусь к синим волнам Эгейского моря, не проснусь от звука деревянной колотушки в паломнической гостинице – архондарике. Монашеская республика Афон недоступна для женщин. Но я могу услышать истории об Афоне своего первого духовного наставника – игумена Савватия.

Закончилась трапеза в монастыре, прочитаны благодарственные молитвы. Сёстры снова присели и ждут, затаив дыхание. Отец Савватий внимательно оглядывает духовных чад и продолжает рассказ…

Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его

На Афоне духовные причины и следствия очень близки по времени, обнажается духовная суть происходящего. Афон – место молитвы и битвы духовной, здесь каждый день опытным путём подтверждается древняя мудрость Соломона: «Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его».

Своё очередное, седьмое, путешествие на Афон я долго планировал, предвкушал, хотя, в общем-то, давно знал, что предполагаешь одно, а Царица Небесная – хозяйка Афона – Сама промышляет о тебе и Её о тебе произволение и есть самое для тебя лучшее, самоё спасительное. Но только спустя какое-то время понимаешь, что это и было самым чудесным и промыслительным.

Так случилось со мной и моими спутниками и в этот раз. Мы уклонились от намеченного пути, заблудились, находились в опасности и пережили довольно неприятные моменты испуга и сильнейшей усталости. Но, когда прошли путь до конца, осознали, что всё это было не напрасно, но чтобы получили мы духовные уроки. Однако ж обо всём по порядку.

В предвкушении подъёма


Святая Гора Афон – вид с берега

Мы сидели в портовой таверне Дафни «У Яниса», ели булочки со шпинатом и пили небольшими глотками ледяную минеральную воду. Настроение у всех было приподнятое, взволнованное: мы ждали паром «Агиа Анна» и предвкушали подъём на вершину Афона. Все мои спутники были уральцами: иеромонах Симеон, благодетель монастыря Евгений из Перми, иерей Игорь с четверыми земляками-паломниками из Кунгура.

Духовник Свято-Пантелеимонова монастыря иеромонах Макарий благословил нас не только подняться, но и отслужить литургию в храме Преображения на вершине Афона. В храме том наличествует только престол – из-за больших холодов и постоянной сырости там нельзя ничего хранить. Для службы нужно брать всё необходимое с собой. И отец Макарий дал нам для совершения литургии кагор, одну большую афонскую просфору (в России мы литургию совершаем на пяти служебных просфорах, а у греков одна большая просфора с пятью печатями), Чашу и Антиминс.

Компания собралась надёжная, и мы оживлённо обсуждали, как поедем на пароме до скита святой праведной Анны, как будем подниматься на гору, высота которой 2033 метра над уровнем моря. Вроде бы невысокая, но на Афоне всё имеет несколько иной вид. Были случаи, когда люди в прекрасной физической форме не могли подняться на гору, внезапно ощутив беспричинный страх, а точнее страхования, и огромную усталость, в то время как более слабые физически с молитвой успешно достигали вершины.

Некоторые паломники, по их рассказам, переживали подъём без каких-либо страхований, как духовные младенцы под защитой Пресвятой Богородицы. Без особых проблем поднимались на гору и беспечные туристы, к которым злая сила и не приближалась по причине полного отсутствия у них каких-то духовных целей: поднялись, полюбовались красотой вида и быстренько спустились, особенно и не задумавшись, зачем они это сделали.

Я же переживал за своих спутников, особенно за отцов: у кого есть особое призвание, у тех – искушения и напасти. Лукавый чувствует, когда чья-то вера может принести плоды, и строит козни. Силы наши духовные по сравнению с отцами древности или со старцами афонскими, конечно, крайне малы, просто ничтожны. Но враг ненавидит пастырей, хорошо зная, зачем каждый паломник поднимается на вершину Афона. А мы шли туда помолиться за свою паству, за духовных чад и совершить литургию.

Храм Преображения – непростой. По преданию, на вершине Афона находился идол Аполлона. Он рухнул, когда на Афонскую землю ступила нога Пресвятой Богородицы. На месте языческого капища и был построен храм самим преподобным Афанасием Афонским в 965 году. Он перестраивался и обновлялся неоднократно, в том числе в 1895 году Патриархом Константинопольским Иоакимом Третьим.

Молитвы всего Афона восходят к небу, поднимаясь к вершине горы, к этому маленькому храму Преображения, который предстоит как бы перед самим Престолом Господа.

По преданию, перед концом света, когда пучина страстей и людской грязи захлестнёт всю нашу бедную землю, именно в этом храме совершится самая последняя литургия, за которой афонские монахи вознесут свои молитвы Богу: «Господи, помилуй!» – «Кирие, элейсон!»

Пока мы обсуждали предстоящий подъём, к нашему разговору прислушивался мужчина лет сорока пяти, сидевший за соседним столиком. Наконец он подошёл к нам, представился и попросил разрешения присоединиться к нашей группе и вместе с нами подняться на вершину Афона. Это был русский турист, по виду крепкий и спортивный. Характер у него оказался очень живым, общительным, ему было всё равно, куда идти или ехать, а услышав наш разговор, он загорелся пойти с нами.

Я подумал о том, что мы морально готовились к такому подъёму, брали благословение, молились, а для него это – просто случайность. Но решили не отказывать просящему, тем более что в одиночку на вершину подниматься нельзя. Предупредили лишь, что это не просто спортивная прогулка. Он весело улыбнулся в ответ на наши слова, и мы подумали, что такое легкомысленное отношение к восхождению на вершину Святой Горы может быть опасным для него. К сожалению, интуиция нас не подвела.

Дорога к вершине

На пароме мы добрались до пристани у скита святой праведной Анны. Вверх, к скиту, вели очень удобные бетонные ступени. Поднявшись, помолились преподобной Анне, попросили помощи в успешном восхождении, попили водички и пошли вверх по каменисто-грунтовой тропинке.

Когда поднялись вверх уже порядочно, у одного из кунгурских парней началась боязнь высоты, о чём он сам раньше и не подозревал. Взбираясь по тропинке, он почувствовал головокружение, стали подкашиваться ноги. Мы подбадривали его, советовали смотреть только на нас, не переводя взгляда вниз, останавливались, когда ему становилось слишком плохо.

На привале перекусили самой простой едой: помидоры, хлеб, горький шоколад; выпили воды. Помолились, в том числе за нашего спутника. Паренёк отдохнул от напряжения и страха и дальше уже поднимался нормально, стараясь, правда, особенно не смотреть по сторонам.

Я шёл и видел перед собой голубое небо, яркое солнце, дали, простиравшиеся вокруг. Каменистая тропинка иногда была очень крутой, так что можно было поскользнуться, иногда узкой – можно было просто упасть с неё. С одной стороны этой тропинки высилась гора, а с другой – обрывистый спуск. Эта тропинка не такая опасная, как тот узкий карниз, по которому я шёл на Карулях, обдирая о скалы руки и колени в кровь, но всё же и тут идти нужно было очень осторожно.

Ноги нередко подворачивались на камнях, иногда тропа становилась очень крутой, и это замедляло ход. С высотой менялись климатические зоны и виды вокруг. Появились карликовые дубы, больше похожие на кустарники, – их можно было узнать по характерным светло-коричневым жёлудям. Иногда открывалась такая величественная панорама Афона, что просто дух захватывало.

А потом будто мы внезапно оказались на равнине – мы зашли в тенистый лес: невысокие деревья, низкорослые кустарники. Отчего-то вспомнилась Россия. Полежали на земле, отдых очень утешил. А дальше снова начались колючие кустарники. Увидели крест и развилку и ободрились: значит, вершина недалеко.

Страхования

Наша группа растянулась в пути, и я уже не видел своих спутников, каждый шёл со своей скоростью. Какое расстояние мы прошли? На Афоне расстояние меряют не километрами, а часами. Если спросить афонского монаха о дороге куда-то, то он ответит, сколько часов требуется, чтобы дойти до места назначения.

Дорога становилась всё круче, растительность – реже. Шли уже часа четыре, когда стал моросить дождь, поднялся холодный ветер. И тут у меня начались страхования. Страх проник вглубь – казалось, до самых костей: ни молитва, ни усилия воли не могли его ослабить. Это был не страх темноты или людей, это был ничем не объяснимый холодный липкий ужас, обволакивающий всё тело, парализующий ум и волю.

Постепенно страх стал оформляться: стало понятно, что это страх смерти. В голову полезли мысли о том, что у меня с детства больное сердце, сердечный приступ здесь станет последним в моей жизни и сейчас, на узкой каменной тропе Афона, я умру – без исповеди и причастия, одинокий и беспомощный. Теперь я хорошо знаю, какой страх испытывают умирающие люди, когда Господь попускает злой силе приближаться к душе в смертный час.

Я упал, лежал без сил и ждал смерти. В ушах стучало, не хватало воздуха, сердце как будто сжали ледяной когтистой лапой. Мои попутчики были далеко впереди или отстали, я остался совсем один. Я попытался молиться, преодолевая страх, но страх забивал молитву. Постепенно с еле теплящейся молитвой пришло чувство, что я несу на гору весь груз своих грехов и груз грехов своих духовных чад, всех, за кого я молился, о чьём прощении я ходатайствовал перед Господом как пастырь. Я почувствовал ответственность за них, и молитва моя стала горячее, стала потихоньку пробиваться сквозь холодный туман страхования.

Почувствовал, что если смогу преодолеть этот морок, бесовский страх, если смогу подняться и дойти, то, может быть, Господь примет мой труд, моё сопротивление как жертву, как мольбу о прощении. Эта мысль подняла меня на ноги, и я встал, пошёл вверх. Шёл чисто механически, плохо соображая, чувствуя вокруг себя бесовский рой, как будто они возле меня сплошной невидимой стеной. Я шёл, но ощущение было такое, как будто я двигаюсь на месте.

Если смогу пробить эту стену, смогу дойти, то стану духовно сильнее. Я с умилением сердца воззвал к Пресвятой Владычице нашей Богородице. И почувствовал, что стена рассыпается. Мне стало легче.

Увидел отца Симеона, который догнал меня. Шёл он молча, но по лицу его было заметно, как ему плохо. Я подумал об отце Игоре, о Евгении, который перенёс инфаркт, и стал молиться за своих спутников. Почувствовал, что молитва окрепла, что Пресвятая смела с пути демонов, как пылинку. И тут нам открылся скит Панагии. Захлестнула радость – дошли до Панагии!

Скит Панагии

Когда все собрались, поделились переживаниями. Труднее всех досталось отцам, как я и ожидал. Легче всех дался путь к скиту нашему туристу: он поднялся первый, страхований никаких не испытывал. При виде наших измученных лиц он очень удивился. Я видел, как гордость наполняет его, и хотел предостеречь: Господь защитил его, как младенца духовного, от страхований, но если он припишет лёгкость подъёма себе самому, то могут последовать искушения. Однако он не стал слушать предостережений. И зря.

Потому что искушения действительно последовали. Ночью, во время ночлега в скиту, с ним случилась истерика. Он встал и начал кричать и рыдать: «Мне плохо! Зачем я с вами пошёл?! Я больше никуда не пойду! Мне нужно вниз! Я не могу, понимаете, просто не могу здесь оставаться!» Мы стали уговаривать его, утешать, но он был не в состоянии нас слушать, не мог лежать, сидеть, вёл себя как одержимый.

В это время ночью с фонариком с вершины спускалась группа паломников, торопясь на паром, и он, рыдая, убежал с ними, так и не пройдя оставшихся метров до вершины.

А мы остались ночевать. Обычно паломники так и делают – здесь ночуют, а утром, отдохнув, делают последний рывок к вершине, до которой остаётся метров семьсот. Скит представляет из себя небольшое здание, внутри зал с камином, который можно растопить, чтобы подсушиться и переночевать в тепле, а часть здания – маленький храм – параклис.

В скиту шёл ремонт, рабочие-албанцы бетонировали пол, местами вместо бетона рассыпан гравий. Мы обрадовались пристанищу, принесли корягу, положили в камин, но он был не отремонтирован, начал дымить. В помещении лежали одеяла и спальники, довольно старые, рваные, грязные, но ими можно было укрыться, подстелить под себя: вокруг довольно влажно и холодно, градусов десять, а мы все – уставшие, мокрые от пота и дождя. Кому достался спальник, кому одеяло, кто-то попытался уснуть, сидя возле дымящегося камина.

Всю ночь я мёрз, дрожал от холода и сырости, уснуть почти не мог, молился. К утру забылся и на пару часов уснул. Когда проснулся, всё тело ныло, ноги гудели, но эта усталость была приятной. За все грехи наши прости нас, Матерь Божия!

На вершине

Продолжили восхождение в тумане. Отошли от Панагии метров на сто, но её стало уже не видно. Извилистая тропинка, камни, отсутствие растительности – природа, похожая на тундру. Поднимались больше часа, хоть и недалеко, но приходилось идти медленно: камни под ногами скользкие, легко упасть и покалечиться, покатившись вниз.

Поднялись на вершину в семь утра. С одной стороны – пропасть, были случаи, когда здесь гибли неосторожные паломники, поднимавшиеся без благословения или без благоговения. На вершине стоит крест, русские паломники его позолотили. В лужах ледок. Мы прорубили этот лёд и умылись чистой дождевой водой.


Храм Преображения на вершине Афона

Маленький храм Преображения без куполов. Зашли в храм. Очень холодно. Достали всё необходимое и начали совершать литургию. Втроём совершили проскомидию, вынули частицы за своих чад, прося Господа помиловать их и нас. Кунгурские паломники пели вместо клироса, нестройно, но дружно – от души. Причастились.

И ощутили такую духовную радость, которую невозможно передать словами… Мы были точно пьяные! И я вспоминал, какую радость духовную ощущали апостолы в день Пятидесятницы, так что неверующие поражались и, не понимая её, думали: «Они напились сладкого вина». И мы, немощные, маленькие и слабые в сравнении с апостолами, тем не менее ощущали радость Духа Святаго так же сильно, и мне хотелось так же воскликнуть: «Возрадовалось сердце моё и возвеселился язык мой; даже и плоть моя упокоится в уповании…»

Вышли из храма. Солнце выглянуло, рассеялись тучи – красота! Величественность панорамы, синее море, вид на всю Святую Гору наполнили душу радостью. Самый пик – маленькое неровное плато. Мы стояли на вершине – камни, храм, афонские святые и мы; ощущение, что мы все – единое целое! Явственное присутствие Бога и Пресвятой Богородицы. Чувство чего-то вселенского: космического – единая Церковь – небесная и земная!

Трудно словами передать тот духовный восторг. Все страхи отошли, и я чувствовал себя счастливейшим человеком в мире. Пресвятая Богородица, благодарим Тебя за неизреченную милость к нам, грешным! Господи, да святится имя Твое!

Спустились до Панагии. Здесь мы сердечно простились и расстались со своими спутниками. Они торопились на паром, а мы с отцом Симеоном и Евгением собирались идти по Афону дальше.

Мы заблудились


Вид с Афонской горы

Мы решили спускаться не к скиту святой Анны, а по другой стороне, чтобы обогнуть Афон и попасть в Великую Лавру, самый древний монастырь Афона, основанный ещё преподобным Афанасием Афонским.

Шли не спеша. Чувствовали необыкновенную лёгкость и духовную радость. Было тепло, даже жарко, и мы согрелись после холодной ночи. Дошли до развилки, от которой уходили две дороги – направо и налево. Дорога левее казалась заброшенной, как будто по ней давно никто не ходил. Вдобавок чуть дальше её преграждало упавшее дерево. А дорога направо казалась более ухоженной, по ней мы и решили пойти.

Как оказалось, мы сильно ошиблись: пойдя налево, мы в этот же день оказались бы в Великой Лавре. А тут – идём-идём, три часа пути, четыре, а дорога продолжает петлять, причём явно спускается вниз, а мы хорошо знали, что Великая Лавра не внизу. Уставшие за прошлый день ноги стали сильно болеть, и мы шли уже с трудом, ковыляя кое-как.

Вдали показались маленькие кельи, находившиеся на приличном расстоянии друг от друга. Стало ясно, что мы заблудились. Позднее поняли, что было это промыслительно для нас. Кельи оказались скитами Катунакии. Смеркалось. Нас утешила мысль, что хоть ночевать мы будем в обитаемом людьми месте, поскольку ночевать на открытом воздухе на Афоне опасно из-за змей, страхований и прочих опасностей.

Рассмотрев сверху кельи, выбрали самую благоустроенную и богатую на вид, с ухоженным садом, решив, что уж в ней-то найдётся место для трёх паломников. Спустились к ней. Сверху казалось, что все кельи находятся недалеко друг от друга, но когда мы спустились, то поняли, что между ними довольно большое расстояние. Для наших разбитых ног такое расстояние казалось уже просто огромным.

Постучали в железные врата скита, но никто не открыл. Мы в изнеможении опустились на землю рядом с воротами: второй день в пути, весь день мы пили только родниковую воду и поделили на троих плитку горького шоколада. Постучали снова. В двери распахнулось окошечко, и обитатель скита громко заговорил по-гречески: отказал нам в приюте, для убедительности помахав сурово руками: «Нет, нет, мы не принимаем!»

Куда идти? Казалось, мы не в состоянии сделать ни шагу больше. Внезапно к нам подошёл какой-то трудник. Он привёл нас к маленькому сарайчику, служившему ему пристанищем. Сарайчик был так мал, что он сам с трудом в нём помещался. Он не мог принять нас на ночлег, но отнёсся к нам с любовью и сочувствием: дал нам яблоко, хлеб, лукум – от чистого сердца поделился тем немногим, что имел. Нужно было идти дальше. Мы с трудом встали и пошли, решив ночевать в лесу, а утром попытаться дойти до Лавры.

Уже совсем стемнело, каменистая дорога вела то вверх, то вниз, и её уже плохо было видно в сгущающихся сумерках. Позднее мы узнали, что находились в большой опасности: совсем рядом была пропасть, и мы могли упасть в неё в темноте. Также в этом месте были часты камнепады: стоило неосторожно наступить ногой на неподходящий камень – и на тебя обрушилась бы целая лавина камней.

Урок любви Христовой

Внезапно мы услышали крик – нас звали. Из темноты показалась фигура монаха, потом второго, они бежали к нам, просили остановиться и звали за собой. Оказалось, что трудник сбегал в другую келью и рассказал живущим там греческим монахам о нас. И они бросились бежать за нами, чтобы предложить нам ночлег.

Мы с радостью последовали за ними. Скоро перед нами из темноты выросла старинная, очень бедная келья. Здесь жили два монаха, они-то и побежали за нами, боясь, что не успеют и путники останутся без приюта. Нас заботливо накормили. Еда была самая простая и бедная: холодные овощи, хлеб, вода – всё то, чем питались они сами.

Монах постарше, очень благообразный, худой, аскетического сложения, показал нам койки и успокоил: «Отдыхайте как следует, мы вас на утреню будить не станем, разбудим только на литургию». И мы, счастливые, провалились в крепкий сон.

Утром помолились на литургии в маленьком параклисе. После службы вместе потрапезничали. Видно было, что эти монахи очень бедны, но они охотно делились с нами последним. Старший спросил меня, кто я. Узнав, что я игумен, духовник монастыря, спросил, сколько сестёр подвизается в нашем монастыре. И с большой любовью подарил на всех простые бумажные иконочки святого Иоанна Предтечи. Выяснилось, что это был скит Иоанна Предтечи, и великий святой через этих монахов подал нам свою милость.

Мы предложили им деньги, но они испуганно замахали руками: «Нет-нет!» Они оказали нам гостеприимство не ради денег, а по любви, по заповедям Христовым. Я пошарил рукой в рюкзаке, нашёл баночку икры и протянул её монахам. Они взяли её с радостью, и я понял, что такой гостинец они, возможно, никогда не видели.

Мы сердечно попрощались с ними и пошли к Лавре. А дойдя до Лавры, поняли, что неслучайно выбрали «неправильную» дорогу. Ведь пройдя кружным путём, мы встретились с двумя монахами бедного скита, которые оказались богатыми как никто – богатыми Евангельской любовью, искренней, чистой, нелицемерной, бескорыстной, любовью ради Христа. Мы вынесли для себя: как это важно – принять странников, бежать за ними вслед, чтобы послужить им, а потом ещё и благодарить тех, кому оказал милость и гостеприимство за возможность послужить им ради Христа. Это было гостеприимство Авраама.

Любовь этих монахов оправдала в наших глазах и негостеприимство богатого скита, исцелила рану наших душ, удержала от осуждения.

Мы давно уже были дома, но восхождение на вершину Афона осталось с нами – в наших душах, наших сердцах, преображённых милостью Божией там, в маленьком афонском храме Преображения. Евгений как святыню бережёт одежду, в которой поднимался на вершину Афона. И мы с отцом Симеоном храним это путешествие в сердцах наших и с любовью делимся им с вами.

Ольга РОЖНЁВА

назад

вперед

Приморск — ты Родина моя!

Далёкий Афон – я никогда не увижу тебя: твоих таинственных гор и строгих монастырей, уединённых келий и калив, каменистых тропинок Карули и вершин Катунакии, не спущусь к синим волнам Эгейского моря, не проснусь от звука деревянной колотушки в паломнической гостинице – архондарике. Монашеская республика Афон недоступна для женщин. Но я могу услышать истории об Афоне своего первого духовного наставника – игумена Савватия.

Части 1, 2

Послушание от Бога

Главное послушание афонских монахов – молитва. Особенность Афона в том, что большинство молитв возносится к небу ночью, когда все остальные люди мирно спят.

Службав Ватопеде. Фото: vatopaidi.wordpress.com

Афонские монахи спят, как правило, часов пять, пять с половиной. Конечно, есть подвижники, которые спят меньше, но в целом, пять часов – сон афонского монаха. После вечерней келейной молитвы они ложатся ненадолго отдохнуть, чтобы в половине второго ночи встать на полунощницу. Это настоящий подвиг, который понести сложно. Возможным его делает благодать Святого Духа.

Представьте себе, что вы крепко уснули. Второй час ночи, самый глубокий сон. А вам нужно вставать и идти на службу в храм. Молиться всю ночь: полунощница, утреня, а потом Литургия, которая заканчивается около семи утра. Час отдыха и нужно идти трудиться на послушании. И так каждый день, из года в год – всю жизнь.

В первый свой приезд я жил на Афоне около месяца и с трудом переносил этот режим. Вставать было очень тяжело, постоянно испытывал усталость, недосыпание, приходил в храм совершенно сонный. С удивлением замечал, что хоть плоть и страдает: болят и отекают ноги, ноет спина и поясница, – а дух бодр, и ум после ночных служб обретает особую чуткость. Во время молитвы сознание ненадолго отключается, но душа бдит и молится. И ты ярче, чётче, глубже воспринимаешь молитву.

Заметил, что полунощница даётся нелегко даже афонской братии, много лет живущей на Афоне. На утрене становится легче. А во время Литургии – душа поёт и славит Бога.

Пример стоящих рядом афонских отцов меня очень вдохновлял: многие стояли, не присаживаясь, отдаваясь молитве всей душой.

Думал про афонских монахов: я возвращаюсь в родной монастырь и отдыхаю от переутомления. У нас, конечно, тоже бывают ночные службы, но нечасто. А для них ночная молитва – главное послушание, жертва Богу, жизненный подвиг. Всей своей жизнью, всей крепостью своей служат они Господу, исполняют первую Заповедь Моисея, превозмогая сон, немощь, телесную тугу, боль.

Это сложно понять, не испытав на себе: разбуди нас не вовремя, на час раньше, не дай выспаться день, два, три, мы раздражаемся, гневаемся, срываемся на ближних.

А они так живут всю жизнь. Молятся ночью с любовью за весь мир – такое послушание дано им от Бога.

Афонские послушания

Как-то я жил и трудился в русском Свято-Пантелеимоновом монастыре. И вот мне и ещё четверым афонским паломникам дали послушание: работа на огородах. Огороды расположены на террасах, устроенных на склонах гор, и в земле часто попадаются камни величиной то с яблоко, то с небольшую дыньку. Монах на мини-тракторе пахал огород, а мы впятером шли за плугом, выбирали из земли камни и откидывали их за край поля, на широкую межу.

Плантации Пантелеимонова монастыря. Фото: А. Поспелов / Православие.Ru

Трактор доезжал до конца поля, разворачивался, и мы снова шли за ним. Точнее, почти бежали. Двигаться нужно было быстро, быстро собирать и откидывать камни, всё это под палящим солнцем.

Мы с трудом успевали за трактором, и монах-тракторист подгонял нас. В течение пяти часов очистили несколько огородов, пару раз отдыхая несколько минут на солнцепёке, так как тени поблизости не было.

И я вдруг почувствовал такую страшную усталость, что, казалось, с места не мог сдвинуться, не то, что бежать за трактором. Руки, ноги, спина – всё болело, сердце частило, дыхание прерывалось. Я просто физически не мог больше продолжать работу на непривычной жаре в таком быстром темпе.

Все уже начали подниматься с земли после пятиминутного отдыха, а я медлил, казалось, что на ногах стопудовые гири. Было очень стыдно: все продолжат работу, как я смогу остаться сидеть на обочине? Братья тоже устали, если я перестану работать, то им придётся ещё тяжелее…

Взмолился Пресвятой Богородице:

– Матерь Божия! Вот я тружусь в Твоём саду среди Твоих чад. Они афонские монахи и Твои близкие чада, а я пришёл послужить им. Прими мой труд как труд самого недостойного раба Твоего, а мою усталость и боль как жертву!! Помоги мне! Если б я откидывал каждый камень как жертву за свои многочисленные грехи! Смилуйся, Матерь Божия! Позволь мне ещё потрудиться в Твоём саду!

И случилось чудо, такое маленькое, моё личное чудо… Я почувствовал, как мгновенно исчезает усталость, как сила вливается в мои мышцы. Испытал такое вдохновение, что вскочил на ноги и бросился работать. Бегал быстрее всех, дальше всех швырял камни – такой прилив сил испытал. Во всём теле и в душе царила лёгкость. До конца послушания я работал с радостью.

А потом тракторист посмотрел на часы и остановил трактор: наступило время молитвы. И мы пошли переодеваться для службы. Как в древности: старец позвал послушника-переписчика духовных книг, и он вскочил с места, не дописав букву. Так и здесь, пришло время молитвы – всё оставили и пошли молиться.

Афонское искушение

Как-то я приехал на Афон на месяц помолиться и потрудиться. Мне дали послушание развешивать для просушки постиранное бельё со всего архондарика, целую кучу сырого белья, потом собирать его, гладить и сдавать. Работы было много, и жизнь протекала обычно для монастыря: молитва, службы, послушание. Только службы ночные, молитва длиннее, а послушание отнимало необычно много сил и времени.

В швейной мастерской Ватопеда. В день здесь ставится около 40 заплат. Фото: К. Миловидов / Нескучный сад

Первую неделю я адаптировался, постепенно стало легче, втянулся. А на второй неделе навалилась смертельная тоска. Меня стало просто ломать, выгонять с Афона. Было плохо и душевно и физически, накатилось такое уныние, что я стал раздумывать, не уехать ли раньше намеченного срока. Если так тяжело, то, может, поменять билет? Никто не пострадает, если я уеду раньше, а терпеть это страшное уныние уже не было никаких сил.

Решил на следующий день обменять билет, почувствовал некоторое облегчение и решил немного почитать. У меня с собой была книга архимандрита Софрония (Сахарова) про старца Силуана. И вот открываю я книгу на первой попавшейся странице и читаю строки очень подходящие к моему настроению, только из строк этих явно следует, что нельзя мне никуда уезжать.

Я подумал: вот старец Силуан ответил на моё тяжёлое духовное состояние, значит, нужно остаться. Прошёл час, я забеспокоился снова. Понимал умом, что это искушение такое, но душа беспокоилась всё равно, не мог справиться с искушением. Снова навалилась такая мука, тоска. Я подумал: слова старца просто совпали с моими чувствами, и совпали совершенно случайно, а сказал он эти слова совершенно по другому поводу, и ко мне они никакого отношения не имеют. Нет, нужно уезжать раньше, сил нет терпеть эту тоску.

Пытаясь спастись от уныния, достал послания Апостолов, открываю, читаю, а там, другими словами, но то же самое. Один смысл – что нельзя мне сейчас уезжать, смертельно опасно, последствия будут страшные. На меня нападает уже мистический страх.

Открываю Евангелие с молитвой: Господи, что мне делать? Мне так тяжело! И читаю уже в Евангелии ответ в том же ключе. Я понял, что уже Сам Господь мне как Фоме неверующему даёт ответ, и нужно терпеть до конца это странное, такое тяжёлое искушение, с которым раньше на родине я не сталкивался: было уныние, была и тоска, но такой силы они никогда не достигали, никогда не были столь мучительны.

И я, получив внутренний ответ, приготовился терпеть до конца. Мне было так тяжело, что, видимо, даже мой внешний вид выдавал душевную тугу. Я шёл по монастырскому дворику, и ко мне подошёл отец Философ. Внимательно посмотрел и спросил прямо:

– Что, отче, ломает тебя?

– Очень ломает…

– Ну, помоги тебе Бог! Мы за тебя помолимся…

И, видимо, отцы помолились. Потому что спустя короткое время искушение отошло. На душе стало спокойно и мирно, и я уже сам недоумевал: как мог так страдать, как мог планировать уехать раньше срока и прервать такую желанную, такую долгожданную поездку на Афон?

А потом один из отцов как бы случайно, мимоходом рассказал мне историю:

– Есть такой рыжий бес, который изгоняет монахов с Афона, тащит их на корабль и уводит в мир, напуская на монаха страшное уныние. Как-то афонский инок шёл по тропе с молитвой и встретил этого рыжего беса. Смотрит, а у него на плече и на шее шерсть рыжая вся стёрта.

Монах и спрашивает:

– Ты кто?

– Я-то? Я бес.

– А почему у тебя шерсть так странно стёрта?

– Да я на плече таскаю монахов в мир. Трудное это дело! Но вот если утащу, то тогда в миру я уже сам на них езжу.

Так что афонские монахи с этим искушением, с унынием необычным, бранью на грани сил человеческих, хорошо знакомы. Они помогли мне своей молитвой. И я теперь знаю, что это за брань. Возможно, Господь попустил мне её для духовного опыта.

И я хорошо запомнил духовное переживание: одной половинкой своей души я находился в аду, а другой половинкой – в раю. Страшное томление – и блаженство – и всё это во мне. Это была моя первая поездка на Святую Гору, когда я понял, что Афон – это ещё не небо, но уже и не земля. Афон – это такая ступенька, промежуточное звено между небом и землёй. И искушения здесь тоже непростые. Школа духовная – вот что такое Афон.

Пасхальная радость

Иногда меня спрашивают, какое воспоминание об Афоне – самое радостное. И мне не нужно долго рыться в кладовых памяти: я хорошо помню этот день. Только не знаю, смогу ли передать вам ту радость, которую тогда испытал. Внешнего – ничего, никаких особых красок, никаких впечатляющих событий или ярких встреч…

Афонская ночная пасхальная служба. Фото: Тревор Дав / National Geographic

Сретенье. Праздничная служба в Покровском храме русского монастыря. Как обычно, полунощница, утреня, праздничная Литургия. Я причастился на Литургии, в конце службы мы все пошли ко кресту, а потом в полном молчании стали выходить из храма и спускаться по каменным ступеням в трапезную.

И я почувствовал, как переполняет меня пасхальное ощущение радости, необычно светло и легко на душе. Конечно, я и раньше переживал моменты духовной радости, но такой духовный подъём, покой, тишина помыслов, блаженство – Фаворское блаженство – такое бывает редко. Милость Божия. Такая внутренняя встреча с Господом.

Мне было отчасти – только отчасти, конечно, понятно состояние апостолов, которые воскликнули: «Господи, как хорошо нам здесь – хорошо нам зде быти! Давай построим три кущи и будем здесь жить!»

Рядом со мной спускался по лестнице иеромонах Исидор. Взглянув на меня, он тихонько сказал:

– Какая благодать! А ты чувствуешь, какая сейчас благодать?

Я тихо ответил:

– Да… Как хорошо!

И он стал спускаться вперёд, чтобы я не начал разговаривать с ним, и чтобы мы оба не расплескали эту духовную радость.

И я был счастлив до слёз, что не один я так чувствую, что мы переживаем одинаковые чувства – Господь пришёл и нас благословил. И можно отчасти – опять же, только отчасти, почувствовать, как люди живут в раю – ни зависти, ни злобы, только счастье и Бог во всём. И эти переживания уже не забыть. Не променять на мирские суетные удовольствия. Душа тянется к этому раю, ищет его, и не может удовлетвориться ничем земным.

Святыни Афона

Чудотворная Зографская икона св. вмч. Георгия

Святынь на Афоне очень много. В болгарском монастыре Зографе три древних иконы Георгия Победоносца, написанные в разное время, но все три оказались в этой обители. Одна из них по преданию изобразилась сама собою на чистой иконной доске. Именно она впоследствии дала названию монастырю – «Зограф», что означает «живописный» или «живописец».

Этот образ хранит знамение о наказании тех, кто не почитает святые иконы: когда один недоверчивый епископ непочтительно ткнул пальцем в лик святого, сомневаясь в старинности и чудесности святого образа, его палец вошёл в икону словно в мягкий воск по фалангу. Палец зажало, и пришлось отрезать зажатую часть. Монах Зографа поднёс свечу к иконе, и я сам смог отчётливо увидеть засохшую кожу этого пальца.

Для нас привычен образ Георгия Победоносца на белом коне с копьем, разящим змея. А на этой чудотворной иконе святой предстоит в виде прекрасного юноши – воина в доспехах и с копьем в руках. Лицо его совершенно спокойно, как и при казни, которую великомученик неустрашимо принял. Ему не было ещё и тридцати лет… Я всегда почитал Георгия Победносца, а когда увидел чудесную икону, стал часто молиться этому святому. И он скоро отзывается на молитву.

Однажды отцы Свято-Пантелеимонова монастыря поехали в Иверон и взяли меня с собой. Сначала мы заехали в скит святого Андрея Первозванного.

В 1841 году русские монахи выкупили эту землю у Ватопеда, скит процветал, и в свои лучшие времена численность братии достигала 800 человек. К 1965 году их осталось только пятеро, средний возраст 78 лет. Все они потихоньку умерли, а приток братии из России прекратился. В 1971 году скончался последний русский насельник скита, монах Сампсон, и скит снова перешел во владение Ватопедского монастыря.

Святыня скита – чудотворная икона Божьей Матери «В Скорбях и Печалях Утешение». Здесь самый большой на Афоне собор в честь апостола Андрея, он вмещает пять тысяч человек. Представьте себе храм из гранита площадью более двух тысяч квадратных метров, в котором сто пятьдесят окон.

Мы вошли в собор и как раз вынесли для поклонения главную святыню скита – драгоценный ковчег с главой апостола Андрея Первозванного. И по всему громадному храму – благоухание! В каждом углу, в каждом месте храма разлилось удивительное благоухание. И мы застыли на месте, ощутив благодать Божию и милость апостола как духовное утешение.

Затем поехали в Иверский монастырь. Здесь главная святыня – икона Иверской Божией Матери. Лик Пречистой хранит след удара копьём иконоборцев. Из поражённого места хлынула кровь, и благочестивая вдова, в доме которой икона хранилась, опустила святыню в море, чтобы спасти её.

Чудесная икона приплыла в столпе огненного света к берегу Афона, и инок Иверского монастыря святой Гавриил Грузин пошёл по воде и принял святыню. Сначала икону поставили в храме, но на следующий день она чудесным образом оказалась над вратами обители, и явила Свою волю иноку Гавриилу во сне: Она не желает быть хранимой иноками, а Сама будет Хранительницей обители. Поэтому святая икона называется Портаитиссою, Вратарницей, и в акафисте мы славим Её: «Радуйся, Благая Вратарнице, двери райские верным отверзающая!»

Прп. Гавриил встречает чудотворную Иверскую икону

По преданию, перед концом света икона уйдет из обители так же таинственно, как и пришла. Но пока святыня с нами – есть ещё время на покаяние.

Когда приехали в Иверон, зашли в параклис, небольшой храм слева от врат, где сейчас хранится святой образ. В параклисе, немного в стороне от иконы, стоял греческий монах и тихо рассказывал двум паломникам о святыне. Мы подошли к иконе, все пятеро встали на колени и стали читать акафист Божией Матери, каждый по икосу и кондаку по очереди.

Мы стояли на коленях перед иконой, и такое умиление появилось в сердце, что стало трудно дышать, на глаза сами навернулись слёзы. Первый инок начал читать, прочитал пару строк и не смог читать дальше – заплакал. Продолжил молитву второй инок, и через несколько слов у него тоже потекли слёзы. Потом заплакал третий, и через несколько минут мы, все пятеро, крупные, высокие, бородатые русские монахи как дети рыдали перед иконой Пречистой.

Мы – такие немощные, грешные, гнусные – и почувствовали Её Материнство. Каждый осознал: ты Её сын, грешный, но сын. И Она тебя приняла, не отвергла – и это чудо Божие. Особое состояние, которое трудно передать словами. Ты не можешь просто так стоять перед Ней: изнемогаешь от Света, от Божией милости и благодати, таешь от благодати.

Грек прекратил рассказывать паломникам про икону, на цыпочках, с благоговением, осторожно посматривая на нас, они вышли из паркалиса, чтобы не мешать нам. И мы какое-то время просто стояли на коленях перед образом Пресвятой Богородицы и плакали, не в силах сдержать слёз от нахлынувшей благодати, обильно изливаемой святой иконой.

Потом утёрли слёзы, приложились с благоговением к святому образу и, притихшие, в умилении вышли из храма. Молча сели в машину и в полной тишине поехали к себе в монастырь. Духовное переживание было таким острым, таким сильным, что до конца пути мы не сказали друг другу ни слова.

Встречи

Монастырь Эсфигмен, известный своим раскольническим духом, встретил нас неласково. На монастырском флаге – череп и кости, девиз монастыря «Православие или смерть». Здесь не признают Константинопольского Патриарха Варфоломея, игнорируют решения Священного Кинота Афона.

Эсфигмен. Фото: А. Поспелов / Православие.Ru

Мы заехали в монастырь, чтобы поклониться святыням. Объяснили, что православные, священнослужители. Но отношение к нам всё равно было очень настороженным, монахи смотрели недоверчиво, обращались с нами грубовато, пренебрежительно.

В храме вместо привычного благоухания ладана я ощутил какой-то резкий запах наподобие нафталина, перехватило дыхание, было тяжело дышать. Из монастыря мы ушли быстро.

Зато в Хиландаре братья-сербы приняли нас очень радушно, дали возможность поучаствовать в службе. Мне благословили читать Шестопсалмие. Один тропарь во время службы мы спели вместе – мы по-русски, они по-сербски, и было очень радостно: мы вместе славим Бога. Любовь и тепло – эти чувства мы испытали при встрече с монахами Хиландара.

Урок отца Ионы

Как-то я жил в Свято-Пантелеимоновом монастыре и решил сходить в Старый Нагорный Русик. Он расположен недалеко – на расстоянии четырёх километров, но, поскольку дорога идёт в гору (до высоты более чем 400 м над уровнем моря), то занимает она примерно час ходьбы. В конце XIX века здесь проживало около 20 монахов. С кончиной последнего монаха Старый Русик долгое время пустовал, поэтому его храмовые постройки и братские кельи постепенно приходили в упадок, а некоторые даже разрушались.

Старый Руссик. Фото: alavastr.ru

Я пока и сам не знал, почему у меня появилось желание попасть туда. Знал, что там живёт только один монах, отец Иона, как хранитель, встречал его раньше – по праздникам он спускался в монастырь, причащался и уходил к себе, в Старый Русик. От игумена Свято-Пантелеимонова монастыря у него было послушание — постоянное чтение Псалтири. Все монахи – в монастыре, а он – там, совсем один. Старый, худенький, маленького роста.

И вот я пришёл туда и увидел четырёхэтажный пустой корпус с пустыми окнами нежилых келий. На этажах, в концах коридора – маленькие храмы – параклисы. Когда-то в Старом Русике жил святой Савва Сербский.

Я подошёл к двери и постучал. Стучал долго. Слышу шаги, и понимаю, что отец Иона там, внутри, но к двери не подходит и не открывает. Я постучусь, отойду, похожу рядом с корпусом, снова подойду, постучу – не открывает. Думаю: занят, наверное, отец Иона. Вдруг – слышу, наконец:

– Прочитай молитву.

Я прочитал молитву и только тогда он мне открыл. Открывает дверь, а сам молится и крестится. Объясняет мне спокойно:

– Я без молитвы – не открываю. Бесы приходят, стучатся, а я им не открываю…

– Отче, прости, я думал: корпус огромный, никого у двери нет – кто же услышит молитву!? Думал – ты не слышишь…

– А я всё слышу… Приехали православные румыны, встали на колени и тихонько читают акафист. Они даже не стучали… А я услышал пение – мощный хор! Вышел – смотрю: а они тихо, смиренно молятся…

– Отче, простите меня…

– Да… Видишь вот: они не стучали, а просто тихо молились – и я услышал. А я был на четвёртом этаже…

Он поговорил со мной немного, и из его рассказа я понял и почувствовал его верность монашеским обетам, его послушание духовному отцу – он жил благословениями духовного отца, отсекая свою волю. Кому-то из учёных монахов его послушание могло показаться наивным, детским, но это была его жизнь – не лукавое, а искреннее послушание, то, которое привлекает благодать Божию и превращает сухую ветку в цветущее дерево.

Он не ругал меня, не укорял, просто рассказывал, объяснял, а я чувствовал самоукорение. Чувствовал, как мне далеко до него. Он – инок, а я – игумен, и я получил назидание от него. И ощутил свою духовную нищету. Просто от того, что я его видел и слышал. И я понял: это было главное, для чего Господь меня сюда привёл – чтобы моя спесь разбилась о его детскую простоту.

Когда видишь таких людей как отец Иона – много от них получаешь, налаживается такая духовная связь. Ты начинаешь в свою меру подражать им – есть люди – как звёзды на церковном небе, и им можно подражать.

Вот читаешь в Патерике: «Отцы решили собраться и поделиться духовным опытом. Посидели, посмотрели друг на друга – и разошлись. И получили большую духовную пользу». Читаешь – и думаешь: как же это так? А духовный человек это хорошо понимает…

И меня, грешного, Господь сподобил получить духовную пользу от встречи с отцом Ионой.